Эдис понимала, что в ее жизни пока еще не наступил новый период, хотя и он был не за горами. Что-то еще, что было трудно определить, глубоко скрытое в ней самой, дало о себе знать впервые и в самый неподходящий момент для Джерри, которая как никогда нуждалась в надежной поддержке родителей.

— Простите, что опоздал, — сказал Палмер, садясь в машину.

Эдис наблюдала, как он легко и красиво сел за руль, — единый сложный комплекс движений стройного подтянутого тела. Немногие мужчины в его возрасте могли так двигаться. Конечно, ее муж может вызывать физическую неприязнь, как и множество мужчин, которым далеко за сорок, — лысые, толстые, с огрубевшей кожей, неуклюжие, с замедленными движениями.

— Да, — услышала она собственный бесстрастный голос. — Теперь постарайся добраться до города не заблудившись.

Она тут же пожалела, что произнесла эти слова таким тоном. Конечно, она ничем Вудсу не обязана, напомнила она себе. После того ужасного разговора, почти скандала, у нее развязаны руки. Но ради Джерри ей следует создать хотя бы видимость приличных, нормальных отношений. Она должна показать ей пример куда более теплого отношения женщины к мужчине, чем тот, который бедняжка наблюдала.

Но вот что удивительно — она не чувствовала враждебности или холодности по отношению к мужчинам.

Когда-то давно она уже это испытала. Естественно, до замужества она была недотрогой. А став замужней дамой, не допускала никаких вольностей в сексе. Она наотрез отказалась пользоваться всякой противозачаточной мерзостью и переложила заботы на Вудса, как тому и положено быть. Ведь это он получал наслаждение от секса. Любишь кататься — люби и саночки возить.

Несколько лет они вообще мало занимались любовью. А после его прошлогодней наглой интрижки на стороне не могло быть и речи о сексе между ними, — пусть сначала прощение вымолит, на коленях перед ней поползает, ручки-ножки ей поцелует… Но он и не думал каяться, впрочем, Эдис так даже легче было, — чего уж выяснять, и так все ясно.

Эдис смотрела в боковое окно, где проносились пейзажи Нью-Джерси в мартовской бледной зелени, как в легкой дымке, словно смотришь сквозь воду бассейна.

Нет, повторила она про себя, секс абсолютно исключен.

И все же последнее время она все чаще возвращалась мыслью к этому. Может, с Вудсом секс исключен — надо же его наказать за его измену. Но думать об этом она не переставала.

Впервые подобная мысль посетила ее в прошлом году, когда до нее, наконец, дошли слухи об измене Вудса, много времени спустя, после того как закончилась его интрижка. Эдис поняла с каким-то непонятным чувством, скорее всего, чувством ревности, что Вудс адаптировался к новым условиям гораздо быстрее, чем она. Жизнь вырвала их обоих из привычного уклада родного Среднего Запада, но только Вудс научился радоваться новой жизни.

Эдис краешком глаза взглянула на него, когда их неуклюжий автомобиль начал преодолевать затяжной поворот дороги. Он казался абсолютно безучастным к тому, о чем она думала, и хорошо.

«И прекрасно, — думала Эдис, — что никому нет дела до того, о чем я думаю». Год назад ей стали сниться длинные, сумбурные сны, которые тревожили ее. Она просыпалась среди ночи, задыхаясь от непонятного возбуждения. Поначалу она не могла толком понять, о чем они — неясные сцены в художественных галереях, музеях и тому подобное. Прошло много времени, прежде чем Эдис догадалась, что ей снятся статуи.

Это были статуи обнаженных мужских тел. Спустя какое-то время, проснувшись, она перебирала в памяти детали — гладкие очертания пениса, углубления ягодиц, мускулистые бедра.

Сначала Эдис убеждала себя, что это проявление естественного, хотя и чуть навязчивого интереса. Палмеры в свое время заказали несколько скульптур. Одна из них, в явно модернистском стиле, изображающая их троих детей, сейчас находилась на выездной экспозиции, организованной Госдепартаментом где-то в Тихоокеанском бассейне. Эдис всегда увлекалась искусством и говорила себе, что эта необычная тяга к статуям — отражение подсознания.

