– Оберштурмфюрер! – чуть не закричал он, волнуясь. – Разрешите доложить: у этой русской – небывалое, феноменальное дело – не имеется отпечатков пальцев!

Аня плохо, с пятое на десятое, но все-таки понимала немецкий. Как было не понимать – ведь она проработала уже месяцев девять прачкой и судомойкой на немцев.

– Ты, наверное, опять пьян, Геллер? – спросил СС-оберштурмфюрер Вернер, брезгливо и строго глядя на переводчика. – По гауптвахте соскучился?

– Да не сойти мне с этого места, оберштурмфюрер! Пить мне желудок не позволяет, а у девчонки в самом деле нет отпечатков пальцев! Редчайший экземпляр! Может, это признак вырождения у славян?

Скептически усмехнувшись, Вернер взял Аню за руку и с минуту внимательно разглядывал ее пальцы. Потом, откинувшись в кресле, не спеша вытер руки носовым платком.

– Вы работаете у нас прачкой? – спросил он Аню. – Это видно. И еще видно, что ты болван, Геллер! – со вздохом сказал оберштурмфюрер. – А также пример вырождения. И от тебя опять разит шнапсом. Эта девка работает у нас прачкой и пользуется эрзац-мылом, в котором очень много щелочи. Ежедневная стирка белья таким мылом может не только сгладить пальцевые узоры, но и начисто разъесть их, – он усмехнулся, закуривая сигарету. – Видно, что она преданно работает на великую Германию. Сними отпечатки каким угодно способом и катись ко всем чертям!

Выйдя из здания штаба с новым пропуском в кармане, Аня взглянула на свои натруженные руки. Все время в горячей воде и это проклятое немецкое эрзац-мыло!.. Но ничего не поделаешь. И совсем неизвестно, когда все это кончится…

С тазом под мышкой, в своем неизменном белом платье, пошла Аня по улице военного городка, с любопытством глядя вокруг. Она помнила этот военный городок еще тогда, когда он строился до войны, когда вокруг, как и сейчас, пахло известью и краской. Только тогда дома строили команды красноармейцев. Голые по пояс, загорелые, перекидывались они улыбками и шуточками с девчатами, провожали взглядами ее, Аню Морозову, когда она, надев лучшее свое ситцевое платье, шла со справкой об окончании восьмилетней сещинской школы наниматься счетоводом в штаб авиационной дивизии. А над Сещей летали «ишаки» и «чайки», и все пели песню из кинофильма «Истребители»:

Давно исчезли те красноармейцы из сещинского военного городка, давно не ходят они в поселок Сещу к девчатам. Давно улетели и краснозвездные «ястребки» и тяжелые «ТБ-3» с Сещинского аэродрома на восток. Многие из тех, что носили золотистые крылышки в голубых петлицах, уже отдали свои молодые жизни за Родину где-нибудь под Москвой или под Сухиничами, под Духовщиной или Кировом.

Да, не узнать теперь Сещу. Вон у полуразрушенного здания ДКА – бывшего Дома Красной армии, где до войны работал телефонистом Анин брат Сережа и где так часто по вечерам Аня танцевала с летчиками, у входа в офицерское казино выставлен щит с афишей кинофильма: «Покорение Европы». Написано, конечно, по-немецки. Тут и там ветер шевелит трехцветные полотнища с черной свастикой. Людно, тесно стало в авиагородке. Кругом пестрят, мелькают немцы в разноцветных униформах, тарахтят на разные голоса моторы, снуют автомашины, мотоциклисты, велосипедисты… На ходу Аня окидывает взглядом знакомые объекты – казармы летчиков, взлетно-посадочной техчасти, батальон аэродромного обслуживания, штаб батальона связи, штаб автотранспортных колонн, штаб охранного батальона, штаб ГФП – тайной полевой полиции, технические мастерские…

«Ахтунг! Ахтунг!» – кричит репродуктор на вышке управления полетами. По улице, недавно заасфальтированной поляками, проносится юркий черный «мерседес» коменданта аэродрома капитана Арвайлера. В другую сторону, погромыхивая, тянется колонна крытых «бюссингов». Вдали виднеются крыши огромных ангаров. Там штаб 31/XII, там аэродром, туда не пускают русских. Только мельком увидишь вдоль светло-серой бетонки ряды зелено-голубых самолетов. Но Аня знает: пять дней назад на аэродроме стояло 230 самолетов отборных эскадр люфтваффе. Знает точно – каких, сколько. Потому что Аня Морозова давно уже не только прачка.

