— Сволочь! Сволочь! Сволочь! — закричала она мне, поднимая к вискам сжатые кулачки. — Предательница! Врунья! Сволочь!!!

И забилась в истерике на руках у подхватившей ее Марии Николаевны.

В сущности, окончание этой истории можно дописать в трех разговорах.

Первый состоялся у нас с молодым человеком по имени Влад Воронов буквально на следующий день. Мы шли по аллеям Сокольнического парка, щурясь навстречу солнцу, которое, несмотря на конец сентября, почему-то стало пригревать совсем по-летнему, и беседовали вполголоса. Со стороны нас можно было принять за праздно гуляющих знакомых.

— Одного я не понимаю, — говорила я и пожимала плечами, потому что этот момент действительно не был мне понятен. — Как вы, умный и юридически образованный молодой человек, могли пойти на поводу у двух недалеких и не слишком сообразительных шантажисток? Положить себя, свое благополучие и чувство к любимой девушке, мир в ее душе на алтарь чьих-то интересов? Почему вы не боролись? Я не большой специалист в законодательстве, но даже мне известно, что у нас в Уголовном кодексе есть статья, карающая за разглашение тайны усыновления.

— Да, — кивнул он. — Сто пятьдесят пятая статья УК, ведена в действие с 2003 года. Наказание — штраф в размере полугодовой зарплаты либо исправительные работы на срок до одного года, либо арест на срок до четырех месяцев…

— Ну вот!

— Здесь есть один нюанс. Человека можно задержать или даже посадить по этой статье — но только после того, как тайна усыновления уже будет раскрыта. То есть я бы мог добиться, чтобы… Аллу, — это имя он выговорил с заметным трудом, — осудили не раньше, чем она рассказала бы Наде о том, что ее родители — приемные. А как раз этого я допустить никак не мог. Вы вряд ли меня поймете, но… видите ли, я сам вырос без матери. Я совсем не знал мамы, но всю жизнь о ней думал, представлял, какая она могла бы у меня быть, и мечтал. И даже сейчас я нередко об этом думаю, я, взрослый человек, мужчина! А Надя, — и в его голосе появилась нежность, — Надя слишком мягка, слишком ранима, доверчива и слишком молода для того, чтобы пережить это без психологических потерь. И я ни за что не хотел, чтобы это вдруг ворвалось в ее счастливую жизнь… ведь это трагедия! Юная, чистая девушка могла перестать верить маме и папе, они рисковали утратить ее доверие… и это гораздо тяжелее, чем пережить первое любовное разочарование. Конечно, всего этого могло и не случится, Надя могла просто принять к сведению свое удочерение, обнять Марию Николаевну и сказать ей «спасибо» — но кто знает? А рисковать я не хотел. Я слишком люблю ее для этого.

— Мне трудно принять вашу позицию, — призналась я, тщательно обдумав его слова. — Первое разочарование в любви — это тоже очень тяжелая штука. Первая любовь, как и первое разочарование, запоминаются лучше не потому, что они самые сильные, а потому, что первые. Как вы могли обречь девочку на такие мучения?

— Да, теперь я тоже думаю, что это была ошибка. Но я действовал по наитию, во мне стучала только одна мысль: уберечь Надю. Все, что я сделал, даже ошибки, все это ради любви к ней! Как вы думаете… Как вы думаете, сможет ли она меня когда-нибудь простить?

Владик остановился и посмотрел мне в глаза с таким отчаянием! И я вдруг увидела: да за его серьезной внешностью и первыми попытками принимать мужские решения прячется еще не повзрослевший ребенок. Не веря себе, я пристальнее вгляделась в его горящие, отчаянные глаза. Показалось? Нет? Не знаю… Ясно было одно: что бы он ни сделал, это действительно было ради нее — любви.

— Вот что я скажу тебе, мальчик, — сказала я, положив руку ему на плечо. — Ты еще так молод, и тебе только предстоит узнать, что после первого разочарования обычно наступает осознание, что жизнь — не сказка, и провалы даже в самых продуманных поступках случаются — от этого никуда не деться. Но теперь нынешние неприятности позади — и у тебя, и у Нади. Иди к ней! Я ни разу не говорила с это девушкой, но то, что я о ней знаю, дает право надеяться: она поймет. И простит. Прошлое — в прошлом. Оно уже прошло. И незачем ворошить. Можно извлечь урок, задуматься о причинах и следствиях. Но не более. Нельзя допускать, чтобы прошлое омрачало настоящее и отпугивало будущее.

