Итак, судьба, любящая в иные времена выкинуть неожиданный фортель, забросила меня на мостик корабля, на котором я никогда не плавал. На одном из собраний меня избрали полным академиком и президентом нашего отделения; мне предложили руководить учёными, в делах которых я ничего не понимал, артистами, художниками, талантами которых я, конечно же, не обладал, и, наконец, педагогами, да ещё и такими, которые двигали вперёд педагогическую науку. Я попал в положение известного американского писателя Марка Твена, который по иронии случая должен был редактировать сельскохозяйственную газету, хотя сам и не мог отличить пшеницы от ячменя.
Ситуация не только парадоксальная, но и в некотором роде комическая, — сюжет, почти готовый для профессионального юмориста, не из тех, конечно, смехачей, которые заполонили все каналы телевидения, но никого не могут рассмешить. Впрочем, один бородатый смехач, — он, кажется, единственный там из русских, как только его пропустил Жванецкий? — так этот странный бородатый сибиряк выкинул такой номер, что рассмешил всю Россию, да, пожалуй, и не только Россию, а и весь свет: он совершенно серьёзно, без тени улыбки на лице, выставил свою кандидатуру на выборах красноярского губернатора и — победил!..
Но этот смехач пришёл из глухой сибирской деревни и влез на телеэкран каким-то чудом. Всем остальным мастерам смеха, хотя они и потомки Чарли Чаплина, и все на одно лицо с Аркадием Райкиным, далеко до того сибиряка. И даже великий русский писатель Жванецкий, пишущий для смехачей местечковые байки, не может придумать для них такой смелый сюжет.
Своего помещения у нас не было, но в моей новой семье были важные именитые люди. При первой же беседе с митрополитом Иоанном я посетовал на отсутствие у нас постоянного помещения. Он сказал:
— А чем плох зал, в котором мы теперь собираемся? Тут и комнаты есть, и порядок, чистота примерные.
— Тут, вроде бы, как я прочёл на вывеске, Православный центр?
— Да, верно, есть такой в Петербурге — Православный центр. В Москве нет, а у нас, слава Богу, есть. И построен он ещё при царе Святом мученике Николае Втором, и он всегда давал приют для богоугодных заведений, а наша Славянская академия…
— Да, да, конечно, но если так, если можно…
— Благословит вас Господь, а я желаю успеха.
Мы старались по возможности не беспокоить Владыку. У него болели ноги, и мы знали об этом. А кроме того, его служебная занятость и писание статей, которые составили новую Библию для русского народа, указали нам противника и с поражающей смелостью и глубиной раскрыли его суть, — знали мы о том, как этот великий старец, называемый патриотами Отцом современной Руси, как Илья Муромец, бьётся на поле брани за будущее наших детей и внуков.
Всматривался в этого человека, внимал каждому его слову. По привычке литератора пытался уловить черты его образа, манеру говорить. Говорил он мало, а всё больше молчал и слушал собеседника, но зато о многом говорили его глаза, его лицо и вся его фигура. Он был весь открыт и устремлён навстречу вам; он весь светился и радовался, и казалось, вот сейчас скажет вам нечто такое, что осчастливит вас на всю жизнь. Было что-то детское и восторженное и в его взгляде и голосе. Он вам верил и сам был готов растворить перед вами душу. Я такое вижу на детских и даже младенческих лицах.
Потом несколько лет спустя меня пригласят во Псково-Печерский монастырь и я там предстану пред очи другого Светильника Земли Русской — известного в Православном мире старца архимандрита Адриана. К тому времени митрополит Иоанн уже отошёл к Богу, и отче Адриан вышел ко мне с епитрахилью, завещанной ему отцом Иоанном. Накрыв мою голову этой намоленной великими людьми и расшитой золотыми узорами тканью, он привлёк меня к своей груди и читал молитвы, прося у Бога прощения моим грехам. Никогда за свою долгую жизнь я не удостаивался такого священного действа. Сняв с головы епитрахиль, отец Адриан как бы вдохнул в меня свежесть молодых лет и вернул мне бодрость минувшей кипучей жизни.
