Но иногда, ночами, когда я отдаю приказ на аресты воров, насильников, содомитов, якобинцев и прочей нечисти, за бумажкой я вижу печаль Герцена, и мне — страшно.
Мне верится, что я умею судить по Чести и Совести, но сказано: "Бойтесь же не меня, но того, кто — за мной". Кто через много лет такими ж долгими ночами станет писать очередные аресты? Истинный Хан? Очередная Ханша? Иль просто ханыга…?
Мысли сии впервые посетили меня летом 1813 года. После успеха в деле Жюно, Ставка дала мне иную задачу. Убить Понятовского.
Несмотря ни на что, Польша сопротивлялась с яростию отчаяния. Наши армии сидели на голодном пайке, ибо через Польшу не шел провиант. Тогда решили убить Понятовского.
Мы с ним армейской кости и мне стало б в обиду, если б маршал не пал Честной смертью. Я лично готовил стрелков, а Андрис с людьми, узнав обстановку у Дрездена, советовал обождать до Лейпцига.
В ночь на 5 октября 1813 года мои люди тайно вырезали посты поляков у Плейсе, и ударная группа начала переправу. Позиция Понятовского была на том берегу и против нее накопились штрафники Беннигсена. (После смерти Кутузова его вернули в штрафные.) Им полагалось Кровью искупить вины перед Отечеством.
На разборе Беннигсен обещал — куда и как будет направлен его удар и в каком месте поляки, прижатые его штрафниками, начнут переправу. С той точки до высокого, покрытого густыми кустами холма было две тысячи шагов. Но в ходе переправы течение сносило б поляков к холму, да и выход на берег оказался — прямо к засаде.
Все согласились, но когда Беннигсен ушел к части, Коля Раевский, коий после Бородина близко сошелся со мной и потому стал Куратором Ставки в сем грязном деле, тяжко вздохнул:
— Ну вот, дожили… Как тати — стреляем чужих королей из-за угла… Куда мы катимся, Саша?
Я вздохнул в ответ и, разбирая мою винтовку, сказал:
— Человек преступил через "Не убий". Коль раньше мирное население и страдало, никто не убивал врага лишь за то, что у того была иная форма носа, иль — выговор. Сперва поляки резали немцев с евреями, теперь мы — поляков…
Сей Кровью война перешла на самый ужасный уровень — Крови. А в Писании сказано, — "Кровь — есмь Душа. Пролей ее, но не пей". Нас ждут времена упырей…
Николай Николаевич тяжко махнул рукой:
— Тут ты прав… Но вот мы с тобой — культурные люди сидим тут и рассуждаем на высокоморальные темы, а в сущности, — хотим убить совершенно незнакомого нам человека, коий ничего нам дурного не делал. Морально ли это? Достойно ли нас? Нашей Культуры?
Я рассмеялся и, отложив перебранную винтовку, воскликнул:
— О культуре ли речь, коль высшее достижение человечества — оптический прицел для винтовки! О чем ты?! О какой морали, коль венец нашего гения унитарный патрон?!
Раевский долго молчал, размышляя над моими словами, а потом еле слышно шепнул:
— Венец нашего гения не патрон, но слова, что ты тут сказал. Они ж и мерило морали нашего общества.
Тут у меня вдруг резко и больно сдавило сердце, и я выдавил:
— Мораль не в сием. Мораль в том, что ради Империи я, произнося эти слова, завтра воспользуюсь этой винтовкой и этим прицелом. И ты бы воспользовался. Это и есть, — наша с тобою — Мораль. Мораль Российской Империи. Мораль двух высокоморальных упырей с вурдалаками.
На другой день все было как нужно. Поляков прижали к реке, те дрались, потом стало ясно, что дело кончено и тогда многие бросились в реку, дабы переплыть ее на наш берег.
Я видел маршала Понятовского, — сложно не углядеть его золотой мундир, но он был слишком далек. Потом он тоже со своим вороным кинулся в реку и обратился в мишень, кою медленно подносило к нашему рубежу. Я хорошенько прицелился и дал команду: "Огонь!
И тут какая-то сила сдавила мне грудь. Понятовский в последний миг жизни приподнял лицо и я с изумлением увидал, что вижу — себя!
Не знаю, сколько продолжилось сие наваждение. Понятовский на пол-корпуса прямо выскочил из воды и рухнул в нее с фонтаном мелких брызг, а его верный конь сменил направление и будто пошел кругами над местом, где только что скрылся маршал. Лишь тогда я нашел силы утереть со лба пот. Привидится же такое!
