– Только пусть он это делает мягче, без ругани, которая может обидеть агентов. Прошу вас, проследите, за этим. Что еще?

– Андросов докладывает, что у него есть, как он выразился, любопытный и очень стоящий экземпляр. Он настаивает, чтобы мы сами поговорили с этим человеком.

– Откуда он его взял?

– Прислали из военной комендатуры.

– С чего бы это они вспомнили о нас? – удивился Зомбах.

– Чистая случайность, – пояснил Мюллер. – Наш Грейс дружит с каким-то майором из комендатуры, и тот сделал ему этот подарок.

– Ну что ж, учитывая наш голод на кадры, давайте посмотрим, что за экземпляр. Минут через тридцать пусть его доставят ко мне. Приходите.

Зомбах написал личное донесение Канарису о разговоре с Клюге. Как всегда, он абсолютно точно рассчитал время. Только из его кабинета вышел шифровальщик, унесший донесение Канарису, как в дверях появился Андросов.

– Человек, о котором вам говорил подполковник Мюллер, здесь, – доложил Андросов. – Прикажете ввести?

– Подождите, сначала расскажите, что он собой представляет.

В это время в кабинет вошел Мюллер.

– Это он сидит у дверей? – обратился он к Андросову.

– Да.

– Морда симпатичная, прямо похож на какого-то нашего киноартиста, из-за этого мне кажется, что я его где-то видел.

– Вы видели его у меня в кабинете, – сказал Андросов. – Помните, когда я не отвечал по телефону и вы зашли узнать, в чем дело. А симпатичный он и в другом, для нас более важном, – почтительно улыбнулся Андросов.

– Посмотрим, – хмуро бросил Зомбах. – Расскажите о нем.

Андросов четко, без лишних слов изложил версию Рудина – Крамера и сообщил, что проверка того, что можно было проверить, показания Крамера подтвердила.

– А что? – обратился к Мюллеру Зомбах. – Я верю в такой зов немецкой крови. Письмо отца у вас? Ну-ка, покажите.

Андросов вынул из своей папки и протянул Зомбаху письмо. Тот исследовал отдельно конверт, потом начал читать письмо.

– Да, это письмо писал немец… – Зомбах подумал и сказал Мюллеру: – Между прочим, мы эту большевистскую республику немцев Поволжья, как резерв кадров, использовали плохо.

– Об этих наших интересах, – сказал Мюллер, – большевики своевременно подумали и приняли меры. Республика эта стала для нас недоступной.

– Ах, эти несносные большевики! – рассмеялся Зомбах, которого еще не покинуло хорошее настроение. Он обратился к Андросову: – Давайте сюда вашего красного немца…

Первый вопрос Рудину задал Зомбах:

– Где и в какой форме вы рассчитываете сотрудничать с нами?

Рудин долго не отвечал, делая вид, будто он напряженно обдумывает ответ.

– Вы задали мне самый трудный вопрос… – пробормотал он и, помолчав еще, спросил: – Можно ответить мне на этот вопрос позже?… Понимаете, я был готов ко всему, что вы мне сами предложите, о выборе я и не помышлял, но раз вы мне предоставляете эту возможность, я хочу обдумать как следует.

– Какая причина толкнула вас перейти к нам? – спросил Зомбах.

– Было несколько причин, – не торопясь, с паузами ответил Рудин. – Здесь и письмо отца, которое еще раз напомнило мне, какая кровь течет в моих жилах; здесь и хамское отношение ко мне командования партизанского отряда, куда меня забросили; здесь и…

– Почему вас не любило командование отряда? – перебил его Мюллер.

– Любовь или нелюбовь – это не то определение, – скромно улыбнулся Рудин. – За хамством ко мне стоял средний уровень культуры моих начальников.

– То есть? – не понял Зомбах.

– Почти всегда люди среднего уровня не любят людей образованных, имеющих это явное превосходство над ними.

– Почему? Наоборот, более естественно их уважение к такому человеку, – сказал Зомбах.

