– Убили кого-нибудь?
– Возможно, – спокойно подтвердил Емельянов. – Стреляю я вообще-то неплохо! – И спросил у подпоручика: – Ну как себя чувствуете?
– Как будто легче, – вздохнул Карпуха, и в голосе его зазвучали теплые нотки. – Я ведь с четырнадцатого на войне, и все пули мимо меня пролетали. Как заговоренный был – и на тебе! Не повезло!
– Почему же не повезло? Пятый день, а гангрены нет, лишь легкое нагноение. Повезло! – буркнул Емельянов.
– Вообще-то, господа, я всегда везучий был, – еще более повеселел Карпуха. – С детства еще. Совсем мальчишками были, играли в старом сарае, вот как в этом, что над нами. И кто-то полез на крышу, а она обвалилась. Так поверите, всех перекалечило, и даже того, что на крыше был, а у меня – ни одной царапины.
– А я так сроду невезучий, – усмешливо отозвался Емельянов, – пять ранений, одна контузия. И сейчас вот опять не повезло.
…Время здесь, в подвале, тянулось уныло и медленно. Часов ни у кого не было, и день или ночь – узники определяли только по глухому топоту охранников над их головами. Ночью часовые спали. Зато ночью не спали крысы – это было их время. С истошным писком они носились по соломе, по ногам людей. Когда крысы совсем наглели, Кольцов зажигал спичку, и они торопливо, отталкивая друг друга – совсем как свиньи у кормушки, – исчезали в узких расщелинах между камнями.
Первое время узники много переговаривались друг с другом. Потом паузы длились все дольше и дольше. Человеку перед смертью, может быть, нужно одиночество. Люди то ли спали, то ли, лежа с открытыми глазами, думали каждый о своем, одинаково безрадостном и тревожном. И еще никак нельзя было привыкнуть к вони: парашу они выкопали в углу и прикрывали ее лишь прелой соломой.
Кольцов, ворочаясь на соломе, проклинал обстоятельства, сунувшие его в этот погреб. Проклинал именно обстоятельства, потому что его вины в происшедшем не было. Все шло так, как было задумано Фроловым, и ни в чем, ни в одной мелочи, не отступил он от своей легенды, от той роли, которую предстояло ему сыграть. Все началось удачно: он вышел на людей, которые взялись переправить его к белым, и этот новый Кольцов, в образе которого он стал жить, не вызывал подозрений, – он, во всяком случае, никаких специальных проверок не заметил. И если бы не налет банды, Кольцов уже, должно быть, приступил бы к выполнению своего задания.
О возможной близости смерти Кольцов не думал – очень долго она была рядом, и сама возможность гибели стала привычной, обыденной частью его солдатской судьбы. Нет, не о смерти он думал сейчас, а только о том, как вырваться отсюда. И все время остро жалила досада, что неудача настигла его именно сейчас.
К большевикам он примкнул в последний год войны, после февраля, когда понял, что они – единственная реальная сила, способная воссоздать рухнувшую страну. Примкнул после серьезных размышлений и сомнений. И, как «опоздавший», хотел доказать делом, что ничуть не хуже бывалых революционеров.
И вот наступило наконец его время, и как же неудачно оно началось!
Прошло двое суток, а быть может, и больше. Об узниках словно забыли…
Ротмистр Волин лежал рядом с Кольцовым. Тревожно ворочался на соломе, иногда что-то бессвязное бормотал во сне. Как-то под утро он приподнялся на локте, потрогал Кольцова, заговорщически зашептал:
– Капитан!.. Капитан Кольцов! Вы спите?
– Нет, – помедлив, отозвался Кольцов.
– Я все время разрабатываю в голове разные планы побега.
– Придумали что-нибудь?
И взволнованно, словно обличая кого-то, Волин начал говорить сначала тихо, а потом, распаляясь, все громче:
– Дребедень какая-то. В духе «Графа Монте-Кристо» или еще чего-то. И я подумал вдруг: а может, в этой самой революции и во всем этом есть какой-то биологический смысл? Как в браке дворянина с крестьянкой, чтобы внести свежую струю крови!.. Мы ведь вырождаемся… Я бы даже сказал – выродились. Инстинкт самосохранения и тот отсутствует. Спокойненько так ждем смерти. Как скот на бойне… Что вы?
– Я слушаю, – безразличным тоном сказал Кольцов.
