Сама не зная как и сама не зная — почему, ведомая мелодией, поощряемая ласковыми глазами Кости, очарованная общей атмосферой этого помещения, — я запела…

Это была песня обо мне, о моей любви, об уходящих красках этой осени, о моем одиночестве и о том, что надежда еще может проснуться — как раз тогда, когда в это меньше всего веришь… Слезы мешали мне видеть то, что происходит вокруг, но в зале наступила тишина, и я чувствовала, что все смотрят только на меня. Хотя голос мой, не усиленный микрофоном, звучал негромко, — но меня слушали, слушали внимательно, и это внезапно придало мне силы…

Стих последний аккорд — замолчала и я. Из зала послышались аплодисменты — не «шквал» и не овация, но одобрительные рукоплескания совершенно незнакомых мне людей. Я зарделась. И хотела сбежать со сцены вниз, спрятаться в тени рассеянного света — но Васенин снова удержал меня за руку.

— Ну, вот, видите? Никто из здешних ценителей вовсе не собирается есть вас с кашей. А напротив, все думают: какая милая и удивительно талантливая девушка…

— Про меня?

Я снова рванулась.

— Да постойте же! Теперь нужно выслушать приговор специалиста. — Он глянул мне в лицо смеющимися глазами. — Я ведь еще не сказал вам, что наша Лола — в прошлом известный на всю Москву педагог по вокалу. Вы опять заробеете, когда узнаете, какие именитые нынче исполнители учились у нее в самом начале своей карьеры!

Потрясенная, я взглянула на пиратку, которая продолжала перебирать пальцами клавиши рояля. Еще одна знаменитость? Жизнь, однако, становится щедра со мной на новые знакомства!

— Ну что, Лола?

— Колоратурное сопрано, — ответила старуха, подняв голову. И Васенин кивнул ей, соглашаясь. — Голос высокий, подвижный, я бы даже сказала — изящный, с серебряным верхним регистром. Но пока — очень хрупкий. Техники никакой совершенно. Скачки большие, мелизмы. И попадание не точное. Кроме того, абсолютно не поставленное дыхание.

— Ну я же говорила! — Лоллин приговор, хотя я и ожидала услышать нечто подобное (и даже хуже), все-таки окончательно лишил меня душевного равновесия. — На надо было и начинать… Извините меня, Лола…

— Научим ее правильно дышать, артикулировать, управлять голосовыми связками, — и можно будет хоть на концерт отправлять, — словно не слыша меня, продолжила Лола. — Не в Большой театр, конечно, но и не в художественную самодеятельность… В общем, Костик, поработать придется. Если ты доверяешь мне эту свою подругу, то…

— Я доверяю, — быстро вставил Васенин.

— Тогда, деточка, милости прошу к нам в «Чертог» по средам и пятницам, — продолжила эта милая старушенция с внешностью бандитки. — Будем учиться.

— Она придет! — снова вставил пианист.

— Да погодите вы! — я почти кричала. — С ума вы здесь посходили, что ли?! Какие уроки пения? Зачем?! Мне тридцать пять лет! В этом возрасте уже не становятся новыми Мирей Матье! Даже я — и то это знаю!

— Вы знаете только то, что не способны ни на что новое и хорошее, — спокойно сказал Костя. — Но даже и в этом своем знании вы ошибаетесь!

— Но я же не рождена для пения!

— Для пения рожден любой человек. Просто не каждый из них оценил и развил музыкальный слух и голос, — а музыкальный слух дан каждому, я подчеркиваю, каждому человеку с детства! Миф о том, будто на свете есть люди, полностью лишенные музыкального слуха, придумали ленивые педагоги, которым лень вытаскивать наружу глубоко скрытые способности! Если бы неумение петь считалось в обществе таким же неприличным, каким считается неумение читать, поверьте, пели бы все! Конечно, каждый по-разному, но в целом — каждый очень прилично. Оля! Я слушал вас, я очень внимательно вас слушал, и считаю, что вам нужно обязательно заняться вокалом! Прямо сейчас! Лучше поздно, чем никогда.

