Потом я рассмеялся, сел на пушистую зеленую травку и никак не мог вспомнить — почему я только что пытался броситься на моего родного деда? Ради Яльки? Нет, разумеется, она была весьма соблазнительной девочкой, и моя жеребячья кровь тут же начинала бурлить при одном воспоминании о ее нежном и сладком теле, но… не больше того. Что-то было еще… Но я никак не мог вспомнить — что…
Что-то оборвалось. Какой-то дурман. Наваждение… Не могу объяснить как сие называлось.
Солнышко ярко светило в голубом небе, птички щебетали о чем-то своем, легкий ветерок быстро высушил мои странные, пустые слезы и на душе моей снова стало покойно и тихо. Поэтому я улыбнулся:
— Зачем ты это сделал? Тебя мать просила? Зачем ты — так…
Дед мой долго смотрел мне в глаза, а потом вдруг спросил:
— Ты… Ты все равно хочешь жениться на ней?
— У меня нет теперь выбора… Я не могу выгнать девушку обесчещенной… Я обязан жениться.
Дед продолжал смотреть мне в глаза и бородка его меленько затряслась. ("Как у козла", — что-то холодно шепнуло во мне.) Глазенки его суетливо забегали и он гадливо проблеял:
— Но вы же не спите! Я по вашим лицам видел — вы же не спите! Как же ты мог ее обесчестить?!
Я будто со стороны услыхал чей-то тихий, суровый голос:
— Ее могли обесчестить наши солдаты. Ее почти наверняка обесчестили… И если мои солдаты готовы умереть за меня, я — Честью отвечаю за все их поступки.
— Погоди, — но тебе лишь тринадцать?! Ты даже не командовал сими скотами! Как же ты можешь за них отвечать?! Ими командовал жид — Меллер! Ими командовал пират — Уллманис!
Будто что-то оборвалось во мне. Я нормально воспринимал от дяди Додика слова, что он — "старый жид". Я смеялся с моею матушкой, когда она звала дядю Додика, иль Арью Бен Леви — "Моими жидами", а Рижский конно-егерский — "Жидовскою Кавалерией". Сами егеря моего "родного" полка звали себя в обиходе — "жидами" и даже гордились сим прозвищем. Но из уст моего деда сие слово прозвучало вдруг… Оно — нехорошо прозвучало.
Внутри меня все как будто окаменело. Я услыхал будто со стороны мой покойный вопрос:
— Кстати, а как ты получил под команду Давида и прочих? Ведь ты не хотел быть их командиром, не так ли?
Человек с козлиной бородкой растерялся от моих слов. Что-то в лице его надломилось и он прохрипел:
— За что я должен был быть им командиром? За что я должен любить сих людей?! Бабка твоя оскорбила меня и совсем опозорила… Я не хотел видеть жидовские морды… Но когда началась Революция, я по чину должен был стать командиром полка, а прусские немцы не желали приписаться в мой полк. Жиды ж думали, что моя жена была Честной и не знали подробностей… Вот они и просились ко мне… Мне нужны были дельные офицеры — так что пришлось их терпеть…
Я иногда вспоминаю сей разговор и удивляюсь, — он начинался, как отеческие советы старика малолетке, а обратился в какую-то исповедь, где я оказался вдруг исповедником…
Как ты думаешь, — почему мне — наследственному барону дозволили взять в жены еврейку? По прусским законам ведь сие — невозможно!!! А все — просто. Все очень просто…
Я болел в детстве свинкой… А может быть сие — "Проклятье фон Шеллингов"! Я не могу… Я — нормальный мужик, но от меня не бывает детей! Я — стерилен! Я НЕ ТВОЙ ДЕД!
Что-то огромное, мягкое нежно ударило мне под коленки и я осел на землю. Мир потерял вдруг устойчивость и я понесся туда — в тартары. Я замотал головой, я закричал:
— Неправда! Моя бабушка не была шлюхой! Она — иудейка, она не могла быть шлюхой!
