— У меня медсестра сюда скоро поедет. Хочешь, я тебе передам что-нибудь с ней?

— Сумку Карен, — вспомнил Дел. — В палате должна лежать — джинсовая, на молнии.

Лори кивнула, повторила:

— О Томми не беспокойся, ближайшие дни я за ним присмотрю, — и вышла — в своей обычной манере, не попрощавшись.

Вот они и остались одни... Теперь можно было дотронуться до нее, погладить по виску, по щеке, привыкая руками и глазами к тому, что он видел перед собой. Белая марля, белые простыни, лицо, мало чем отличающееся от них по цвету, и запах — резковатый, медицинский, заглушающий все остальные запахи.

Дел поправил сбившиеся волосы, положил ее руку себе на колено и заговорил, словно Карен могла сейчас услышать его:

— Видишь, как все получилось... В последнее время я куда-то все торопился... наверное, тебе со мной тяжело было? А теперь торопиться некуда...

Поздно ночью дежурная сестра принесла сумку Карен. Пошарив в ней, Дел нашел крем для лица и осторожно, кончиками пальцев, намазал пересохшие потрескавшиеся губы. Потом достал щетку, приподняв Карен голову, вытащил из-под нее спутавшиеся волосы — кое-где они оказались испачканы кровью. Начал расчесывать их, пропуская между пальцами светлые длинные пряди и стараясь не дернуть — спешить и, правда, было некуда.

— Сейчас я тебя причешу, и ты у меня будешь самая красивая. Мне очень нравятся твои волосы... и стричься я тебе все равно не дам. — Волосы были теплые и шелковистые, они легко скользили по пальцам — так же легко, как слова, которые сами приходили на ум. -Я помню, как ты мне сказала один раз, что не слишком любишь ходить в платьях... тебе это напоминает время, когда такую одежду приходилось снимать. Жалко... тебе очень идет... Когда ты меня встречала в аэропорту, в этом платье и с бантом — ты была такая красивая! И смотрела на меня, словно боялась, что я рассержусь. Да когда это я на тебя сердился?!

Из расчесанных волос он сделал два аккуратных хвостика по обе стороны головы и связал их цветными резинками, найденными все в той же сумке. Заодно нашел шоколадку, честно съел половину, потом, подумав, доел остатки, пообещав:

— Я тебе завтра еще куплю.

Каждые час-полтора приходила дежурная сестра. Смотрела, все ли в порядке, добавляла что-то в капельницы. Пару раз просила Дела выйти, очевидно, считая невозможным осматривать женщину в присутствии мужчины — даже если это ее муж.

Стоило ей уйти, он возвращался на свое место, брал Карен за руку и снова начинал говорить — иногда с того же места, на котором его прервали, иногда — о чем-то совсем другом.

—...Видишь, как получилось — я обещал тебе, что мы поедем в сентябре в Париж, а теперь, похоже, не выйдет. Ну, ничего, надеюсь, что сможем поехать в октябре — к тому времени ты уже точно выздоровеешь. И отпразднуем там твой день рождения... и два года со дня нашей встречи. Два года... иногда мне кажется, что я всю жизнь знал тебя — точнее, что я начал по-настоящему жить, только когда встретил тебя...

— ...Ты, наверное, сотни раз видела картинки с Эйфелевой башней? Так вот, там, на самом верху, есть ресторан, и мы обязательно сходим в него. И ты будешь есть свои любимые креветки и смотреть сверху на Париж. И шампанское будет, и музыка будет играть...

—...Я до сих пор не знаю и так, наверное, и не узнаю, поверила ли ты мне в этой истории с Кэти — или просто решила махнуть рукой и простить. Не ревнуй меня больше, детка, не надо. Я слишком люблю тебя, чтобы когда-нибудь тебе изменить. Если бы ты действительно меня слышала, я никогда бы этого не сказал — а сейчас скажу. Если я потеряю тебя... мне тогда просто незачем будет жить...

Время текло незаметно. Дел даже не сразу понял, что уже наступило утро, и заметил это только с появлением врача. На ее вопросительный взгляд он слегка покачал головой.

— Все по-прежнему.

