Мой гость так и стоял, обнявши мои сапоги и я не знал, что творится на его душе. Согласно Кодексу Чести, офицер не может воспользоваться другим офицером, как женщиной, без полного на то согласия. Я на своем веку не знал случаев принуждения (а в армии такого не скроешь), ибо никто не станет марать Чести такой мерзостью. Купить — иное дело.

Здесь я предлагал игру, он, разумеется, должен был отказаться. Он потерял бы Честь на тюремных нарах, но слова его остались бы в силе. Они остались бы в силе и — выиграй он у меня эту партию. (Любопытно, что я мало чего бы добился, если бы он, проиграв — отказался "обслужить Долг". Вот насколько участь "масленка" хуже даже славы "картежного должника"!)

Наконец, он принял решение и, еще раз обняв мои сапоги, выдохнул:

— Это — нечестно. Я не смогу двадцать раз кряду выбросить больше.

Я от души расхохотался:

— Изволь, выиграй у меня десять раз и я отпущу тебя с миром. Если Господь на твоей стороне — ты без труда сделаешь это.

Метнули кости. У него выпало десять, у меня — семь. Я отсчитал расписок на сто гульденов (живая девка в вечное рабство на рынке стоила не больше семидесяти) и порвал их в мелкие клочья.

Метнули второй раз. У моего гостя стали трястись руки, а челюсти свело так, что стали видны малейшие прожилочки мышц на лице. У него выпало шесть, у меня — четыре. Я отсчитал расписок еще на сто гульденов (чуть больше, ибо ровно на сотню не получилось) и порвал их.

Метнули в третий. Несчастного трясло уже всего и он так жадно облизывал губы, как мальчишка обсасывает леденец на палочке. У него выпало снова шесть. У меня на этот раз — восемь. Поэтому я сказал:

— Финита ля комедия. Спускай штаны и давай — на диван.

Он, расстегивая штаны, пошел на уютный диванчик, но не встал в позицию, а сел на него, обхватил голову руками и горько заплакал. Я был, как на иголках. Если бы он заартачился в сей момент, все мое построение рухнуло бы. Он, разумеется, на другой день прилюдно поплатился бы своей Честью и задницей, но имя моей сестры оказалось бы залито грязью.

Но когда он наплакался, он действительно спустил штаны, действительно воспользовался маслом и действительно — встал на колени. Я аж вспотел, — в мои планы совсем не входило пользоваться его задницей! Хотя бы потому, что я ценю дамские прелести!

К счастью, — тут двери столовой распахнулись — на пороге стояла Дашка. В первый момент я не узнал ее, — я ни разу не видал ее до того в охотничьем костюме. Кстати, если бы Дашка надела мундир, пожалуй, сходства было бы больше, но в охотничьем камзоле…

Передо мной стояла высокая, стройная женщина с необыкновенно прекрасным, будто подернутым неземной печалью — лицом. Чувствовалось, что она еще юна, но ее полные губы уже призывно приоткрылись, обнажая за собой полоску ослепительно белых, правильных зубов, а ноздри чувственно подрагивали — за эту непроизвольную дрожь наш клан и получил наше прозвище.

За ее спиной стояла не одна преданная подруга, но чуть ли не десяток ее знакомых по столичному пансиону и пяток молодых кавалеров. Я до сих пор не могу понять, как такая толпа народу смогла соблюсти тишину в комнате, отделенной от меня с моей жертвой — одним тонким стеклом?!

Фроляйн смотрели на меня такими глазами, будто все хором намеревались сожрать меня целиком и у меня даже возникла странная мысль, что вот для таких случаев в соседней комнате и стоит десятиместный альков.

Кавалеры тоже смотрели на нас, как зачарованные. Наверно, я за игорным столом при полном параде и рядом со мной юноша на четвереньках со спущенными до колен штанами и намазанной маслом задницей представляли из себя незабываемое зрелище…

Дашка, побелелая, как один кусок слоновой кости, — медленно проплыла мимо меня, долго, с видимым отвращением на лице, смотрела на согбенную фигуру несчастного, а затем — чуть жалостливо развела руками и вздохнула. Я, если бы не был уверен в ее виновности, — понял бы этот вздох именно так, как это сделали Дашкины спутники. Фроляйн тут же зашушукались, одна или две из них тут же подбежали к сестрице, целуя ее щеки и приговаривая:

— Какой ужасный и мерзкий негодяй! Как Вы страдали, душечка! Ах, злые языки — страшнее пистолета! Подумайте только, — такой человек смел говорить о Вас сии пакости!" — а господа офицеры приложились к ручке.