А лошадь Понятовского, как привязанная, плавала в воде, борясь с течением и силясь остаться у места, где так внезапно исчез господин. Я осознав, что сей Честный конь утонет, но не уйдет, вскинул винтовку и, поймав в перекрестье прицела — белое пятнышко меж глаз прекрасного существа, нажал на спусковой крючок.
Лошадь исчезла в побагровелых водах и я хрипло выкрикнул:
— Уходим! Мы не вурдалаки", — егеря стали откручивать прицелы и бросать уже бесполезные винтовки и мы вернулись на нашу сторону.
Многие стыдят меня за ту слабость, — все видели, что стрелял я не в князя, но — его лошадь и кое-кто сделал вывод о моем малодушии. А я верю, что Господь спас мою душу. Если б я убил Понятовского, скоро убили бы и меня. Ведь сказано: "Око за око, зуб за зуб…
В меня стреляли три раза: в день Ватерлоо — люди Александра Павловича, в 1821 году на мятеже Семеновского полка — поляки, и Каховский на Сенатской площади.
В день Ватерлоо пуля попала в Ефрема бен Леви. В день Семеновского мятежа мою пулю принял барон фон Фок. В день на Сенатской угодили в Милорадовича. И я верю, что если бы я хоть раз совершил политическое убийство, Господь бы — не пощадил.
О смерти Милорадовича я рассказывал, о гибели Ефрема чуть позже, а фон Фок погиб совсем странно…
Будучи начштаба Семеновского полка, я занялся секретными операциями. Мои люди учились иностранным языкам, скрытному передвижению, преодолению полосы препятствий и прочим подобным премудростям. Сам же полк был под командой князя Васильчикова, и, будучи гвардейским — под патронажем Наследника Константина. Поляками так и кишело.
И вот однажды (в отсутствие князя) поляки стали мутить солдат, — якобы пайки у них меньше, чем у моих людей, и платят им хуже, и в отпуска не пускают. Сии обвинения имели бы смысл, если бы я не готовил разведчиков, а в полку не служили враги из польских губерний.
Я так и сказал всему строю и полк взорвался. Я немедля окружил семеновцев кольцом моих спецчастей, латышских стрелков и Первой Кирасирской Дивизии. После недолгой бузы и короткой стрельбы, я повесил пару говорунов и все стихло.
И вот когда казалось, что все решено, мы совершили ошибку. Средь прибывших на помощь были все лидеры нашей партии. И мы решили, что случай благоприятствует нам для очередного Совета.
Сидели мы в моем доме и как стало смеркаться, решили сие отметить в армейской столовой. И вот когда мы заходили в столовую, нас с Nicola отвлекли. Прибыл Васильчиков, который принес свои извинения и мы с кузеном, хоть и подымались по лестнице первыми — отошли в сторону и пропустили идущего за нами фон Фока.
Не знаю, как сие объяснить — весь день безумный барон вел себя как-то — не так. Он все время думал о чем-то, что-то писал, а как раз в ту минуту — обернулся вдруг, схватил меня за руку и спросил:
— Ты веришь в Мистику? Ты Веришь в… Впрочем…
— Что с вами, дядюшка?
Фон Фок провел рукой по лицу так, будто к нему прилипла какая-то паутина. Затем он вдруг вздрогнул, поглядел мне в глаза и сказал:
— У тебя странный взгляд. Я знаю, — ты тоже знаешь, что сейчас произойдет. Тебе нужен Мученик. А я скажу так…
Сие — Дело Мистическое, но ни разу — ни один Государь не стал им, пока кто-нибудь не принял добровольную Смерть за него! Поэтому, — я хочу чтоб ты знал: Я знаю, — что через мгновение произойдет.
Сие указано в моем гороскопе. И еще я знаю, что мой племянник и брат твой — станет Царем. Но не Правителем…
Я… Я прошу тебя… Я готов Умереть ради Блага нашего Дома. Но Ты дашь мне Слово, что будешь Править Мудро и Счастливо — ради всех нас. Из тебя выйдет хороший Властитель, но — дурной Царь. Ты чересчур практичен для этого.
Ты… Обещаешь?
Я растерялся. Я не знал, что и — думать. Для меня слова сии выглядели точно — Бред и в ту пору я еще не настолько хорошо знал Астрологию. Но тем не менее я произнес:
