— Мама, может, не нужно так с ней разговаривать?

Вероника Валерьевна вздрогнула и оглянулась. Надо же, чтобы Лика вошла именно сейчас. Эта шлюха, бывшая жена Сергея, смеет сюда звонить! А Лика совсем не знает жизни и не понимает, что общение с бывшими женами нужно сразу пресекать на корню.

— Лика, — веско сказала Вероника Валерьевна, застигнутая на горячем. — Если ты будешь, к примеру, позволять ему встречаться с этой стервой, это до добра не доведет. Сначала разговоры по телефону, потом она притащит этого своего байстрюка, потом…

— Но ведь она нам ничего плохого не сделала, тем более ее ребенок. Да ты и не видела его ни разу. Он очень милый, рыженький такой… Это я скорее виновата перед ней.

— Как ты можешь! — всплеснула руками Вероника Валерьевна. — Ты ни в чем перед ней не виновата! Это она, я же вижу, спит и видит оттяпать и квартиру, и машину, к примеру, и вообще все, что плохо лежит. Ничего ее здесь нет! А все, что ее было, мы ей вернули.

— Мне кажется, что Сергей должен сам разобраться. Она пока официально его жена. Да и вообще, мама, я бы тебе не советовала так с ней разговаривать.

— А что? Как ты прикажешь с ней разговаривать? Как, к примеру, с принцессой? — Вероника Валерьевна раздражалась все более и более. — Если ты сама не можешь с ним об этом поговорить, то я поговорю! В конце концов, я не позволю, чтобы мою дочь с законным ребенком оставили нищей! А ты бы видела, сколько у нее нарядов! Я посмотрела, не постеснялась! На учительскую зарплату? Еле вдвоем за два раза унесли. Это с нее нужно еще потребовать! Сколько Сережа на нее тратил! А на этого ее ребенка? И я еще должна с ней политесы разводить. Подумаешь, цаца! Да я…

В коридоре послышался звук открывающейся двери — это Сергей возвратился из гаража. Вероника Валерьевна замолчала на полуслове. Лика хотела ей что-то сказать, но мать приложила палец к губам и выразительно посмотрела на дочь. Лика отвернулась.

— Все. Поставил наконец. Вероника Валерьевна, завтра с утра вы не могли бы подъехать к нам? У Геры вопросы.

— Конечно, конечно, Сереженька!

Будущая теща была как-то непонятно возбуждена. Лика же, напротив, — отвернувшись, стояла у окна. Видно, опять мать ей докучала.

— Отлично. Значит, завтра в девять я вас жду.

— Ну, я умчалась. Не буду вам мешать.

Сергей вчера за ужином ни слова не сказал о том, как здорово они со Станиславом Петровичем все сделали. А мог бы и похвалить! Они как-никак старались, отпуск потратили. Все со вкусом, все аккуратно! Чужие бы так не сделали, как свои, родные! Сама сшила и шторы, и покрывала. Ремонт вышел на славу. Вот это получился каламбур! Надо при случае ввернуть. Слава сделал на славу! Выглядит гораздо дороже потраченного. Правда, деньги, которые она взяла на этот ремонт… Впрочем, это теперь и Ликины деньги. И потратила она их для ее же пользы. На остаток она еще купит красивую коляску и кроватку для малыша.

— Пока-пока! — Вероника Валерьевна махнула дочери и зятю рукой и выплыла в прихожую. Сергей пошел ее проводить. Лика так и осталась стоять у окна в кухне. Ей почему-то было тревожно.

Каталка громыхала по пустому больничному коридору, и там, где плитка на полу выкрошилась, колесико попадало в выбоину. Каталка подскакивала, и Нину встряхивало. Короткая больничная рубашка, едва-едва прикрывавшая поясницу — больше на Нине ничего не было. Желтая, много раз вываренная простыня — ею Нина накрылась до подбородка и придерживала ее руками. Но на ухабах простыня так и норовила съехать, и нужно было либо ловить простыню, либо пытаться удержаться на скользкой, покрытой холодной клеенкой каталке.

«Интересно, с операции они меня тем же манером повезут? — подумала она. — И так от такой езды все кишки трясутся».

— Может, я сама пойду? — осторожно спросила она санитарку, пытаясь повернуться на каталке и рассмотреть лицо женщины, везущей ее по коридору.

— Не положено. Сама должна понимать — все стерильное. Да вот и приехали уже.

