– Про жену надо было думать, когда ты Ленку соблазнял, – сказала она. – Двум женщинам перекорежил жизнь, так хоть с одной будь порядочным.
– Арифметика в подобных делах неприемлема, – огрызнулся Игнат.
Бабушка вскипела и обрушила на Игната водопад упреков – справедливых, но высказанных с употреблением определений, самым мягким из которых был «кобель». Пришлось утихомиривать бабушку, Игнат сидел с выражением оскорбленного достоинства на лице. Даже эту ситуацию он сумел обернуть в свою пользу. И все-таки от него добились обещания жениться на Лене, как только выздоровеет жена, и, самое главное, признать свое отцовство. Против Игната имелось оружие мощное и безотказное в советское время – Лена или ее родные могли написать письмо в институт, в обком комсомола, рассказать о его поступке. И тогда на карьере Игната можно было бы поставить жирный крест. Чтобы избежать огласки, Игнат был готов на любые обещания.
Последние месяцы беременности Лены были тяжелыми: хотя физически она чувствовала себя отлично, эмоционально была угнетена. Игнат не появлялся, однокурсники косились и шептались за спиной. Лену вызвали в деканат, потом на заседание комитета комсомола, чтобы выяснить, как она дошла до аморальной жизни. Правда, и в деканате, и в комитете комсомола спрашивали, кто отец ребенка, предлагали призвать его к ответу. Лена отказалась называть имя.
Родов боятся все женщины. Но то, что случилось с Леной, было ужаснее самых страшных предчувствий. Почти сутки непрекращающейся кошмарной боли, хамство, грубость и наплевательское отношение медиков. Лене хотелось умереть, только бы прекратилась эта чудовищная боль. И когда Лену, наконец, уложили на родильное кресло, у нее не осталось сил. Как в тумане, она видела акушерок, навалившихся на живот, выдавливающих ребенка, врача с щипцами, похожими на ложки для салата. Потом Лена именно применение щипцов, халатно-преступное ведение родов будет считать причиной бед ее ребенка. А врачи будут открещиваться, говорить про внутриутробную патологию, про наследственность. Ни у Лены, ни у Игната в роду не было никого с врожденными нарушениями.
Щипцами Лене разворотили внутренности, дали наркоз и долго зашивали. Следующий день она проспала, приходя в себя. Но и на второй день не принесли ребенка, хотя остальные женщины в палате по пять раз в день кормили младенцев. Только на третий день педиатр пригласила Лену в кабинет и сказала, что у ребенка псевдобульбарное расстройство.
– Что это? – испугалась Лена.
– У вашей дочери отсутствуют сосательный и глотательный рефлексы. Сейчас ее кормят через зонд.
– А когда это пройдет?
– Возможно, никогда. У нее также будут нарушения речи, она не сможет нормально говорить. Скорей всего, умственная отсталость. Уже сейчас сильное косоглазие и ригидность мышц. Диагноз «церебральный паралич» ставить рано, но все симптомы налицо…
После операции Лене нельзя было садиться, только стоять или лежать. Она стояла перед врачом, привалившись от слабости к стене. В глазах померкло, мутным туманом заволокло сознание. Лена слышала врача как через плотный слой ваты. Та говорила про какие-то рефлексы, которые отсутствуют у ребенка.
– Я еще не видела свою дочь, – пробормотала Лена.
– Может, лучше и не видеть? В вашей ситуации, вы ведь не замужем, самым правильным будет отказаться от ребенка-инвалида, передать его в специализированный дом ребенка. Вы не представляете, на что обречете себя, если возьмете младенца.
В последующие годы Лена услышит этот совет десятки, если не сотни раз. Тогда же она вдруг стала монотонно и безостановочно повторять:
– Отдайте мою дочь! Отдайте мою дочь! Отдайте! Отдайте!
– Успокойтесь! Никто у вас насильно ребенка не заберет. Подумайте над моими словами.
