Да, не бранчлив и не драчлив, и благодарю судьбу, за то, что на свет рождён именно таким человеком. Я ещё в детстве, живя на улице, прочёл в какой-то случайно попавшейся мне книге, — а они все случайно мне попадались, — что великие русские писатели Толстой и Тургенев часто ссорились, а однажды на какой-то станции, кажется в Туле, даже подрались. Я тогда никак не мог себе представить, как дерутся два взрослых и таких важных человека. Один из них граф, другой тоже дворянин, и оба знаменитые писатели… Как же это они, такие люди, и вдруг дерутся?.. Я вот живу на улице, в мире беспризорном, среди обездоленных, отринутых миром ребят, а и то ни с кем не ругаюсь, никого не обижаю, и меня не обижают, а ещё и наоборот, кто корочку хлеба даст, кто морковку, огурец, а то и денежку… А они — дерутся!.. Это что же они не поделили?..
Возвращаюсь с прогулки, пообедаю или попью чаю и сажусь за компьютер. И тут всё моё личное забывается, я живу жизнью моих героев, плету кружева сюжета, тяну нить повествования. Она кажется мне бесконечной, но тянуть её надо. Герои, персонажи и лица эпизодические — всё это мои дети. Беспрерывный процесс рождения.
Какое это счастье — писать книги! Каждый день — праздник, каждый час, проведённый у компьютера, — наслаждение. Вроде бы и работа, и бывает трудно, и даже очень трудно, а всё равно: праздник! И нет ему конца, этому празднику жизни. Другие устают, выходят на пенсию, для них возникает проблема: чем заняться, куда себя деть? Усталость и меня посещает, но лишь на время. Полежал на диване, почитал, поспал и снова за компьютер. Как же я должен благодарить судьбу за то, что одарила меня именно такой работой и жизнью!
Борис Иванович Протасов показал мне присланное ему письмо Шевцова. В нём Иван Михайлович несколько раз называет моё имя.
Вот отрывок из этого письма:
«С большим интересом прочитал в «Русской литературе» Вашу заметку об И. В. Дроздове. У меня нет оснований сомневаться в Вашей объективности. И я рад, что И. В. Дроздов совершил творческий прорыв. К сожалению, я не читал его последних романов. Это похвально. Между прочим, я убрал из второго издания «Соколов» весь негатив об И. В. (изд. 2004 г.). Хорошо, что И. В. отмечен в двух томах Платоновской энциклопедии».
Я написал Шевцову письмо:
«Дорогой Иван Михайлович!
Давно мы не виделись, давно я тебе не писал. Жизнь развела нас по разным городам, и связь между нами ослабела. И мне, и тебе теперь много лет, жизнь заскользила к финишу, невольно вспоминаются годы, когда мы были в расцвете сил и жизнь казалась бесконечной.
Наше общение продолжалось двадцать лет, и эти годы были для меня самыми плодотворными. Тебе я обязан тем, что свил гнездо в Радонежском раю, поблизости от самого святого места на Руси — Троице-Сергиевой лавры. Ты внушил мне мысль написать роман о моём детстве, о Сталинграде. Я написал его, и здесь, в Питере, мне удалось его напечатать. И много других памятных и плодотворных событий произошло от нашего общения, — я сердечно благодарен тебе за всё это.
Самые тёплые сердечные воспоминания храню я и о Валентине; рано они с Надеждой ушли из жизни, но на то уж была воля Божья.
Слышу я звон твоей «сабельки» (выражение Л. Леонова) и на современном поле боя с противником, который оказался пострашнее немецкого фашизма, как ты и предсказывал в письме ко мне в Пятигорск, где я отдыхал в санатории. Я это письмо полностью привёл в своей воспоминательной книге, — кажется, в «Последнем Иване». Я здесь написал три воспоминательных книги: «Оккупация» — о жизни сразу после войны; «Последний Иван» — работа в «Известиях» и «Современнике», и «Разведённые мосты» — питерский период.
Живу я здесь восемнадцать лет, написал за это время пятнадцать книг, из них двенадцать романов. Пока их читают, все они неплохо продаются. Некоторые ушли за границу. Кто-то и где-то наладил издание почти всех моих книг, например в Австралии в магазинах русской книги их продают по пятнадцать долларов. Идут они туда помимо моей воли, и доходов от них я не имею.