— Вы чудесная! — сказал Владик.

Взял обе мои руки, поцеловал. И, быстро поклонившись на прощание, поспешил по дорожке к выходу из парка.

Я знала, куда он пошел. Конечно, к Наде.

Второй разговор был немногим длиннее. Он состоялся в нашем с Люськой офисе брачной конторы «Попутчицы любви» примерно через неделю после примирения двух влюбленных.

— Сказать, что я довольна ваше работой — значит, ничего не сказать! — Мария Николаевна светилась вся — изнутри и снаружи, и, казалось, с трудом удерживалась от того, чтобы обнять нас, расцеловать и по очереди прижать к своей груди. — Девочки, вы вернули в нашу семью солнце, любовь… весну! Какие вы молодцы! Все, всем, всем знакомым и подругам буду теперь рекомендовать ваших «Попутчиц любви». Вы действительно знаете свое дело!

— А что Лиза? — спросила я.

— Лиза? Лизы больше нет. То есть я хотела сказать — нет в Надюшиной жизни. Я даже не знаю, появится ли она когда-нибудь. В лицей на занятия она тоже не ходит, и, честно говоря, никого из нас это не расстраивает. Мой муж узнал, что и вторая мерзавка, эта, как ее, Алла, тоже в один день уволилась из родильного дома, и никто не знает, где она теперь. Да нам и не интересно.

— А Надя?

— Надя… — клиентка вздохнула. — Никогда не думала, что мне придется ей все рассказать. Но я ничего не скрыла. Ни того, как долго мы с отцом ждали ребенка, как совсем потеряли надежду… Мы ждали двадцать лет! И тут муж предложил усыновить мальчика, я плакала всю ночь, утром дала согласие… Он сам пошел в родильный дом и обо всем договорился. В ясное, чистое воскресное утро — я хорошо помню, в начале мая — мы пошли выбирать ребеночка. И муж крепко держал меня за руку, потому что я так волновалась, я дрожала с головы до ног! И там, в тесной палате, на двери которой висел тетрадный листок с надписью «Отказники», я случайно бросила взгляд на малютку в кроватке у окна и замерла: она улыбалась! Крошечная девочка, пяти дней от роду, то есть когда новорожденные только начинают что-то слышать и видеть — она уже улыбалась! И гукала, глядя на меня ласковыми глазками, будто хотела рассказать мне что-то свое, что открылось ей в минуту появления на свет… И я не устояла! Медсестра замерла от удивления, и муж выпустил мою руку — я бросилась к этой девочке, взяла на руки, крепко прижала к груди и закричала, что никому ее не отдам! Меня успокаивали, уговаривали, твердили, что никто и не думал отнимать у меня эту девочку-отказницу, но я не слышала ничего, охваченная страхом, что именно этого ребенка мне сейчас могут не отдать…

— Семнадцать лет мы все трое прожили душа в душу, — продолжила она, высморкавшись и вытерев глаза. Мы назвали ее Надеждой, потому что у этой светлой девочки, доставлявшей нам одну только радость, просто не могло быть другого имени… И могла ли я подумать, что когда-нибудь мне придется признаться Надюше, что она нам не родная? Самое отвратительное — произошло это не по действительно необходимой причине, а по прихоти дрянных девиц…

— Но зачем же вы рассказали? — воскликнула Люська. — Боже мой, какая травма для ребенка! Можно же было что-нибудь придумать, отговориться, соврать!

— Я думала об этом, — грустно улыбнулась Надюшина мама. — Но тогда Владик остался бы в ее глазах неоправданным — ведь его поступку не было объяснения! Я решила рассказать дочери обо всем, и один бог знает, чего мне это стоило… Как передать вам этот разговор? Я сказала ей самые простые слова, но они переполняли мне сердце. Доченька, сказала я. Мы с папой тебя очень любим, ты — самое главное, что у нас есть. Но тогда, семнадцать лет назад, тебя родила не я. Тебя родила другая женщина, которой мы с папой очень благодарны за то, что ты появилась на свет и сделала нас самыми счастливыми людьми.