Но «легче» не получалось.
Требования Всеволода Иванова к себе во всем были чрезмерны. Он не прощал себе ни малейшей фальши. Рубил «лишние руки и ноги» не только тогда, когда это касалось его неуемной фантазии, но и тогда, когда он расставался на новом этапе с какими‑то, пусть тяжко им выстраданными и, казалось ему, найденными формами творчества, одному ему свойственными.
Роман «Похождения факира» написан сложно. Всеволод Иванов использует в нем приемы как традиционного автобиографического, так и старого европейского плутовского приключенческого романа. Но нельзя не заметить и гротесковой пародийности, пронизывающей все произведение.
Упомянутый выше Виктор Шкловский написал: «Всеволод Иванов был человеком огромного художественного темперамента, соединенного со спокойствием Будды: самоуглубленный — и свободный, сотворенный природой так, как она спокойно и уверенно творит кристаллы.
Он был вне жизненных мелочей, и всегда был верен духу революции, сам дух революции жил в нем».
Всеволод Иванов не переставал размышлять о том, правильно ли Горький относится к его творчеству. Он записывает:
«Горький всегда ждал от меня того «реализма», которым сам был наполнен до последнего волоска. Но мой «реализм» был совсем другой, и это его не то чтобы злило — а приводило в недоумение, и он всячески направлял меня в русло своего реализма».
Эта запись сделана после смерти Горького, 29 марта 1943 года.
Тогда Всеволод Иванов уже давно и твердо осознал, что он должен во что бы то ни стало идти в литературе только своей собственной дорогой.
Всеволод Иванов всегда ставил перед собой задачу быть понятным любому читателю, но его никогда не покидали сомнения, как сделать свое творчество общедоступным, не отказавшись от оригинальных, лишь ему свойственных жанрово‑стилевых решений и формальных находок
Во всех своих публичных выступлениях Всеволод Иванов защищает право писателя на индивидуальный поиск. Без такого поиска, по его мнению, писатель вообще не может состояться.
В 33‑м году проходила дискуссия о формализме. К этому времени Всеволод Иванов уже был обвинен критикой во всех смертных грехах, коими считались тогда бергсонианство, фрейдизм, мистицизм и прочие «измы».
На этой дискуссии Всеволод Иванов призывает писателей не бояться поиска. Он уверяет, что такие великие художники, как А. Пушкин, Л. Толстой, Ф. Достоевский, М. Горький, всегда стремились к простоте, но каждый из них завоевывал эту простоту по‑своему — своим, только ему присущим опытом, «усложняя её от века к веку, от эпохи к эпохе».
Никакие призывы к свободе самовыражения и объяснения необходимости этого не меняли ярлыков, жестоко наклеенных на произведения Всеволода Иванова, начиная с цикла рассказов «Тайное тайных». Такой же участи подвергся и роман «Похождения факира».
Надо признать, что Всеволод Иванов дрогнул под этим бурным натиском критики и, полагая, что сможет приблизиться к своей мечте о доступности его книг массовому читателю, вскормленному бытовым реализмом, он переписал «Похождения факира», доведя новую редакцию до почти революционного перерождения своего героя
В конце 50‑х годов Всеволод Иванов закончил эту изнурительную, почти непосильную работу.
Однако подобное надругательство над своим собственным творчеством (как писал Всеволоду Иванову Бабель «Мы — безумцы, сделавшие вдохновение источником унижения») жестоко ранило Всеволода Иванова.
Из попытки такого самоунижения ничего не получилось, хотя «исправленный» автором «Факир» был опубликован у нас издательством «Художественная литература» и даже переведен за рубежом — в Чехословакии, Венгрии и Румынии. В Чехословакии потом поняли свою ошибку и перевели также и первый вариант.
Автору тоже стало понятно, что, переписывая и, если можно так выразиться, социологизируя свой роман, он его испортил.
По решению комиссии по литературному наследству Всеволода Иванова, а также и редакционных текстологов, в посмертном опубликовании вернулись к первому варианту этого незаконченного романа, найдя его, не в пример переделанному, — высокохудожественным.
Почему же, однако, не закончил Всеволод Иванов не только этот роман, но и два других, писавшихся десятилетиями, — «Поэт» и «Сокровища Александра Македонского».
