— Кажется, я его задел, — пробормотал я.

— Тсс! — улыбаясь, произнесла она.

— Не бойтесь. Он уже не слышит. От избытка такта он не помрет, скотина. Заметьте, он прав. Я тоже думаю, что лучше принять меры предосторожности и распоряжаться собой до самого конца. Так пристойнее. Но нет никакой необходимости обсуждать эту тему сегодня.

Вильбер старался сломать пополам крошечную таблетку. Своими коробочками, пузырьками и бутылочками он уже расположился и на месте Жонкьера. От старания у него дрожали старые узловатые пальцы.

— Дайте, — сказала мадам Рувр. — Я набила себе руку.

— Осторожно, — сказал Вильбер. — В принципе, я не должен превысить предписанную дозу… спасибо.

Проглотив свои лекарства, он встал и, едва кивнув в нашу сторону, направился в гостиную.

— Занятный человечек, — сказала мадам Рувр, — немного беспокойный, правда?

— А главное — ужасно обидчивый. Ему постоянно чудится, что его оскорбляют… Не угодно ли выпить чашечку кофе? Может быть, вечером он и не очень рекомендуется…

— О! Меня это ничуть не смущает. Напротив.

Я детально передаю все эти разговоры, но не потому, что они важны хотя бы в малой степени, но мне кажется, они воссоздают атмосферу этого странного вечера. Первого вечера доверия и в какой-то мере непринужденности между мадам Рувр и мной. Пожалуй, «непринужденности» — сказано слишком сильно. По правде говоря, не знаю, как его и охарактеризовать. Правильнее было бы сказать «близости». Мадам Рувр отбросила свою нарочитую любезность — самую непреодолимую из преград. И в некотором роде предстала в своем истинном свете. Она сама объяснила, что не отказалась от чашечки кофе после ужина, потому что вечером читала мужу вслух.

— И что же вы ему читаете? Романы?

— Ах нет. Что вы! Главным образом очерки. В данное время я ему читаю «Когда Китай пробудится». Ему это страшно интересно.

— А вам?

Мадам бросила на меня лукавый взгляд.

— Намного меньше!

— У него слабое зрение?

Она ответила не сразу.

— Нет. Не в зрении дело. Мне не следовало бы этого говорить, но…

— Можете говорить совершенно безбоязненно.

— Так вот, он искренне считает, что подобные чтения — развлечение и для меня. Он не против, чтобы я развлекалась… но в его обществе. Нужно его понять… Эта болезнь для него — страшное испытание.

— А для вас?

Вопрос вырвался у меня непроизвольно. Она оставила его без ответа.

— Мне нетрудно вообразить себе, в какой ситуации вы пребываете, — продолжил я. — Но в конце концов, ведь вы можете выходить из дому. Вы не обязаны неотлучно быть…

Она меня прервала:

— Нет, разумеется. А как же вы думаете? Мне позволяют расслабиться.

Она выбрала шутливый тон, и я притворился, что подключился к ее игре.

— Вижу. Поручения… покупки…

— Точно. Женщине всегда требуется что-нибудь прикупить. Ох! Я никогда не отлучаюсь надолго.

— Чего вы боитесь? В случае необходимости господин Рувр позвонил бы Клеманс или горничной.

— Да… да… конечно. Но я страшусь его неосмотрительности. Когда меня с ним нет, он быстро теряет терпение. И вместо того чтобы спокойно сидеть в своем кресле, пытается ходить… если только можно это назвать ходьбой… и рискует упасть. Я знаю, ему не под силу подняться без посторонней помощи. Он совсем как малое дитя, понимаете, и, чувствуя себя слабым и зависимым, он становится от этого еще более властным и раздражительным.

Я размечтался и представил себе Рувра, ковыляющего по коридору до лифта, потом выходящего на террасу, где он столкнулся лицом к лицу с Жонкьером. Но ведь ему пришлось бы затем спуститься, чтобы поднять очки. И потом, прежде всего, как мог бы он в такой поздний час ускользнуть от внимания жены? Чепуха!

— Я бы хотел быть вам полезным, — сказал я. — Если вы представите меня мужу, например, то я смог бы время от времени составить ему компанию, пока вы гуляете, не глядя на часы.

Я тут же подумал: «Что тебя дернуло, старый болван? Хорош ты будешь со своей мордой сенбернара, изъеденной молью. Не ввязывайся в это дело!»

