«Что ж, в конце концов, Юля — ее дочь, — меланхолично подумал я. — Наверное, они как-нибудь сами разберутся». Одного только я категорически не хотел. Я не хотел жить с обеими одновременно. То есть устраивать постыдный и запутанный клубок. Не хотел лгать и выкручиваться. Ситуация должна была получить какое-то развитие.

Вместе с тем я вдруг понял, что Юля была права, и что с ней мне будет гораздо лучше, чем с Людмилой. Может быть, за несколько лет, что мы жили с Людмилой, я просто слишком привык к ней. Но теперь, после нашей близости с Юлей, я был потрясен. Ведь она была как бы Людмила в юности. То же страстное и ненасытное тело, только не тронутое годами, не отяжелевшее, не отягощенное бременем физиологических воспоминаний…

Та же страстность, тот же напор… И раздувающиеся ноздри в минуту близости — все это было внове, все это волновало меня.

Людмила отдавалась мне, как взрослая женщина — со слезами страсти, с тяжелым дыханием взрослой женщины. После близости она приводила себя в порядок, разглаживала выступившие на лице красные пятна…

Дочь же была как птичка — легкая, подвижная. Она тоже вскрикивала, билась в экстазе, но это было несколько по-иному. Может быть, и Людмила была такой же в юности.

«В каком-то смысле я вовсе не изменяю Людмиле, — подумал я. — Для них обеих это, конечно, имеет значение, а для меня — почти нет. Просто мне посчастливилось обладать женщиной в годы ее зрелости, а потом — в годы ее юности».

На следующий день Юля опять пришла ко мне. И сказала такое, что я чуть было не упал с дивана.

— Я все рассказала маме, — поведала мне она.

— И что же? — выдавил я из себя, потому что произнеся первые слова, Юля многозначительно замолчала.

— Что сказала мама?

— О, она в полном ужасе, — произнесла Юля и добавила тут же: — Точнее, в ярости. Она чуть не убила меня. Хотела ехать к тебе и закатить сцену, но тут появился папа, который все это остановил.

— Геннадий Андреевич? — удивился я. — Ты и ему все рассказала? И что он ответил?

Для меня вообще оставалось загадкой, что он думает обо мне, и о моей роли в его семье. Он же не дубина стоеросовая, чтобы равнодушно смотреть на все вокруг себя…

— Папа? — переспросила Юля. — А что он мог сказать? Он ответил, что если мы с тобой так решили, то он не может возражать.

— А что мы решили? — озадаченно спросил я.

— Ну, это же понятно, — ответила девушка. — Я сказала, что люблю тебя и что хочу выйти за тебя замуж. Сказала, что мы близки.

— А он? А мама? — в полном ужасе спрашивал я. Я пытался представить себе этот семейный разговор, который разыгрался вчера в квартире, которую я так хорошо знал, среди всех этих людей, о которых я также знал немало…

— Папа сказал, что это мое дело. Он вообще у меня очень разумный человек, — деловито сообщила Юля.

— А мама? Людмила? — настаивал я.

— Мама, конечно, рыдала всю ночь, — ответила Юля с сожалением. — Она и сейчас плачет. Я уходя сказала ей несколько слов, чтобы ее утешить. Но, кажется, она меня не поняла.

— А что ты ей сказала? — спросил я и сердце мое сжалось. Молодость всегда бессердечна к старости…

— Я сказала маме, что ты больше подходишь мне, чем ей. Что тебе со мной гораздо приятнее, и что ей придется с этим смириться.

— Но ты ведь не сказала родителям, что мы поженимся, например? — поинтересовался я на всякий случай.

— Нет, не сказала, — ответила Юля. — Хотя я думаю, что мы могли бы. На самом деле, если ты не хочешь этого, то можно и не жениться. Просто я очень хочу быть с тобой. И ты ведь тоже — правда? — она потянулась ко мне руками и опять, как и накануне, обняла меня. И, как накануне, я совершенно потерял голову.

В тот вечер я посетил их дом. Людмила встретила меня со злыми глазами и все время отворачивала от меня опухшее от слез красное лицо. Она не хотела видеть ни меня, ни дочь.

Увидела нас с Юлей и ушла к себе в комнату. То, что я приехал вместе с ее дочерью, было достаточно красноречиво.