Вопрос этот, по‑видимому, в последние годы жизни он задавал себе сам, что видно из записей в его дневниках.
Много раз цитирую Шкловского, потому что, как мне кажется, из всех критиков, писавших о Всеволоде Иванове, Виктор Борисович всего ближе подошел к разгадке творческой судьбы своего друга.
Виктор Шкловский пишет: «В. В. Маяковский говорил, что писатель стремится к тому, чтобы у него получалось то, что он задумал. Редактор, к сожалению, часто думает о том, как бы чего не вышло. Из этой коллизии получаются поправки. <…> Между тем одним из самых главных свойств писателя является то, что он, имея общее мировоззрение с народом, имеет свое видение мира, свой метод выделения частностей, который в результате оказывается подтверждением общего пути, но не является результатом общего миропонимания.
Великого писателя Всеволода Иванова все время подравнивали и подчищали так, что он не занял то место в советской литературе, которое ему по праву принадлежит».
Сам Всеволод Иванов пишет по этому же поводу:
«Легко, конечно, в ненапечатании романов обвинить эпоху, но нетрудно обвинить и автора. Эпоха — сурова, а автор — обидчив, самовлюблён и, к несчастью для себя, он думал, что другие самоуверенные люди — чаще всего это были редакторы — лучше, чем он, понимают и эпоху, и то, что он, автор, должен делать в этой эпохе. Кроме того, виновата и манера письма — стиль автора, который он искал непрерывно и ради искания которого не щадил ни себя, ни редакторов».
И рядом такая горько‑ироническая запись «Когда думаешь о смерти, то самое приятное думать, что уже никакие редактора не будут тебе досаждать, не потребуются переделки, не нужно будет записывать какую‑то чепуху, которую они тебе говорят, и не нужно дописывать…»
Как ни стоически относился Всеволод Иванов и к неправомерному редактированию, и к отказу напечатать предложенное в редакцию произведение, как ни уверял себя, что «даже счастлив сомнениями», все же совершенно очевидно, что и неприятие к изданию, и редактирование, которое является законной частью неприятия, жестоко травмировали его.
Ведь от задуманных четвертой и пятой частей «Похождений факира» остались только фрагменты, да и третья часть заканчивается лишь авторским многоточием, которое надлежит домыслить читателю.
Как ни относись к критике, но игнорировать её, да ещё такому щепетильному человеку, как Всеволод Иванов, — совершенно невозможно.
Я уже отметила. что редкая похвала и та хоть и радовала, но взывала к неуспокоенности, к новым свершениям Как же чувствовал себя автор, обнаруживая полное непонимание?
В письме к литературоведу Н. Н. Яновскому Всеволод Иванов пишет: «Недавно Публичная библиотека в Ленинграде пожелала издать — в качестве справочника — выдержки обо мне из прессы прежних дней. Мне были посланы — перепечатанными — эти выдержки. Я перечел их и ахнул. Оказывается, ничего кроме брани не было — за исключением, конечно, «Бронепоезда». Забавно, не правда ли?»
А чего уж тут забавного, когда не хотят дать себе труд — понять. Когда ругают потому, что ты попал в обойму, которую ругать полагается.
Ведь и Н. Н. Яновский, которому Всеволод Иванов писал эти строки, тоже «приложил руку» — он пишет, что Всеволод Иванов «написал немало произведений ошибочных, не выдержавших испытания времени».
Всеволод Иванов справедливо возражает: «Какого времени? Десятилетия? И потом Вы отлично знаете, что меня не издавали, а значит, и не читали, и о каком же испытании временем может идти речь? Кроме «Пархоменко», «Партизанских повестей», «Встреч с Максимом Горьким» — ничего не видело света. А я раньше написал томов 10, не меньше (тут надо отметить, что три так называемые «Собрания сочинений» Всеволода Иванова, вышедшие в 20‑х, 50‑х и 70‑х годах, не дублируют друг друга и их скорее можно назвать избранными произведениями, чем собраниями сочинений. В последнем, посмертном издании два тома почти целиком отданы не издававшемуся при жизни писателя. — Т. И.), и кроме того у меня в письменном столе лежит ненапечатанных (не по моей вине) четыре романа, листов 30 рассказов и повестей и добрый том пьес.
