Забегая вперёд, скажу: народ наш, академический, мне понравился; чем больше я узнавал своих коллег, тем большим уважением к ним проникался. Люди тут не просто достойные, а такие, которых по праву можно назвать элитой русского народа, душой, головой и сердцем нации. Ну, а тем, кто привык во всех грехах обвинять русскую интеллигенцию, мог бы сказать: она, интеллигенция, тащит свой народ к вершинам прогресса, а если уж на пути к прогрессу что-нибудь случается, то не мешало бы народу, прежде всего, на себя посмотреть и поразмыслить на досуге, где он промахнулся и что он не так сделал.

Интеллигенция, как я понимаю, от слова интеллект, то есть умный, развитой, учёный. Другой же, как мы уже сказали, с ходу честить её начинает. У одного в голосе восторг и уважение — ну, как бы чудо какое перед ним, а другой небрежно обронит и даже рукой махнёт: дескать, а-а… знаем мы их, видали. Даже Маркс какой-то там профессорский кретинизм отметил. А третий будет слушать и думать, и затем собственный суд произнесёт.

Ну а я что могу сказать? Не стану заглядывать в словари; там есть толкования всех слов и понятий, особенно если раскроешь толстые книги о словах многомудрого казака Луганского Владимира Ивановича Даля. Не стану потому, что с течением времени слова наполняются новым содержанием и нередко превращаются в свою изначальную противоположность. Призову на помощь опыт своей жизни. Теперь я тоже состою в сословии интеллигентов, но я в этом сословии не родился. Судьба протащила меня через много сословий, и я теперь могу сопоставлять и сравнивать.

Тут я, наконец, сообщу факты из своей биографии, о которых я не любил распространяться. Теперь же, когда заговорил о природе интеллигенции, я подробно расскажу и о том, как и какими путями я пришёл в эту почтенную компанию.

Где-то я уже говорил, что в школе не учился, но как и почему это произошло в моей жизни, никому не рассказывал. И не потому, что в этом есть какая-то для меня неловкость, момент неприличия или какой-то вины. Нет, конечно, ничего предосудительного в этом я не вижу. С писателями это часто бывает: пробел в знаниях, в учёбе, а то и совсем не ходил в школу или почти не ходил. К примеру, Семен Подъячев. Простым хлеборобом был и для учёбы времени не оставалось. «Записки из работного дома», повесть «Зло» писал в нетопленой крестьянской избе. Сидел за столом под иконами в полушубке, а рядом телёнок стоял и угол его полушубка жевал, а он писал. И как писал-то! Максим Горький, прочитав его произведения, сказал: нельзя считать себя культурным человеком, не зная Подъячева. Да и сам Максим Горький, как мы знаем, университетов не кончал, а всего лишь шестигодичную церковную школу едва одолел. И много подобных примеров в истории есть. Великий физик Фарадей был и совсем неграмотным; на пальцах объяснял открытые им законы электричества, и наш великий хлебороб Терентий Мальцев не переступал порога школы, а между тем стал почетным академиком Сельскохозяйственной академии. Да и Василий Иванович Чапаев «академиев не проходил». Много примеров наберём в истории. Одно только меня смущало: никто из них не скрывал своего малограмотейства, а что до меня, так я трусливо умалчивал этот факт своей биографии. Сейчас же расскажу подробно о своих университетах, освобожу от греха свою душу, тем более что мой путь в писатели и академики характерен был для времени, в которое я жил и пока что, слава Богу, живу.

Тут надо признаться, что я и вообще-то склонен преувеличивать значение своих промахов и проступков, особенно в случаях, когда они продиктованы не самыми высокими побуждениями, и это беспокойное свойство ещё более обострилось у меня с тех пор, когда мои книги заметила церковь и милостиво обласкала меня своим вниманием. Я больше стал бояться, как бы нечаянно не совершить грех, стал больше думать о Боге, о той вечной жизни, которая ждёт каждого из нас. И хоть мой духовник старец Адриан сказал, что мне не обязательно соблюдать все обряды, но и всё равно: я стал чаще посещать церкви, зажигаю свечи за упокой и за здравие близких мне людей, и хоть не часто, но причащаюсь. А когда встречусь со старцем Адрианом или с отцом Владимиром, священником Рождественского храма, то и поделюсь с ними тайнами своего сердца, послушаю их мудрые советы. Служители церкви уполномочены самим Богом на делание добра — им и доверяешь, к ним тянешься душой.

Стал вспоминать, в какой из книг я рассказывал о своей жизни в голодные тридцатые годы, — да, рассказывал, и поведал немало, но все свои злоключения я «подарил» героям своих книг, всюду угадывается моя собственная жизнь, но лишь угадывается, а системно и толком я о своих «университетах», о партизанских наскоках на науку не рассказал, а надо это сделать, надо наконец «во всём признаться» и тем как бы поставить свою душу на место.

Итак — биография. Не учился в школе. Почему не учился? Как такое могло случиться, если с моего поколения началась в России эпоха всеобщей грамотности? Да, мои сверстники, голопузая ребятня побежала в школу, и я, едва мне исполнилось семь лет, с волнением переступил её порог и проучился две-три недели, но в конце сентября наступили холода, и я по причине отсутствия одежды прервал своё образование.

Не дремал и враг; много он расставил мин на пути моего поколения, много жертв от нас потребовал. Военные историки подсчитали: Великая Отечественная война из сотни моих сверстников — ребят, рождённых в 21-м, 22-м, 23-м и 24-м годах — из сотни лишь три счастливца в живых оставила. А сколько людей покосили голод, репрессии, раскулачивание!

В начале тридцатых годов прошлого столетия по русской деревне прошёлся каток реформ, — их делали большевички в кожаных тужурках, из той же неуёмной породы, что и Грефы, Кохи, Жириновские, Хакамады и прочие Явлинские да Гайдары, что и теперь стоглавым огненным змеем налетели на Россию. В сусеках нашего дома под метёлку вымели муку, зерно и крупу, со двора свели корову, овец и свиней. Орудовали отряды милиции; им помогали головорезы из породы бездельников. Помню, как мы, младшая часть семьи, — а семья состояла из двенадцати человек, — залезли на полати, свесили оттуда русоволосые, синеглазые головки, смотрели и ничего не понимали. Мама билась на полу в истерике, отец сидел за столом, опустив на грудь голову.

Деревня наша Слепцовка, бывшая некогда собственностью писателя Слепцова, стронулась с места, по единственной улице неспешно двигались повозки с домашним скарбом, с малыми детишками. Взрослые плелись сзади. Уезжали. Куда?.. Неизвестно. Куда глаза глядят, туда и ехали. То была осень 1932 года. Наступал 1933-й, страшный и голодный.

Наш отец Владимир Иванович отправлял взрослых ребят на заработки. Старших сынов Дмитрия и Сергея посылал в Тамбов к мастеру валяльщику валенок. Семнадцатилетней сестре моей Анне и пятнадцатилетнему брату Фёдору сказал:

— Поезжайте в Сталинград на строительство Тракторного завода. И Ванятку с собой возьмите — город не даст ему пропасть.

Мне едва исполнилось восемь лет. Страшно было представить, что поеду в большой город со звучным и грозным именем Сталинград.

Приведу здесь начальные строки моего романа «Ледяная купель». Там этот драматический эпизод нашего отъезда из деревни. По сюжету романа персонажи другие, но сам отъезд описан именно таким, каким он мне и запомнился: