Он обхватил свое горло, испуганно прислушался к булькающему звуку, раздававшемуся оттуда. Он почувствовал, что потеет, потеет впервые за прошедшие несколько часов. Но это был пот и озноб одновременно. Он ощупал одежду, провел рукой по рубашке, которую не менял уже несколько дней, ощутил под ней что-то липкое и тошнотворное, потом провел рукой по штанам, показавшимся ему грубыми и шероховатыми, покрытыми грязью этого подвала. И это тоже вызывало тошноту.

Он судорожно вдохнул воздух, сглотнул, потом еще и еще. Он взялся за ручку двери ледника, повернул ее влево, ощутил сопротивление, покачал головой и повернул ручку вправо. С омерзительным скрипом ручка поддалась. Дверь распахнулась, из проема хлынули облака, и старик вступил в стену из тумана и прохлады.

Всего за несколько секунд старика объял арктический холод, но это нисколько не мешало ему, он чувствовал, что этот холод есть лишь эквивалент другого холода, десятилетиями царившего у него внутри, и что теперь оба эти холода соединились — внешний холод и внутренний; ему казалось логичным, что оба холода взирают сейчас на то смехотворное, малое и жалкое, что от него осталось.

Клубящаяся белизна рассеивалась очень медленно и неохотно. Все в комнате было покрыто слоем льдистого инея, который подчеркивал и утрировал контуры вещей, словно старя их. Он увидел ряд каких-то предметов, висевших на закругленных крюках, а сами крюки были на перекладине из темного металла, приделанной к стене очень высоко, почти под потолком. «Это не предметы, — мысленно поправил себя старик, — это тела. Туши. Туши животных, туши или их части». Интересно, почему он сначала решил, что это предметы, подумалось старику. Наверное, потому, что они твердые и выглядят совсем не так, как должны выглядеть живые существа, потерявшие способность двигаться.

Он наткнулся на какие-то баки. На одном было написано «Гуляш» и стояла дата, на других значилось: «Соус для жарки», «Фрикасе из кур».

Надо как-то вырваться отсюда, умом он очень хорошо это понимал, так как холод окутывал и пробирал до костей. Он стоял возле стены, если уже не примерз к ней. Старик поднял руку, взялся за дверной косяк, мимо которого в коридор подвала продолжали неохотно выползать клочья тумана — только для того, чтобы тут же бесследно раствориться в воздухе. Старику удалось наконец оторваться от стены, и он, освободившись, сделал шаг вперед.

Он принялся ощупью выбираться отсюда, наткнулся при этом на что-то острое и угловатое — на древний и кособокий шкаф, который он не разглядел. На полках громоздились темно-коричневые стеклянные бутыли и валялось какое-то приспособление, показавшееся ему до странности знакомым и одновременно чуждым, — какое-то прорезиненное устройство, маска с двумя огромными грязными стеклянными глазами, недоделанная морда из грубой ткани, вместо шеи переходящая в свернутый шланг с какой-то штукой на конце. Когда старик ухватился за нее, штука соскользнула с полки и криво повисла на шланге. Он вслух рассмеялся безрадостным смехом. Это был старый противогаз.

Где он сейчас был? Круглый, как пещера, вход, а за ним, в самом конце коридора, виднелось что-то светлое — похоже, новенькие деревянные балки. Да, да, это была дверь, к которой мясник и хозяин гостиницы пристроили навес. Старику захотелось бежать, бежать немедленно прямо туда и решить, наконец, мучившую его головоломку, но тут же ему показалось, что он не может идти сам, что-то держало его, какая-то бестелесная, невидимая сила, направлявшая теперь его шаги.

Да его же просто несет к входу. «Какой-то странный ветер, — подумалось ему, — он схватил меня, толкает перед собой, в этом ветре нет ничего физического, он ничего не значит, он — порождение моего сознания, но как же он силен и беспощаден. Он сильнее всего, с чем мне приходилось сталкиваться в жизни».

Он сделал еще шаг вперед, ощутил твердость и надежность стены. Стены, сложенной из мягкого камня; на пол посыпались песчинки, когда он поскреб ее пальцами.