Ещё недавно я регулярно ездил на дачу, но теперь вот уже три года я там не бываю. Мы тут 5-го октября отметили столетие Ф. Г. Углова. Местные газеты пишут о нём статьи, дают интервью с ним — всюду он с благодарностью говорит о моей роли в его литературной судьбе, а я вспоминаю, что первый звонок с просьбой помочь ему был от тебя. Хорошие дела живут долго, а плохие, слава Богу, быстро выветриваются из памяти.
Я рад, что ты дал нашему Радонежскому братству вторую жизнь и добрым словом помянул дорогих нашему сердцу товарищей. Теперь уже можно сказать, что именно в нашем братстве родились книги, в которых хотя и робко, но, все-таки, звучала тревога о грядущей катастрофе. Перечитывая твоё письмо в Пятигорск, я поражаюсь силе провидчества, которая в нём содержится. Хочется верить, что следующие за нами поколения добрым словом помянут книги, в которых авторы-семхозовцы призывали своих соотечественников к бдительности.
Здоровье моё уж не то, что было у меня москвича, но Бога гневить не стану. Силы пока есть и я по-прежнему остаюсь в строю.
Сердечный привет и наилучшие пожелания, 22.10.04 г.
И. Дроздов»
Шевцов мне написал:
«Дорогой Иван Владимирович!
Спасибо за письмо. К сожалению, по состоянию здоровья я не могу обстоятельно ответить. Строки разбегаются, буквы пляшут. Приятно знать, что ты совершил литературный прорыв. Да и я кое-что сделал. Это парадокс, но то, что при Советах не позволяла цензура, то при демократах я сумел издать. «Свобода слова»! Они-то ей воспользовались на полную катушку, чтоб очернить и обгадить наше прошлое и нас. У них миллионные тиражи и все телеящики, а у нас тиражи для четверти москвичей читателей и ни одного ящика…
Сейчас я уже ничего не пишу: сильное головокружение… В конце этого месяца ложусь в военный госпиталь (в третий раз в этом году).
Желаю тебе творческих удач.
И. Шевцов
14.11.2004 г.»
Пётр Ильич Чайковский говорил: я работаю каждый день, как сапожник. Я тоже работаю каждый день, но о себе бы сказал: как прачка, стираю бельё человечества. И хотя по натуре я романтик, стремлюсь к красоте и величию, с большей охотой и даже с наслаждением пишу людей красивых, возвышенных, но жизнь всё время сбрасывает меня с облаков, тычет мордой в грязь, во всё реальное, не от моей воли существующее. Иногда и такое, отчего берёт оторопь, становится страшно.
Вечером я обыкновенно сажусь за компьютер и часа полтора-два работаю. Но сегодня перед тем, как приняться за дело, включаю телевизор и с экрана на меня смотрит волосатый, носатый и маленький, точно горбун из страшной сказки, мужичонка и с каким-то сатанинским злорадством скрипучим стариковским голосом вещает: русский народ ежегодно убывает на миллион человек, в России четыре миллиона беспризорных детей, пять миллионов наркоманов, десять миллионов алкоголиков. В России курят и пьют пиво школьники…
Мировое правительство считает, что русских надо сократить до пятидесяти миллионов, а мадам Тэтчер утверждает, что хватит и пятнадцати миллионов…
Оглушённый, ослеплённый, я затыкаю рот голубому разбойнику. Сижу в кресле с закрытыми глазами, голова гудит, под лопаткой ноет, ноет — и всё больше. И вот уже у меня болит сердце и я шарю руками в ящике письменного стола, ищу таблетки. Потом ложусь на диван. Смотрю в потолок и ничего не вижу. Мне даже кажется, что в комнату наползает туман. Я пытаюсь вспомнить, о чём думал, какие эпизоды для очередной главы я сегодня придумал — нет, ничего не припомню. А ведь что-то нашёл, что-то хотел побыстрее вписать в очередную главу. Нет! Всё забыл. Внезапный стресс вышиб все мысли из головы, превратил её в пустой котелок.
И тогда я с грустью размышляю: а сколько же энергии отнимают у нашего народа вот такие постоянные стрессы? Как он выдерживает, наш многострадальный народ, эту беспрерывную психологическую атаку. И какой же грех на душу берут эти Познеры, Сванидзе, Сорокины и прочие телеговорящие злодеи!