Лицо старика приняло странный вид. Он будто прислушивался к чему-то, что слышал один только он. Затем паяц кивнул головой:
— Ты не понял… Она не была шлюхой. Она даже… любила меня. Но тебе надобно вырасти, чтоб понять мир взрослых…
Я был сыном моего отца — друга Фридриха, его кредитора, Создателя Абвера и прочая, прочая, прочая… Меня принимали как наследного принца и многие дамы были рады свести знакомство со мной… А любил я лишь твою бабушку…
Потом настала Война с русскими и французами. Сперва мы побеждали и я быстро двигался по чинам, пока не стал генералом и командиром дивизии. Но… Я получил мою должность до срока, — не имея к ней ни умения, ни привычки…
Однажды, когда моя дивизия шла на марше, мы нос к носу столкнулись с русскою армией…
Русских было так много, что на одного нашего приходилось десять-двенадцать славян. А так как мы не успели перестроиться в боевые порядки, дело пошло с рукопашной и люди мои побежали…
Паника случилась ужасная. Люди бежали по узкой дороге, бросая оружие, форму и снаряжение и не слушали ничьих приказов… Я пытался… Я хотел остановить их… Но они бежали, как безумное стадо и чуть было не затоптали меня самого.
И тогда я решил, что мне надо возглавить отряд, который бы стал заслоном перед бегущими и как-то остановил их. Я вскочил на коня и мы понеслись по дороге, обгоняя солдат… А потом общий ужас, крики проклятий моих же людей, произвели страшное впечатление на мою лошадь и она понесла…
Я опомнился лишь когда какой-то капитан нашей армии схватил моего коня под уздцы. Я хотел… Я пытался ему объяснить, что случилось, что сейчас сюда придут русские и мы должны…
Тут он выдернул меня из седла, дал мне пощечину и прошипел:
"Слезайте немедленно с лошади, люди подумают, что их бросили! Придите в чувство, вы же — генерал нашей армии! Вон те холмы, встаньте на них в каре и попытайтесь остановить как можно больше людей, чтоб защищаться! Я же с моим батальоном постараюсь задержать русских, пока вы… Пока вы не приведете людей в чувство!
Я сразу опомнился. Я пошел, как сомнамбула и воткнул мою шпагу в землю на ближайшем холме и мои солдаты, бежавшие по дороге, при виде меня, стали по одному останавливаться, озираться вокруг, вооружаться оставшимся у них оружием и занимать место в строю. Так мы стояли и ждали русских…
Только русские не пришли. Вся их армия уперлась в единственный батальон и понесла в битве такие потери, что русские командиры не решились атаковать штандарты целой дивизии после конфузии с единственным батальоном пруссаков.
А тот капитан и все его люди полегли, как один. В том бою на один его штык пришлось… Бог весть — сколько штыков русских…
На другой день стало известно, что главные силы Железного Фрица смогли нанести контрудар и теперь русские отступают по всему фронту… Потом прибыли вестовые, которые предложили мне ехать в Ставку, а вместо меня был назначен новый комдив…
На Трибунале я объяснял ситуацию, рассказал все, как было, и у меня оказались свидетели, так что… Меня оправдали.
Но пока шло это следствие, я оставался при короле под домашним арестом и не мог знать, что происходит с моей женой — твоей бабушкой.
В день оправдания (а следствие длилось почти ровно год) ко мне подошли и сказали:
"Твоя жена тебе изменила. Она родила от твоего же отца! Теперь тебя ждет в колыбельке маленькая сестричка, а старый греховодник так спятил, что показывается всюду с твоею женой, как с твоей матерью! Даже хлеще того, целует ее перед всеми — старый сатир! А от этих евреек и впрямь легко потерять голову — они же такие все сладенькие!
Я сошел с ума от сих слов. Я не помнил себя. Я испросил дозволения у короля и поехал домой. Я вбежал в мой собственный дом и в спальне жены…
Там была люлька и Софи кормила малышку своей собственной грудью. А крохотная девчушка пускала огромные пузыри, гулила и размахивала ручонками…
Я сказал Софье:
"Как ты могла? Ведь я так сильно любил тебя! Как ты могла предать нашу Любовь?
Тогда твоя бабушка положила твою мать в люльку, убрала в платье грудь, приложила палец к губам и шикнула:
"Не пугай ее! Говори тише.
Затем она вышла со мною из комнаты, прикрыла за собой дверь, с досадою посмотрела на меня и просто сказала:
"В кого же ты такой уродился? Недоделок… Отец бы твой за такое — прибил бы и меня, и мой плод! А ты даже выходишь на цыпочках… Ладно, чего уж теперь…