Порядки в роддоме были концлагерными, к роженицам относились как к недееспособным сумасшедшим, не имевшим права голоса. Оправданием могло служить то, что роддом был вечно переполнен, кровати стояли в коридорах. До выписки через десять дней Лена увидела дочь только один раз. Ей показали тугой кокон со сморщенным личиком, изо рта малышки торчал шланг, из-под чепчика выплывало темно-бордовое пятно. Лена хотела снять чепчик, не позволили. Потом дома она увидит синяки и ссадины – следы злополучных щипцов. В роддоме Лена либо спала, либо тихо плакала, уткнувшись в подушку. Лену вызывали для беседы старшая медсестра и заместитель главного врача, все с той же целью – уговорить отказаться от ребенка. Но Лена уже приняла решение – она будет бороться за здоровье дочери. Предательство для Лены было самым тяжким грехом, а предательство собственного ребенка вообще выходило за рамки ее миропонимания.
Как ни тяжек был удар, как ни горьки Ленины слезы, радость все-таки оставалась. На свет появился новый человек, ее доченька, она заняла место в материнском сердце, и никакие силы не могли вырвать ее оттуда.
Лена прошла с дочерью все круги ада, но самые страшные испытания выпали на первый год жизни Катеньки. Бесконечные сцеживания грудного молока и кормление через зонд. У Лены катились слезы и дрожали руки, когда нужно было заталкивать зонд в ротик малышке. До шести Катенькиных месяцев Лена пять раз лежала с дочерью в больнице. У девочки загноились раны на голове, началось общее заражение, потом пневмония, отказывали почки. Находясь в больнице, Лена постоянно слышала, что ребенок не жилец, надо готовиться к худшему. Но Катенька, принявшая лошадиные дозы лекарств, истыканная уколами, отчаянно боролась, много раз стояла на краю жизни и возвращалась назад. Когда ей исполнилось полгода, Лена стала кормить дочь с ложечки. Катя поперхивалась, давилась, молоко и рвотные массы фонтаном вылетали изо рта. Каждое кормление – по три часа мучений, и таких кормлений – четыре в сутки. Участковый педиатр говорила, что Лена занимается бессмысленным делом, но Лена настойчиво учила дочь самостоятельно глотать. Медики окружали их все время. Среди них были те, кто проявлял исключительную доброту и человечность: дежурили ночами в больнице рядом с Катиной кроваткой, чтобы дать Лене поспать хоть несколько часов, приезжали к ним домой и привозили дефицитные лекарства. По сути, они воровали эти лекарства в клинике. Но были и те, кто считал Лену дурой, повесившей себе ярмо на шею. Когда окончательно подтвердился диагноз ДЦП – детского церебрального паралича, – невропатолог сказала про Катеньку: «Тут мозгами и не пахнет». Лена, прежде всегда прислушивавшаяся к чужому мнению, теперь перестала это делать. У нее просто не было сил для посторонних эмоций. Каждая минута жизни и все мысли были сосредоточены только на одном – спасении дочери. Лена, конечно, находилась в нескончаемом стрессе, в неврозе. Но любая борьба требует и стресса, и невроза. В атаку не ходят, насвистывая, войну не выигрывают расслабленные нытики и хлюпики.
Единственной личной мечтой, не связанной со здоровьем Катеньки, было желание выспаться. Сон вволю, сколько захочешь, стал казаться Лене самой большой роскошью. Но иногда желанный сон, на который есть только три часа, не шел – измученный, перевозбужденный тревогами мозг не хотел отключаться. Тогда Лена молилась. Ее семья никогда не была религиозной, Лена ни разу в жизни не заходила в церковь, имела смутные представления о Библии. Она молилась своему богу, чему-то высшему, надчеловеческому. И молитва ее состояла из двух бесконечно повторяющихся слов: «Пожалуйста, помоги! Пожалуйста, помоги! Пожалуйста, помоги!» Она просила за дочь, страдающую от каждого глотка воды, от каждой попытки поднять головку или пошевелить ручками, скованными судорогой. Лена просила за себя – дать силы, прогнать отчаяние, укрепить веру в победу.
Игнат, не без настойчивых напоминаний и угроз, признал отцовство. Явился в ЗАГС, дал паспорт, куда ему поставили штамп. В свидетельстве о рождении Кати стояла Ленина фамилия, но в графе «отец» не было пропуска.
Второй раз они увиделись, когда Лене срочно понадобились деньги. Зарплат мамы и папы, бабушкиной пенсии не хватало, все накопления давно были истрачены. Игнат отказался приходить к ним домой, назначил свидание в парке.