По трем железнодорожным веткам, проложенным от магистрали Рославль – Брянск, бегут приземистые немецкие эшелоны. На разгрузочных станциях за зданиями складов – грохот и лязг сцеплений вагонов, стук молотков и топоров, гортанные команды и крики, и в этот шум мощно врывается нескончаемый шум с аэродрома – рев прогреваемых моторов. Аню оглушают паровозные гудки, гул дизелей. Распахнуты ворота складов бомб, боеприпасов, обмундирования, продовольствия. Аня видит на товарном перроне обнаженное чрево авиамотора самолета «Фокке-Вульф-190А-4» – мотора БМВ 801 Д2, мощность – 2100 лошадиных сил, – невероятно сложного, безотказного, составленного из мелких и больших деталей, и ей кажется, что этот мотор – символ всей авиабазы, огромной и грозной катапульты люфтваффе, которая вот уже много месяцев выстреливает в небо, на восток, самолет за самолетом. А самолеты эти сеют смерть там, где в окопах и блиндажах засели парни в серых шинелях, на переправах и станциях, в далеких больших городах.

Гитлеровцы считают неприступной свою авиабазу – это осиное гнездо люфтваффе. За последние недели Аня и ее друзья очень внимательно приглядывались и к этим тяжелым зениткам, что стояли недалеко от контрольно-пропускного пункта у выхода из военного городка, к пеленгаторам с крутящимися крыльями, к зловещим амбразурам дотов на подступах к Сеще.

На улицах городка, словно в доках международного порта, звучит разноязыкая речь – польская, чешская, словацкая, французская, испанская, румынская. Тише всех – русская. Громче всех – немецкая.

Да, что ни говори, – силища! Мощная база…

Аня сошла с тротуара, уступая дорогу группе немецких летчиков. Надменный вид: у одного блестит в левом глазу монокль, у другого – Рыцарский крест в разрезе воротника. Не за бомбежку ли Москвы наградил фюрер этого аса? Проходит шумная толпа испанцев-охранников. За ними идет еще одна группа – девушки-связистки. У немцев их называют «блитцмедал». Почти все блондинки, натуральные или крашенные перекисью водорода.

На перекрестке стоят указатели: «Брянск» и «Рославль», «Сеща» и «Москва». Точно намертво врыты эти столбы немецких дорожных указателей в русскую землю…

По брянской земле ходят, горланят свою «Лили Марлен» солдаты из Висбадена и Шнайдемюля, Гамбурга и Мюнхена.

Аня с тоской устремляет взор туда, где за полями и лесами проходит фронт, туда, где лежат в руинах освобожденные зимой города и гордо стоит свободная Москва. Много раз прилетали оттуда ночью наши самолеты, но им не удавалось, никак не удавалось прорваться к Сещинской авиабазе. Много под Сещей врезалось в землю советских самолетов. На базаре полицаи, смеясь, покупали ложки, сделанные из дюраля самолетов, сбитых на подступах к Сеще. Охотно покупали эти «русские сувениры» и немецкие летчики.

Вот и двор пакгауза, в котором Аня вместе с другими женщинами уже столько беспросветных месяцев стирает немецкое белье. Прачки – Лида Корнеева, Люська, Паша – стоят босые, в фартуках, с распаренными лицами у грубосколоченных скамеек, стирают белье в дымящихся паром корытах.

– Ну как, Аня? – окликает ее Люся Сенчилина. – Получила новый «аусвайс»? Как на фотокарточке вышла? Красивая?

Люська все такая же. Ей все нипочем. Никому в голову не придет, что эта девчонка – подпольщица.

– А ты неплохо получилась на фото! – сказала Люся, возвращая Ане удостоверение. – Только печать все портит. Фашистская печать, – добавила она шепотом.

Легкая улыбка залегла в углах Аниного рта на фотографии. Улыбка, которая теперь, когда план благополучно передан партизанским разведчикам в Клетнянский лес, часто не сходила с губ Ани Морозовой.