И вот ведь что уж совсем замечательно и вновь поразило мое существо: отец Адриан, как и митрополит Иоанн, светился откровением детской души, и он протягивал к вам руки и звал к новой жизни, туда, где нет печали, а есть одна радость и светлая надежда на что-то большое и вечное.
Иной из моих читателей скажет: восторженный человек! Блажит и вопиёт о радостях, которых в жизни-то очень мало, а другому и совсем не встречаются.
Ну, а это уж — кто и как меня понимает.
Помещение у нас было хорошим, и встречали нас там приветливо. Но все-таки это было не наше помещение и ездить туда было неудобно. Учёный секретарь академии Александр Никитич Золотов, — он у нас из военно-морских профессоров, — предложил обратиться к высшему военно-морскому начальству и даже сходить к мэру Петербурга Собчаку и попросить помещение где-нибудь в центре города, желательно на Невском проспекте.
Вице-президент нашего отделения Владислав Аркадьевич Смирнов-Денисов и бывший большой начальник из обкома партии Николай Сергеевич Пантелеймонов, он же литературный критик, взялись организовать мне встречу с помощником Собчака или начальником его администрации. Сказали мне, что он пишет стихи, выпустил несколько сборников и хотел бы получить от меня рекомендацию в Союз писателей.
И вот я в мэрии, меня принимает молодой чиновник, ему лет сорок, и одет он модно, и ведёт себя с сознанием важности своего сана. Впрочем, есть и нотки некоторого снисхождения к моему возрасту, и желание произвести на меня выгодное впечатление.
Всё это есть, и всё это я вижу, потому что человек играет роль, а всякая роль требует таланта и усилий. У моего собеседника таланта театрального нет, но есть большое желание выглядеть и важным, и могущим решать многие вопросы. Но от моего вопроса, едва я его обозначил, он всё время уклонялся. Больше того: убеждал меня не заводить для академии собственного помещения. Говорил, что теперь всякое помещение, даже самое малое, требует много средств на его содержание, а средств таких у вас нет и не будет, поскольку у вас нет никаких шансов попасть на обеспечение городского бюджета.
Пишу я всё это, а сам думаю: это скучно, это неинтересно для моих читателей, так зачем же обо всём этом писать? И вообще: не напрасно ли я затеял разговор об академии?.. Лучше всё это бросить и взяться за очередной роман, который уже зреет в моей голове и о котором я в ущерб своей настоящей рукописи всё больше думаю. И уж заголовок пришёл для нового романа: «Узник Белого дома». Главный герой мне известен; это Борис Простаков, племянник отставного генерала Конкина, — они живут вместе в станице Каслинской… Это из моего последнего, только что вышедшего из печати романа «Дубинушка»… У меня нередко так бывает: полюбившиеся мне герои переходят из одного романа в другой. Так, может быть, этот новый роман мне и писать, а эти воспоминания тут и закончить?
Я как бы советуюсь с читателем, потому что их, читателей, я причисляю к своим лучшим друзьям. Кажется, ещё Горький сказал: у писателя нет более близких друзей, чем его читатели. Но едва мне такая мысль вспрыгнула в голову, как тотчас явилось и сомнение: а кто же допишет документальный портрет моего времени?.. Ведь я уже написал два романа-воспоминания, основанных на действительно существовавших лицах и событиях. Повторю ещё раз их названия: «Оккупация» и «Последний Иван». Ну, а последний-то период моей жизни — петербургский, как же не рассказать о нём?..
Неприятно писать о том, как я посетил мэрию, но надо же закончить сцену встречи с важным чиновником из городского управления.
Чиновник напрочь-то не отказывал мне в помещении, а этак полушутя-полусерьёзно закидывал такую мысль: странно это, что от вас до сих пор не последовало приглашения его шефу стать членом вашей академии. Шеф-то наш, всё-таки, профессор!
Я эту мысль оставлял без внимания, а мой собеседник все мои вопросы оставлял без ответа. Так мы беседовали битый час и даже на миллиметр не подвинулись к пониманию друг друга.
