И вдруг сверкнул перед нами, отражая солнце, далекий еще ледник.

Отец ускорил шаги, он шел первым.

Обогнув с востока гору, мы остановились над обрывом.

— Черт побери!..— воскликнул в восторге отец.

Три глубоких, светлых, спокойных озера, в овальной темно-красной раме прибрежных скал, лежали перед нами далеко внизу, отражая зеленоватое небо. Мощный, ослепительно сверкающий на солнце ледник подползал к самым озерам, питая их собой, словно белая медведица, кормящая молоком трех детенышей. Все три озера были проточны — одно продолжение другого — и давали жизнь реке, которая текла дальше, голубая и прозрачная, как небо, которое она отражала, холодная, как ледник, давший ей жизнь.

— Ледник! — закричал отец и даже побледнел от волнения. — Валя, Фома Сергеич, вы видите — ледник? Теперь мне все понятно. Воды с текущего ледника сначала отстаиваются в этих трех озерах. Оттого так чиста Ыйдыга. Но начало реке все же дает ледник, как я и предполагал!..

Отец бросился вниз, ломая кустарники. Мы едва поспевали за ним. На берегу, под огромной лиственницей, мы побросали свои мешки.

Отец и Валя тут же занялись съемкой истока. Селиверстов пошел собирать растения. А я долго стоял, потрясенный только что испытанным ощущением. Словно кто горло мне сжал, сердце колотилось. Впервые природа, то есть нечто бездушное, предстала передо мной такой величавой, торжественной, одухотворенной.

Начиная с этого дня, Север неуловимо и властно стал захватывать мою душу, подчиняя ее себе. Отныне я уже не удивлялся, как могли мои родители променять Москву, культуру, успех на скитания в безлюдной тайге и горах. Я понял, в чем дело. Как говорит мой друг Вовка, до меня дошло.

Боюсь, что кто не был на Севере, меня не поймет. Не в том дело, что я увидал красивую картину, красивый ландшафт, а в том, что передо мной внезапно и чудесно, как озаренная молнией, предстала как бы душа этого ландшафта — самая суть Севера. Ну, кто и теперь не понял, для него и стараться объяснять не стоит.

Поколебавшись немного, за кем идти, я бегом догнал Селиверстова. Несколько часов мы с ним без устали обыскивали все трещины и щели между камнями, давно потеряв из виду отца и Валю, увлеченных съемкой.

Найдя интересный экземпляр, Фома Сергеевич аккуратно выкапывал его ножом и осторожненько, боясь повредить, складывал в специальную сумку, которую я перед ним держал.

Сумка уже давно была полна, но Селиверстов никак не мог оторваться от своих поисков. «Вот экземпляр камнеломки получше того, что в сумке...», «А нет ли чего нового за той скалой?..» Обыскивая каждый камень, каждый ручеек, мы заходили всё дальше. Мне пришла в голову мысль: «А вдруг выйдет медведица?» Бехлер говорил, что они злые в эту пору года. Я хотел сказать об этом ботанику, но он увидел неподалеку новый вид лисохвоста и бросился к нему, не дослушав меня. Где-то близко раздался выстрел. Эхо повторило его за горами.

— Что это? — закричал я, вздрогнув.

— Наверное, Дмитрий Николаевич охотится,— спокойно отозвался Селиверстов.

И вдруг я увидел лошадь и жеребенка. Они с большим любопытством смотрели на нас, ничуть не показывая страха. Увидел их и Селиверстов и от удивления выронил сумку. Лошади паслись так спокойно, будто где-нибудь в Подмосковье.

— Дикие лошади?! — воскликнул Селиверстов.— Не подходи, они кусаются!..

Я попятился. Но лошади не обнаруживали ни малейшего намерения кусаться. Они подошли ближе и как будто ждали, что мы их угостим хлебом или сахаром.

— Совсем ручные лошади! — удивился Селиверстов.

— Давайте их захватим! — предложил я.

— У нас же нет уздечки...— пробормотал ботаник.

Но я уже полон был мыслью захватить этих лошадей. Вот подспорье будет на базе! Можно на этих лошадях в лес за дровами ездить! Забыв о страхе, я выломал себе хворостину и погнал лошадь с жеребенком к реке. Они послушно пошли.

Так отец и увидел нас: впереди меня, гонящего лошадь с жеребенком, позади удивленного Селиверстова.

— Что за черт! — заорал отец, бросая теодолит.

— Ой, какие хорошенькие! — нараспев сказала Валя и бросилась угощать их лепешками.

— Где вы их нашли? Чьи это лошади? — обрушился на нас отец.