– Да, да, – закивал головой Рудин, – где угодно и не только в России. Проследите трагическую судьбу умных людей России во все времена ее истории. В основе всех этих трагедий то, что облеченные властью посредственности не признавали ум и талант этих людей: Пушкин, Шевченко, Лермонтов, Некрасов. В России неприязнь клики людей среднего уровня к уму сложилась исторически. – Рудин улыбнулся. – Я, конечно, не причисляю себя к таким гениям, как Пушкин, и моя трагедия в сравнении с его трагедией – песчинка, но для каждого человека своя боль – самая больная. Командиру отряда не нравилось во мне все: и то, что я знаю немецкий язык, а он его не знает; и то, что я люблю книги, а он в каждый свободный час заваливается спать; и то, как я разговариваю и не прибегаю, как он, к матерной ругани. Ну и уж, конечно, то, что я по крови наполовину немец. Они называли меня Полуфриц и делали вид, что не знают другого имени. Часто я был не согласен с командиром по поводу действий отряда, но это менее существенно. В конце концов за отряд отвечал он, а не я. А главное, у меня не выходили из головы слова отца, и с каждым днем я чувствовал себя в отряде все более чужим. В конце концов я увидел, что оставаться там мне не по силам. Я мог однажды сорваться и погибнуть. И тогда я сдался в плен…

Рудину казалось, что Зомбах слушает его не только с интересом, но и с сочувствием. А вот Мюллер – тот не сводил с него холодного прищуренного взгляда. Но это были разведчики-профессионалы, и точно определить, что они сейчас думают на самом деле, невозможно. Было видно, как нервничал сидевший в стороне Андросов. Он так сжимал в руках папку, что пальцы у него стали белыми.

– Разрешите мне теперь ответить на ваш первый вопрос? – обратился Рудин к Зомбаху.

Полковник благосклонно кивнул.

– Все, что я сейчас сказал, и есть часть ответа на первый ваш вопрос. Я нахожусь здесь в нашем… простите, в вашем тылу… – смущенно поправился Рудин. – Все дни войны я наблюдал поистине грандиозный размах действий немецкой армии и ее оккупационного аппарата. Но, с другой стороны, я не мог не видеть досадных оплошностей и промахов, которые происходили от незнания специфики Советской России. Именно Советской, а не просто России. Вы меня простите за смелость, но мне кажется, что многие действующие здесь представители Германии изучали Россию только по Достоевскому.

Зомбах не смог удержать улыбки. Он вспомнил, как Канарис на одном совещании сказал, что он не в силах понять русскую душу в том ее виде, как она раскрыта Достоевским, и, кроме того, надо полагать, что большевики вывернули эту душу наизнанку и немцам придется иметь дело черт знает с чем…

– Можете вы привести хоть один пример из этих ваших наблюдений? – попросил Мюллер.

– Сколько угодно, – с готовностью ответил Рудин, чуть повернувшись к Мюллеру. – Например, действия оккупационного аппарата по отношению к местному населению. Безжалостность и жестокость по отношению к коммунистам и ко всем их прихлебателям – это трезвая необходимость. Германия должна убрать с этой земли все, что было главной опорой советского режима. Но она, эта жестокость, не должна быть безжалостной и неразборчивой по отношению ко всем людям, живущим на этой земле. Когда в качестве заложников расстреливают наугад схваченных жителей какой-нибудь деревни, иногда даже не узнав их фамилий, мы… простите, вы в этой деревне из-за каждого расстрелянного приобретаете столько врагов, сколько у этого расстрелянного друзей и родственников. Прославленная покорность русского мужика оканчивается там, где он начинает озлобляться. Еще пример, даже просто вопрос: расстреливать ли заложников на глазах у всей деревни, или делать это в другом месте, оставив родственникам право надеяться на лучшее? Опять же учитывая классическую долготерпимость русского человека.

– Гестапо обязано выполнять приказ фюрера о расчистке занятых нами просторов России, – ровным голосом сказал Мюллер.

– Я понимаю это, – подхватил Рудин. – Но не лучше ли проделывать это постепенно, а главное, так, чтобы не озлоблять население, не создавать этим опасность для тыла немецкой армии? Вот и командир нашего партизанского отряда, как только узнавал, что в какой-нибудь деревне произведена жестокая расправа над крестьянами, немедленно посылал туда своих людей и получал оттуда и пополнение отряда и продовольствие. – Рудин сказал все это, глядя прямо в прищуренные глаза Мюллера, и тот первый отвел взгляд в сторону.