Сидя сейчас рядом с Палмером в пикапе, который направлялся к мосту Джорджа Вашингтона на подступах к городу, Эдис поняла, что все эти объяснения — самообман чистейшей воды.

По сути, она не больше других увлекалась искусством, если говорить о людях ее круга, воспитания и жизненного опыта. Может, даже меньше, чем ее соученики по колледжу, которые посещали семинары и лекции по искусству.

Она вообще отличалась от девушек своего круга. Во-первых, она была каланчой — пять футов десять дюймов без обуви, хотя для поколения Джерри такой рост уже стал почти нормой. Во-вторых, она всегда считала себя гадким утенком, нескладной, неженственной, долговязой, похожей на мальчишку, слишком мускулистой, — иначе говоря, она была прямой противоположностью миниатюрным, пухленьким, нежным девочкам, с которыми училась в школе.

И только теперь, на сорок четвертом году жизни, когда совсем скоро подступит старость, она поняла, что ее тип женщин имел огромный успех, как тогда, так и теперь. Разглядывая себя в зеркале (до прошлого года она почти о нем не вспоминала), она поняла, что не такая уж она дурнушка. На приемах непременно кто-нибудь из мужчин заглядывался на нее. И это продолжалось в течение многих лет, хотя она старалась не замечать этого. Но в последнее время она стала обращать на это внимание. Теперь для нее вопрос первостепенной важности — убедиться в своей власти над мужчинами.

Она смотрела вперед, через стекло пикапа, преодолевавшего длинный спуск с моста, который вел в Вест-Сайд на Манхэттене.

Эдис не могла с определенностью сказать, что ей нравились происходившие в ней перемены. Когда мать вдруг становится другим человеком, это — предательство по отношению к детям. А уж когда зов плоти порабощает тебя — это просто тяжкий грех.

Эдис улыбнулась. Она не очень походила на женщину, одержимую сексом. Она вздохнула, совсем тихо, чтобы никто не заметил. Наверное, уже слишком поздно, у нее мало шансов наверстать упущенное. Другие женщины — те, которые относились к любовным утехам серьезно, времени даром не теряли — знали, как себя вести и как получать от них удовольствие. Многие женщины умеют наслаждаться любовью, а она упустила время, в сорок четыре года уже ничего не исправишь.

Впереди, справа, сквозь прозрачный, безжалостный мартовский воздух она увидела огромные небоскребы Манхэттена, которые вонзались в небо, как россыпь мясистых, мощных грибов или…

Эдис закрыла глаза, подождала и снова открыла их. Небоскребы не исчезли.

Глава восьмая

Бен Фискетти повесил трубку в телефонной будке. Он посмотрел через стекло закрытой двери на угловой столик, где сидели его жена, три их дочери и Барни. Розали не может не догадываться, подумал он. Она наверняка подозревает его, хотя бы потому, что он звонит из телефона-автомата вместо того, чтобы воспользоваться телефоном в кабинете Вито.

— Я не хочу беспокоить Дона Витоне, — сказал Бен, когда выходил из-за стола и направлялся к будке.

И это прозвучало глупо, думал теперь Бен, потому что смысл жизни Дона Витоне Коппола заключался в том, чтобы его беспокоили. Он любил суету и нервотрепку, и, когда его жизнерадостной, словоохотливой натуре не хватало приключений, он придумывал их на ровном месте.

Наблюдая за своей семьей через стекло будки, Бен пытался что-нибудь придумать новенькое, чтобы выйти из положения.

Если они проводили субботу дома, в Скарсдейле, он ссылался на то, что должен поработать в офисе, а сам отправлялся к Шону. Подстроенный для этого звонок обычно раздавался дома где-то между десятью часами утра и двумя часами дня, он прекрасно играл свою роль, разговаривая по телефону, а Шон в это время еле удерживался от смеха на другом конце провода.

«Что? Недостача в балансе по ипотеке? Справишься с бухгалтерией без меня? Почему именно в субботу? А! Ты занимаешься ипотекой только по субботам? Ну, что ж, ладно, но только на час-два». Он клал трубку. «Роза, детка, это из офиса. Они опять все перепутали, душка. Боюсь, что мне придется…»