– В какой-нибудь азиатской стране всю эту вакханалию прихлопнули бы за неделю. Ходили бы по горло в крови, но прихлопнули бы. А мы… – И в голосе Волина зазвучала неподдельная, уничижительная горечь.
– Я не знаю, что можно придумать в нашей ситуации, – приподнявшись на локте, тихо сказал Кольцов. – Однако, ротмистр, я думаю, что законность в России скоро восстановится. И вы сможете, вернувшись домой, жениться на крестьянке. Для оправдания вашей идеи.
Оказалось, что их разговор слышали все. Кто-то не выдержал, засмеялся.
– Браво, капитан! – поддержал полковник Львов.
– Недобрая шутка, капитан, – сухо сказал Волин и с вызовом добавил: – Но ей-богу, если бы случилось чудо, нет, если бы это помогло чуду и нам бы удалось спастись, ну что ж, я согласен жениться на крестьянке.
Проскрипела над их головами ляда, и в светлом квадрате появилось заспанное лицо охранника.
– Эй вы, там! Держите!.. – с равнодушной ленцой предупредил он.
И сверху вниз поплыло ведро с болтушкой. Капитан Ростовцев подхватил его, поставил посреди темницы.
– Прошу к столу, господа!
«Господа» не заставили себя упрашивать. Уселись мигом вокруг ведра. На ощупь опускали в ведро ложки, ели.
– Кухня шеф-повара «Континенталя» дяди Вани, – кисло пробормотал поручик Дудицкий, брезгливо помешивая ложкой в ведре.
– Я в Киеве предпочитал обедать в «Апполо», – подал реплику Волин. – Там в свое время были знаменитые расстегаи.
– Что-то сейчас там, в нашем Киеве, – задумчиво произнес полковник Львов.
– «Товарищи» гуляют по Крещатику, – сказал капитан Ростовцев так, чтобы слышали красные командиры. – Красные командиры едят в «Апполо» кондер с лошадиными потрохами…
– Я не о том. У меня в Киеве сестра. К ней должны были приехать моя жена с сыном, да вот не знаю, добрались ли… – Полковник не закончил фразу: снова заскрипела ляда и в проеме появилось несколько раскрасневшихся от выпивки лиц.
– Пожрали?.. Все! Вылазь! Вышло ваше время!..
Они по одному вылезли из подвала и, ослепленные после темноты, остановились у широко открытой двери амбара, не решаясь выйти на улицу, залитую ярким солнечным светом.
Все они были босые, без ремней, в выпущенных наружу рубахах и гимнастерках.
Мирон пошел вперед, за ним двинулись пленные. Слева и справа от них настороженно шагали с обрезами в руках конвойные.
Они прошли через двор, обогнули пулеметную тачанку, на задке которой была прибита фанера с коряво выведенной надписью: «Бей красных, пока не побелеют! Бей белых, пока не покраснеют!», подошли к крыльцу. Ездовой заканчивал впрягать сытых, с лоснящейся шерстью, трех карей масти лошадей.
– Ласково просим до хаты, – паясничал Мирон, показывая на дверь. – Сам батько Ангел возжелал с вами побеседовать. – И добавил: – Ну и воняет от вас. Что от красных, что от белых. А говорили, аристократия завсегда духами пахнет!
Когда пленники вошли в просторную, украшенную вышитыми рушниками, со следами выдранной из угла божницы горницу, батька Ангел обернулся к ним и, морща нос, долго и бесцеремонно рассматривал, наслаждаясь их жалким видом. Затем, напустив на себя неприступный вид, приказал:
– Докладывайтесь, кто такие?
Полковник Львов передернул плечами и отвернулся.
– Та-ак… Не желаете, значит, говорить? – распаляя себя, медленно протянул атаман.
И тогда за всех на вопрос Ангела ответил Волин:
– Все мы – кадровые офицеры, кроме этих двоих. – Ротмистр указал глазами на Сиротина и Емельянова. – Среди нас – полковник Львов.
– Кадровые, говоришь, офицеры?.. А этот, говоришь, полковник? – хрипловатым то ли с перепоя, то ли еще со сна голосом переспросил Ангел и внимательно посмотрел на Львова. – Куда ж он сапоги дел? Пропил?
У Львова дрогнуло лицо, он хотел что-то сказать, но промолчал.
– Сапоги с нас сняли ваши люди, – выступил вперед Кольцов. – Вот этот! – И он указал глазами на Мирона, который сидел возле двери на табурете, выставив вперед напоказ ноги в трофейных сапогах, словно приготовился смотреть спектакль.