Санитарка прошла вперед и толкнула тяжелые двери, причем лица ее Нина так и не увидела. Дохнуло холодом, и каталка оказалась в зале, выложенном до самого верха белым блестящим кафелем. В стенах отражался, дробился ослепительный свет от огромных ламп, горевших под потолком, и Нина поняла, что это и есть операционная. Она огляделась.

В зале было почти пусто, стояло только несколько столов, застеленных такими же, как и на Нине, желтыми вываренными простынями с подозрительными бурыми пятнами.'Пока Нина оглядывалась, санитарка подкатила ее к одному из столов, над которым и горел тот самый бело-ослепительный свет.

— Перебирайся давай, — грубо сказала она, и Нина, придерживая рубашку руками, улеглась на стол, под свет, бивший в глаза. Санитарка, забрав свою колесницу, уехала. В дальнем углу зала, спиной к Нине, какая-то фигура в белом с головы до ног что-то перебирала, какие-то железки, и они тошно звякали. Нине стало страшно. Она села на столе, все пытаясь натянуть на колени короткую рубашонку.

— Извините. — Она чувствовала, что говорит очень тихо, и начала еще раз, погромче. — Извините! А доктор Емец скоро придет?

Фигура обернулась, и Нина увидела, что это и есть сам доктор Емец. В руках у него было что-то металлическое, блестящее. Свет сиял на этом блестящем, мешая Нине рассмотреть, что же он держит в руках. Откуда-то взялись еще люди — тоже все в белых балахонах и с масками на лицах. Нина не заметила, как они вошли, — глаза ее все это время были прикованы к металлическому, явно очень острому предмету в руках доктора.

— Ложитесь, больная. — Кто-то потянул ее за руку, и Нина послушно легла.

Она почувствовала, что ее ноги и руки привязывают к каким-то поручням по краям стола. Свет от ламп бил в глаза нестерпимо, но она почему-то больше всего боялась именно закрыть глаза.

— Все готово, — раздался чей-то голос. — Можно приступать, доктор!

Нина почувствовала, как чьи-то руки задрали у нее на животе короткую больничную рубаху и взбили ее под самый подбородок. И увидела, как доктор Емец придвинулся вплотную к столу. Его лицо было закрыто марлевой маской, из-за которой были видны только темные непроницаемые глаза. Но Нина никак не могла поймать его взгляд, как ни старалась. Руки в резиновых перчатках сжимали тот самый блестящий предмет, и Нина увидела, что это то ли нож, то ли скальпель — большой, тяжелый, странной замысловатой формы. Она дернулась, но веревки, которыми она была привязана, не пустили ее.

— Спокойно, спокойно, — сказал доктор Емец. — Чем меньше будешь дергаться, тем быстрее все закончится. Он опустил руку с ножом, и Нина почувствовала прикосновение ледяного металла к коже. Она содрогнулась. Острое и холодное разрезало ее кожу со звуком, напоминающим звук лопнувшего спелого арбуза, и что-то теплое полилось потоком, и лилось по ее животу, из живота, и с тяжелым звуком капало на плиточный пол, и она поняла, что это ее кровь. Сколько крови! Что они с ней делают? Неужели они не понимают, что она теряет много крови? Внезапно ей стало очень больно, что-то тянули у нее из живота, отрезали, резали прямо по живому. Она рванулась изо всех сил, и снова веревки не пустили ее. Тогда она закричала:

— Наркоз! Вы забыли наркоз!!! Как же без наркоза?!

— Наркоз? — весело переспросил доктор Емец, роясь у нее в животе, как в кошелке. — Какой наркоз? Бесплатно режем без наркоза. За операцию платили, голубушка? Нет? То-то же! Тогда лежите тихо. — Он снова опустил руку с блестящим окровавленным предметом куда-то в низ Нининого живота, и Нина поняла и почувствовала, что сейчас и произойдет самое страшное. Чья-то рука легла ей на глаза, пытаясь закрыть их, как покойнице, но она рванулась еще раз и закричала:

— Квартира! У меня есть квартира! Я продам квартиру! Я вам заплачу!

— У вас ничего нет. Вы нищая, голубушка.

— У меня есть, есть квартира! Я вам обещаю…

— Нет у вас никакой квартиры. — Глаза хирурга зеркально блеснули, отражая сияющий безжалостный свет ламп.