Подойдя к кровати, она посмотрела на приборы, кивнула и сказала:

— Мы ее сейчас увезем, на час примерно. Можете пока сходить позавтракать — на первом этаже есть кафетерий.

Позавтракал он быстро — тремя чашками кофе с одной булочкой. Есть не хотелось, да и выбор был не слишком богатый. Купил пару шоколадок взамен съеденной ночью и вернулся в пустую палату — больше идти было все равно некуда.

Карен привезли только минут через сорок. Открылась дверь, и в палату вошла целая процессия: врач, два санитара, везущие кровать с Карен, и в конце — медсестра. Дела тут же выставили в коридор. Через минуту из палаты вышли санитары, а еще через пару минут — врач. Найдя его глазами, она подошла и сообщила:

— Пока что все идет хорошо. Швы чистые, кровотечений нет. Давление в норме. У нее крепкий организм и сердце хорошо работает, — помедлила и добавила: — Думаю, что скоро она уже очнется. Только... я вам уже говорила — у нее может быть частичная амнезия. Она может вас не сразу узнать, забыть события последних месяцев — или последних дней. Это потом обычно восстанавливается, не переживайте. Во время операции она была инкубирована — ну, то есть в горле трубка стояла. После этого горло очень отекает, как при ангине. Так что если она придет в себя — не давайте ей разговаривать и сразу же вызывайте сестру.

Дел молча слушал, кивал, думая только об одном — скорее вернуться в палату, к Карен. Смешно — он уже соскучился по ней, по этому безмолвному и бледному созданию, пахнущему карболкой. По крайней мере, ее можно было взять за руку, потрогать хрупкие тоненькие косточки на запястье, погладить по лицу. И с ней можно было разговаривать...

— Знаешь, мне сказали, что ты меня можешь не узнать. Смешно — ты меня не узнаешь! Мне даже представить себе такое трудно, да и не верю я в это. Не верю — и все! Может быть, потому, что я сам помню все — с самой первой нашей встречи... скоро уже два года будет. Я тогда совсем никакой был, пустой, как зомби, мне ни до чего дела не было — а тебя все-таки заметил и сам удивился, что заметил... и удивился, что удивился...

— ...Я так мало дарил тебе подарков — не знаю, почему так вышло, наверное, я просто не привык этого делать... И никогда почему-то не дарил тебе цветов... даже не знаю, какие цветы ты любишь...

Показалось — или в палате действительно раздался какой-то посторонний звук? Всего одно слово, легкое, как шелест — но губы, бледные и почти не отличающиеся по цвету от лица, еле заметно шевельнулись, чтобы произнести его.

— Карен?!

— Ирисы... я люблю ирисы... — она сказала это словно во сне, все еще не открывая глаз.

— Карен!

И глаза открылись.

Они были чуть затуманены после сна — светлые, прозрачные... Карен слегка повернула голову, встретила его напряженный взгляд и застыла, словно прикованная к нему. Тоненькие пальчики, судорожно зажатые в его ладони, дрогнули.

— Карен... — повторил Дал шепотом — и увидел, что глаза внезапно ожили, узнавая его!

Губы шевельнулись в попытке еще что-то сказать, и она поморщилась.

— Пожалуйста, не говори, тебе нельзя говорить... тебе больно будет говорить. Ты только смотри на меня — я все пойму и так, все, что хочешь, пойму!

Ее рука снова вздрогнула, приподнялась на пару дюймов — Дел понял, куда она тянется, подхватил ее и прижал к своей небритой щеке.

— Так, да?

Ресницы на мгновение опустились, подтверждая «Да, так».

— Вот видишь, я понял, видишь? Теперь все будет хорошо...

Он улыбался и боялся, что по лицу потекут слезы, и Карен заметит это и испугается, что что-то не так. Давно полагалось нажать кнопку и вызвать сестру, но тогда набежали бы люди, а с этим можно было и подождать...

Потому что теперь все должно быть хорошо — ведь она дышит и смотрит, и, кажется, даже пытается улыбнуться! И завтра же — нет, сегодня! — он купит ей эти ирисы, которые ей так нравятся, и завалит ими всю палату, надо только спросить у кого-нибудь, как они выглядят. И в Париж они поедут, и когда-нибудь она выучится на ветеринара — все это непременно будет!