— Мне тридцать пять…

— Слышали уже!

— Но…

— Деточка, — сказала Лола, поднимаясь из-за рояля и глядя на меня так, как будто готовилась столкнуть меня за борт своего брига при первой же попытке сопротивления, — Прекратите, наконец, пререкаться! Возраст, в котором начинать, значения не имеет. Особенно если до поры до времени вас никто не пытался учить! Певческий голос живет примерно 30 лет, чтоб вы знали. А проявляется в юношеском возрасте. У вас как минимум есть еще лет пятнадцать-двадцать! Самому «старому» моему ученику было 70 лет. Жил себе, жил, работал инженером по технике безопасности на «Красном треугольнике» — и вдруг вздумал учиться петь! А какой шикарный был дядька, — Лола мечтательно прикрыла глаза и воздела тощие руки к самому потолку. — Высокий! Сильный! Бывший офицер. Скажу вам по секрету, у меня с ним даже случился роман, — она хихикнула и опять ухватилась за платок, натягивая его еще глубже. — И материал оказался сногсшибательный! По тембру, по богатству обертонов, по эмоциональному наполнению — сказка, а не голос… Через полтора года он у меня Онегина пел в народном театре. И знаете, деточка, никому даже в голову не приходило возмутиться тем, что на сцене такой престарелый Онегин, так все покорены были… Правда… Эх! Правда, лет через пять начались у него проблемы. Память начал терять. Петь может, а что должен исполнять, какие там слова, какая музыка — как ветром выдуло… Прямо на сцене стал шпаргалки доставать, партнеров это выбивало из колеи совершенно… С концертмейстером ругался насмерть — она ему играет, он не помнит, обвиняет ее, что она не то начала и не там. Дирижеру один раз глаз подбил. И, в конце концов, умер старичок прямо на сцене. Но какой баритон! Ах, Костик, какой баритон!

— Ну вот, начали за здравие… Смерть-то здесь причем, Лола? — упрекнул ее Костя.

— Если хорошо подумать, Костик, то даже очень причем… Он умер счастливым.

Васенин мотнул головой, отвергая любой намек на продолжение этой печальной темы, и обернулся ко мне:

— Значит, по средам и пятницам у вас теперь вокал, Оля! Договорились? Обещайте мне, что не пропустите ни одного урока!

Я хотела сказать, что ничего из этого не получится: мало того, что я нисколько не верила в собственные силы, так ведь у меня еще были домашние дела, подготовка к лекциям, любимый сериал по вечерам, и… и… и Вадим. Я хотела сказать ему все это, но заглянула в прозрачную зелень его глаз — таких удивительно милых, с дрожащим отблеском света в точках зрачка, с еле заметными морщинками у век — и поняла, что никогда не посмею разочаровать этого человека.

— Обещаете мне, Оля?

— Да. Обещаю…

…И у меня началась ни на что не похожая, удивительная жизнь.

Днем я бежала на лекции, с удивлением с каждым днем ощущая, что работа, которая всего несколько дней назад не вызывала во мне никаких чувств, кроме всегда ровного равнодушия, стала казаться нужной и интересной. Я с радостным удивлением замечала, как студенты, еще недавно пулявшиеся на моей лекции резинками и самолетиками, перед началом занятий теперь старались занять места поближе к преподавательской кафедре. До летней практики было еще ой как далеко — а в фольклорную экспедицию уже записалось народу в три раза больше, чем было необходимо!

— У вас какие-то новые источники информации появились наверно, Ольга Николаевна, — завистливо вздыхая, сказала мне одна из коллег. — Иначе как бы объяснить такие перемены, вот скажите? Тем более, что мы с вами одни учебники читаем… Но у меня вот спят люди на занятиях.