Зато Геннадий Андреевич был совершенно спокоен, впрочем, как всегда. Похоже, этот человек уже прошел в своей жизни все — разочарования, страхи, надежды, и их крушение… Он так затвердел, что не удивлялся ничему и на все смотрел одинаково своим прямым немигающим взглядом.

И в тот раз мы также не поговорили с ним откровенно. Геннадий сидел на стуле, пил чай и глядел на нас.

— Мне кажется, нам надо было бы поговорить, — сказал я неуверенно. Мне всегда казалось, что лучше идти навстречу опасности. Это гораздо легче, чем ждать неведомого.

— О чем? — поинтересовался Геннадий Андреевич голосом партийного аппаратчика.

— О Юле, — смешался я. — И обо мне. Она ведь рассказала вам, что…

Я не смог выговорить больше ни одного слова, но Геннадий и не подумал мне помогать. Он продолжал молчать и смотрел на меня холодным, если не ледяным взглядом.

— Что мы скоро поженимся, — закончила за меня Юля, и я еще раз удивился ее решительности и твердости в решениях.

— Да? — перевел на меня взгляд Геннадий. Я кивнул, не в силах ничего больше добавить, и тогда он спокойно произнес:

— Очень приятно. Поздравляю вас. — Потом замолчал на секунду и добавил все так же без всякого выражения: — От всей души. И сердечно желаю вам счастья в семейной жизни.

— Молодец, папка, — воскликнула Юля и, вскочив, поцеловала его в тщательно выбритую щеку.

— По-моему, тебе нужно сейчас пойти к маме, — произнес Геннадий, никак не отреагировав на поцелуй: — А мы пока обсудим кое-что с Феликсом. Идет? — Он показал глазами на дверь спальни, за которой скрылась Людмила.

Юля пошла туда, пожав плечами, а Геннадий скосив глаза в ее сторону, негромко сказал:

— Вот что… если вы действительно хотите жениться, то пожалуйста. Это меня даже радует. Хотя я, как вы сами знаете, не понимаю вас. Но, наверное, у вас уже такой возраст, что нужно жениться и заводить детей. Я в вас ничего особенно плохого не вижу, так что… Только у меня условие.

— Какое? — подскочил я на своем месте. Что это еще за условия?

— Простое, — ответил твердо Геннадий. — Если вы приняли такое решение, то больше вы не прикоснетесь пальцем к Людмиле. Незачем ее мучить. Она очень переживает с тех пор, как узнала про вас и про Юлю. И чтобы никаких связей у вас с ней больше не было. — Он испытующе посмотрел на меня, как будто хотел забраться ко мне в душу.

— Договорились, — вздохнул я с облегчением. Я его понимал — он не хотел бардака в своем доме. Что ж, его позиция понятна.

Мне была непонятна моя собственная позиция, вот что интересовало меня в тот момент.

Я был подавлен активностью Юли. Можно было сколько угодно уговаривать себя, что она плоть от плоти своей матери и по характеру мать и дочь одинаковы. Но это мало утешало.

Я чувствовал себя предателем. Ведь Людмила не сделала мне ничего плохого. А я совершил в отношении ее такое страшное предательство. Не просто отказался от нее, бросил, а сделал это с ее собственной дочерью. Наверное, это нелегко перенести.

— Знаете, Феликс, — сказал Геннадий, допив свой чай. — Мне кажется, что вам лучше всего не появляться тут некоторое время. Сидите дома, встречайтесь с Юлей, если хотите. Но тут появляться не следует. Пусть все уляжется и утрясется. Когда станет можно вам появиться тут, не причиняв боли Людмиле, я вам дам знать. Можете считать это моим вторым условием.

«Да, были люди в наше время», — с невольным восхищением подумал я, слушая Геннадия и глядя в лицо, изрезанное ранними морщинами. Теперь я, кажется, понимал Людмилу и ее восхищение мужем и вообще партийными аппаратчиками застойных времен.

Избитый жизнью, изолгавшийся, несчастный… Человек с разбитой жизнью и опечатанным милицией горкомовским кабинетом… Гомосексуалист. Изгой общества во всех отношениях.

Но какой голос! Какие интонации! Какие глаза у него, когда он сейчас заговорил и стал ставить свои условия!

Персональный магнетизм, как говорит один из героев О’Генри… Попробуй, не послушайся такого…