Тогда сестрица, раскрасневшись то ли от стыда, то ли от гнева, неожиданно расстегнула на своем камзоле тонкий ремешок и, продевая язычок ремня в застежку, многозначительно намотала концы ремня на руки и подергала их со словами:

— Объясните сему господину, что он будет первым, ради кого я сняла с себя этот ремень. Надеюсь, в нем осталась хоть капля того, что прочие именуют "достоинством", и он сможет использовать его по назначению. Он хорошей кожи и, не сомневаюсь, что его застежка выдержит вес и не столь чахлого субчика", — при этом она не отказала себе в удовольствии слегка стегнуть ремнем масленую задницу, а офицеры хором заржали и принялись обсуждать, — какая из балок самая прочная.

Я тут же вмешался в сие проявление общественного правосудия:

— Господа, только не здесь! По моему дому не должны бродить привидения!" — это вызвало новую бурю смеха и весьма вольных шуток самого черного свойства. Офицеры теперь уже всерьез обсуждали, — выдержит ли застежка и бились об заклад по сему поводу. Дамы же согнали несчастного с диванчика и веерами и длинными шпильками подталкивали его к выходу. Им не терпелось принять участие в новом развлечении. Хлеба и зрелищ…

Я после их ухода еще пару минут сидел за столом и пил водку. Рядом со мной села моя сестра, я налил ей рюмку и мы выпили, не чокаясь. Помню, как она поморщилась, я протянул ей какую-то закуску, но она помотала головой и замахала рукой перед раскрытым ртом, чтобы быстрее унять жар во рту. Потом мы поцеловались, как безумные, и пока длился этот поцелуй, с улицы донесся взрыв аплодисментов — ремешок выдержал.

Я хорошо запомнил этот поцелуй. В тайной комнате было весьма тесно и душно и теперь от Дашки несло жасмином, созревшей женщиной, и (вы не поверите) матушкиным молоком. Она прямо-таки трепетала в моих объятиях. Она шепнула мне на ухо, что хотела увидеть, как я "оженю" сего болтуна.

За окном раздавались ржание, стоны и повизгивания молодых кобыл и жеребцов в человечьем обличье. Наши губы уже не могли остановиться, а руки будто жили своей жизнью. Теряя уж голову, я прохрипел:

— Глупо будет, если мы не выйдем к твоим дружкам. Зачем все это, если мы сами подадим повод к твоей компрометации?

— Я не могла тебе довериться… Я пустилась во все тяжкие, потому что… Моя Честь давно уже не стоит и капли!

Я отстранил сестру от себя:

— Как это?! Я только что погубил человека, — ради чего? Что значит, твоя Честь нисколько не стоит?

Сестра моя всхлипнула, припала щекой к моей груди и прошептала:

— Ты убил его ради меня. Разве этого мало? Я числюсь Честной лишь потому, что меж столицей и Ригой нет сообщения. Изволь, я признаюсь…

На давешних похоронах был человек… Нас познакомил мой отец. Он… был со мной и стал о том рассказывать. Я просила, я умоляла его, но он сказал… сказал — ему заплачено и брак с жидовкой для него — невозможен.

Пожалей меня, Сашенька. Только с тобой я и могу забыться, — прочие либо не нашей Крови, либо — не нашего сословия. Возьми меня, такую — как есть. Люби меня, ибо кроме тебя, меня никто не любит…

Дальше началось наваждение. Мы вышли на улицу, простились с участниками этой проделки и поднялись в комнату с альковом…

Первое время мы скрывались от чужих глаз, но потом взаимная страсть захватила нас с такой силой, что слухи поползли по всей Латвии. В один прекрасный день матушка вызвала нас "на ковер", и, не решаясь смотреть нам в лицо, сухо приказала мне "найти сестре мужа", а ей — "подчиниться моему выбору.

Я остановил мой выбор на молодом бароне фон Ливен. Его семья была родовитой и слыла очень влиятельной. Матушка вовсю использовала их родственные связи в обмен на… некую материальную помощь, кою она тайно оказывала этой семье. Короче, к тому году фон Ливены должны были нам весьма круглую сумму. Я, получив от матушки карт-бланш в этом вопросе, прибавил к официальному Дашкиному приданому их долговые расписки и фон Ливены остались в совершенном восторге.