Чтобы отдышаться, старик сел на пол. Что-то под ним пришло в движение, застучало, затряслось, загрохотало, и он вдруг почувствовал, что какая-то сила выносит его из подвала.

Теперь он находился в поезде. В поезде, везшем его из Берлина во Франкфурт. Анна сидела у окна, когда он открыл дверь купе. Он сразу ее узнал.

Какой-то момент он недоумевал, как такое могло произойти, потом до него дошло, что состав формировали в Восточном Берлине, где в него садились люди, которым разрешили выехать, — в основном такие же старики, как он сам.

Дрожа от холода, он стоял в проходе, ожидая, когда проводник засунет его чемодан на багажную полку, и смотрел на Анну. Она сидела положив ногу на ногу, дрожащими, как всегда, руками она поглаживала себе колени до боли знакомыми движениями, потом она подняла руку к волосам, отбросила непослушную прядку, нетерпеливо заложила ее за ухо, качнувшись вперед и неотрывно глядя в окно на заполненный людьми перрон. По тому, как она уложила прядь волос, он понял, что она уже заметила и узнала его.

Ухватившись за раздвижную дверь, он вошел в купе. Оно было залито солнечным светом, слепившим глаза. Старик прищурился в облачке выдохнутого ею табачного дыма, окутавшего ее лицо грязной прозрачной пеленой.

Она сказала: «Привет».

Он сказал: «Ты?»

Она отвернулась и снова принялась смотреть сквозь грязные стеклянные стены вокзала в направлении площади Савиньи.

Старик глядел на ее тело, как на созданную временем оболочку, в действительности ей не принадлежавшую. На краткий миг он предался обманчивому впечатлению, что и с ним произошло то же самое, что все это несущественная, неважная видимость; при желании ее можно отбросить, отшвырнуть в сторону одним движением руки.

Она потерла друг об друга носки туфель и спрятала ноги под сиденье.

Он очень надеялся, что она ни о чем не будет его спрашивать, вообще ни о чем. Им не надо ни о чем друг друга спрашивать, им не надо ничего знать друг о друге, им просто надо, как раньше, быть вместе.

Она молча смотрела, как он пытается опустить темно-коричневую штору, лихорадочно и слишком сильно дергая ее вниз. Штора не поддавалась.

— Бесполезно…

Она громко рассмеялась.

Он вдруг с новой силой ощутил страх, страх старого дряхлого человека, переезжающего в совершенно незнакомый ему город.

— Что сказать… — Он вспотел, путаясь в словах.

Поезд грохотал мимо пригородных поселков.

Он понимал, что, когда в купе придут другие пассажиры, у него не будет больше возможности побыть с ней наедине, никогда.

Рядом шла электричка городской железной дороги, которую они медленно обгоняли. Какой-то ребенок, девочка, прижавшись лицом к окну, подула на него, а потом что-то быстро написала на запотевшем стекле.

Анна нервно моргнула и подняла руки.

— Ничего.

— Да, пожалуй.

— Ничего не произошло, да?

— Да, ничего.

Они познакомились в дансинге на Бадштрассе в конце пятидесятых, там около границы был тогда развлекательный квартал. Они встречались один, иногда два раза в неделю, в ее маленькой квартирке у Борнхольмского моста. Он никогда не забудет ее взгляда, с которым она открывала ему дверь, встречая, а потом, несколько часов спустя, провожая домой. Это был пронзительный любящий взгляд, он чувствовал его спиной, спускаясь по лестнице с третьего этажа, закрывая за собой дверь подъезда и стоя на вибрирующей от движения улице, прежде чем отправиться домой — он жил неподалеку, всего в нескольких метрах по ту сторону границы сектора. Тогда он был женат в первый раз.

Поезд остановился на станции Ваннзее, это была последняя остановка, и они замолкли, не преодолев скованности первых фраз. На перроне стояла освещенная ярким солнцем пожилая дама в норковой шубке; дама качнулась на высоких каблуках, безучастно смотря на проезжающий мимо нее поезд. Глядя на нее, он вдруг понял, что Анна еще далеко не стара.

Он обстоятельно занялся пакетом с едой, только для того, чтобы чем-то себя успокоить.