— Неподалеку, вон за скалами,— пояснил Селиверстов.

— Это, папа, его лошади...— ответил я на второй вопрос.

— Кого это его? — рявкнул отец.

— Ну, того человека, которого я видел.

Отцу показалась в моем тоне торжествующая нотка, и это его окончательно взбесило.

— Дурак! — заорал он и даже выдвинул вперед нижнюю челюсть, что он делал в крайнем раздражении.

Дурак так дурак. Я скромно промолчал. Пусть как хочет объясняет появление лошадей. Мне-то что!

Молча мы смотрели на лошадей, с удовольствием поедающих лепешки из Валиных рук. Это были крепкие, коренастые мохнатые лошаденки. Мать — серая, в яблоках, спокойная и добродушная, жеребенок — ярко-рыжий, озорной и веселый.

— Ой, какой хорошенький! — причитала Валя, обнимая жеребенка.— Какой ему чубчик подрезали, как мальчику. Посмотрите, какая у него модная челка!

Вот именно: у обеих лошадей были подрезаны гривы.

— Может, тут поблизости чукчи кочуют? — предположил Селиверстов.

— Если чукчи, они скоро найдут нас... — сказал отец. Он был явно не в духе.— Лошадей надо стреножить,— сказал он Селиверстову.

Я помог связать лошадям ноги. Они не брыкались.

— Дмитрий Николаевич застрелил мускусного быка! — сообщила нам Валя.— Надо его освежевать. Он говорит, что очень вкусное мясо. Я сама буду жарить, только шкуру мне сдерите.

Валя тараторила все время, пока мы разделывали быка. Это был совсем молодой бык — еще подросток. Все-таки люди жестоки!.. Я старался не смотреть на скорбные, затянутые пленкой смерти глаза.

Эти сочувственные мысли не помешали мне потом с аппетитом уплетать жаркое. Мясо действительно оказалось весьма вкусным.

Над приятно потрескивавшим костром кипел в котелке чай. Отец сам заварил его; он признавал только краснодарский чай и пил крепкий, коричневый, как компот. Отец снова пришел в хорошее настроение. Он ел, пил, радостно, как мальчишка, смотрел на Валю и говорил без умолку.

— Итак, истоки Ыйдыги открыты. Есть съемки, высота, фотографии. Завтра вместе с вами займемся кое-какими уточнениями. А сегодня будем пировать!

— Обжираться,— уточнил я, обгладывая вкуснейшую кость.

Впервые в жизни я ел мясо, жаренное на вертеле. Почему дома никогда так не делают? Ведь гораздо вкуснее, чем со сковородки. И пламя костра, право, лучше, чем газ.

Несмотря на крайнюю усталость, никому не хочется спать. Слишком велико пережитое возбуждение. Настроение приподнятое, радостное. Когда отец закурил, и Валя и Селиверстов попросили у него по папироске. Все трое задымили, как индейцы,— «трубка мира»! Наступает время задушевных бесед у костра. Папа совсем расчувствовался.

— Такие дни, как эти,— мурлыкающим голосом начинает он,— полные напряженной работы, сопровождаемые новыми открытиями, чувствуются недаром прожитыми. Мне, Валюшенька, уже сорок два года, но...

— Ой, как много! — охает Валя, глаза ее округляются.

— Но... мне кажется сегодня, будто я только начинаю жить. У вас бывает так: несмотря на крайнее физическое утомление, где-то внутри живет и радуется жизни другой, бодрый, совсем не уставший человек?

— Ой, я так понимаю вас, Дмитрий Николаевич! — горячо поддерживает его Валя.— Я никогда не пойму тех людей, у которых даже потребности нет в близости к природе. Даже самые мечты о ней вызывают у них снисходительную улыбку. Мне такие люди жалки!— Валя вдруг рассмеялась, всплеснув руками.— Знаете, у нас есть знакомый инженер... Он совершенно здоров, с этакой бычьей шеей, красным лицом и каждый год регулярно ездит на курорт. Там он живет в палате, как больной, ест и спит по звонку, гуляет для моциона по парку, загорает на берегу, где даже пройти нельзя от кишащих тел. Посещает с санаторной экскурсией затоптанные и заплеванные окрестности модного курорта, где пыль и валяются коробки от папирос. Жалкий он... А путевку хлопочет с такой энергией, словно от этого зависит его жизнь. Я ему сколько раз предлагала: поезжайте вы лучше хоть в алтайский заповедник! Я там была на практике. А вы знаете этот заповедник, Дмитрий Николаевич?