— Нет-нет, — поспешила отказаться она, к моему облегчению. — Как это мило с вашей стороны, но я ни за что не хотела бы сделать вас объектом его грубостей. Знали бы вы, какой он ревнивец и собственник.

Она открыла сумочку и быстро попудрилась. От ее жеста у меня защемило сердце, настолько она вдруг напомнила мне Арлетту. Я тоже безотчетно был ревнивцем и собственником. Но мне больше некого мучить. Палач без клиентуры! Я подавил в себе внезапное желание рассмеяться и встал.

— Ну что ж, покойной ночи, мадам. И несомненно, до завтрашнего вечера.

— Надеюсь.

Хотелось бы мне теперь узнать, почему я так возбужден и полон злобы. И в то же время скорее доволен. Я не осмелился повернуть разговор на Жонкьера. Была бы она смущена? По правде говоря, я не стремлюсь это узнать. По правде говоря, мне пришлось заставить себя поверить в ее виновность! «И потом, чего уж там, — сказал я себе, — я провел такой приятный вечер».

Пустопорожний день! В мои мальчишечьи годы бабушка говаривала: «Тебе тесно в твоей шкуре!» Теперь это правда еще в большей степени, чем тогда. Меня стесняет моя старая шкура, она меня тяготит.

Я спустился в город. Отправляясь за покупками, в какие магазины Люсиль заглядывает? Я прошелся по галереям универсального магазина. Прогулялся перед витринами модных лавок. Чего бы мне хотелось? Встретиться с ней? Проводить ее немножко, как мальчик подружку? Нет, как бы то ни было, Люсиль меня не интересует. И пусть это само собой разумеется. Или по меньшей мере она бы меня не интересовала, будь я уверен, что это она убила Жонкьера. А я то уверен в этом, и жизнь обретает прежнюю прелесть, то не уверен, и жизнь кажется мне зловещей. И тогда я мысленно возобновляю свое следствие, воссоздаю уверенность и цепляюсь за нее. Единственное, что меня сбивает с толку, — это мастерское владение собой, невозмутимость Люсиль. Я нахожу в этом нечто чудовищное. И побаиваюсь ее. Но ведь она обязана строго себя контролировать из-за председателя. Я еще не думал над этим аспектом проблемы, а между тем это основное. Не следует забывать, что председатель — судья. Скольких виновных он допросил за свою служебную карьеру? В силу профессии и в силу привычки он смотрит на людей инквизиторским недоверчивым взглядом. Бедная женщина, вынужденная улыбаться, притворяться, почти никогда не переставая быть начеку. Как это должно быть ужасно.

И тут вдруг передо мной возникла закавыка. И немалая. «Происшествие» с Жонкьером имело место примерно в десять-одиннадцать вечера. Но в этот момент Люсиль читала вслух «Когда Китай пробудится». И даже если она прекратила чтение, то как могла бы выйти из квартиры незаметно для мужа? Принимает ли председатель снотворное? Завтра утром расспрошу Клеманс.

10 часов

Вот я и успокоился. Спешу записать то, что мне сказала Клеманс. В распоряжении Рувров три комнаты: спальня, салон-кабинет-гостиная и кухонька, плюс к этому, естественно, удобства. Председатель спит в спальне один. Супружеская кровать, которая стоит посреди комнаты, предназначается ему одному. Он очень страдает от болей, даже по ночам, и не хочет, чтобы рядом с ним кто-либо находился. Его жена ночует в соседней комнате на раздвижном диване.

— А он что-нибудь принимает на ночь?

— Да. По нескольку таблеток снотворного. По-моему, доза слишком велика. Но ему никто не указ.

— И в котором часу он засыпает?

— Я точно не знаю. Думаю, довольно рано. Но почему вы все это спрашиваете?

— Потому что я и сам страдаю от бессонницы. Для вас это не новость. Поэтому я люблю расспрашивать о своих собратьях по несчастью. Я всегда надеюсь, что они знают приемчики, как приручить сон.

Значит, все объясняется просто. Когда председатель засыпает, Люсиль, заперев смежную дверь, может уходить и приходить, когда ей заблагорассудится. В сущности, ночь в ее распоряжении. Захоти она выйти из дому — например, пойти в кино или просто погулять на свежем воздухе, — нет ничего проще. Нет даже необходимости проходить через главный подъезд. Достаточно пройти через служебную дверь и пересечь дворик. Мы могли бы встречаться за пределами нашей территории.