В вестибюле девушка, одетая, как служанка Викторианской эпохи — в белом фартуке и кружевном чепце, — передала мне записку из офиса Лэнга. Меня извещали, что в десять часов утра за мной придет машина. Мне следовало взять с собой паспорт для его предъявления сотрудникам охранной службы. Я почувствовал себя участником мистического тура: стоило мне добраться до какого-то места, меня тут же снабжали очередным набором инструкций о том, куда двигаться дальше. Отель был пустым; ресторан не работал. Мне сказали, что я могу выбрать номер по своему желанию, поэтому я занял комнату на втором этаже, с большим столом, пригодным для работы, и с фотографиями старого Эдгартауна, развешанными на стене: особняк Джона Коффина (1890); китобойное судно «Великолепный» у пристани Осборна (1870). Когда коридорный ушел, я выложил на стол ноутбук, список вопросов и вырезки из воскресных газет. Затем меня потянуло к кровати.

Я мгновенно уснул и проснулся около двух ночи, когда мои внутренние часы, все еще настроенные на лондонское время, пробили, словно Биг-Бен, и подняли меня на ноги. Я почти десять минут искал мини-бар, прежде чем понял, что в моей комнате его не имеется. Импульсивно набрав телефонный номер Кэт, я поймал себя на том, что не знаю, о чем спросить. Впрочем, она все равно не ответила. Я хотел отключиться, но зачем-то наговорил несколько фраз на ее автоответчик. Очевидно, она ушла на работу раньше обычного… Или просто не ночевала дома. Здесь было о чем подумать, и я погрузился в мрачные размышления. Тот факт, что в мире не осталось людей, которых я мог бы винить в своих бедах, никак не способствовал моему настроению. Я принял душ, вернулся в постель и, выключив лампу, натянул сырое одеяло до самого подбородка. Каждые несколько секунд медленный пульс маяка наполнял комнату слабым красным заревом. Наверное, я пролежал так несколько часов — с широко открытыми глазами, в полном осознании, но абсолютно бестелесный. Это была моя первая ночь на Мартас-Виньярде.

Ландшафт, который постепенно проступил сквозь мглу предрассветного утра, оказался плоским и однообразным. Под моим окном проходила дорога, за ней вился ручей, затем — тростниковые заросли, песчаный пляж и море. Симпатичный маяк Викторианской эпохи с куполообразной крышей и с балконом из витых железных прутьев смотрел на пролив и длинную косу в миле от берега. Насколько я понял, это был остров Чаппакуиддик. Стая сотен белых птиц парила над морем, то взмывая вверх, то опускаясь к волнам на мелководье. Ее плотная формация напоминала рыбий косяк.

Я спустился по лестнице на первый этаж, прошел в ресторан и заказал обильный завтрак. В небольшом киоске рядом со стойкой администратора продавались свежие газеты. Я купил «Нью-Йорк таймс». Статья, интересовавшая меня, была похоронена в середине раздела мировых новостей, а затем вторично погребена внизу страницы, что гарантировало ей максимальную защиту от взглядов читателей. Она гласила следующее:

Я прочитал статью три раза. Она почти ничего не добавляла к прежней информации. Или добавляла? Мне трудно было судить об этом. Вопреки обычной практике моральный аспект события не обсуждался вовсе. Кодекс чести наших отцов, который соблюдался даже во время войны с нацистами (запрет на пытки, например), теперь не являлся обязательной нормой поведения в обществе. Я уверен, лишь десять процентов населения отреагировали бы на это сообщение с тревогой — при условии, что им удалось бы обнаружить его. Остальные девяносто просто пожали бы плечами. Говорят, что свободный мир все больше кренится на темную сторону. А чего еще ожидают люди?

Мне нужно было убить пару часов до приезда обещанной машины, поэтому я прогулялся к маяку по деревянному мосту, а затем прошелся по улицам Эдгартауна. При свете дня город выглядел еще более пустым, чем ночью. Белки бегали без опаски по пешеходным дорожкам и носились по деревьям во дворах. На пути мне попалось около двух дюжин живописных домов, построенных моряками-китобоями в девятнадцатом веке. Судя по всему, в них никто не жил. «Вдовьи дорожки» по бокам зданий оставались пустыми. Я не заметил ни одной женщины в черном платке, которая с печалью смотрела бы на море в ожидании момента, когда ее мужчина вернется домой — скорее всего, по той причине, что все они теперь перебрались на Уолл-стрит. Рестораны были закрыты; за витринами маленьких бутиков и галерей виднелись ободранные стены и пустые прилавки. Я хотел купить ветрозащитную куртку, но магазины не работали. На окнах, заполненных пылью и трупиками насекомых, пестрели наклейки с надписями: «Благодарим за отлично проведенный сезон!!!», «Увидимся весной!».

То же самое творилось и в гавани. Главенствующими красками здесь были серый и белый цвета. Серое море и белое небо. Серые кровли крыш и белые стены. Пристани, выцветшие до сине-серых и зелено-серых оттенков, и пустые белые флагштоки, на которых сидели серо-белые чайки. Казалось, что я видел перед собой полотно, написанное Мартой Стюарт, — картина из цикла «Люди и природа». Даже солнце, парившее теперь над островом Чаппакуиддик, соблюдало общий тон и сияло серо-белым светом.

Я прищурился, поднял руку, защищая глаза, и посмотрел на тянувшуюся вдаль нитку берега с нанизанными на нее бусинками дачных домиков. Вот где карьера сенатора Эдварда Кеннеди свернула к своему фатальному концу. Согласно путеводителю, весь Мартас-Виньярд являлся летней игровой площадкой для семейства Кеннеди. Им нравилось плавать под парусом от порта Хайяннис и далее. Однажды Джек, уже будучи президентом, хотел причалить к частной пристани яхт-клуба Эдгартауна. Это возмутило республиканцев, и они, грозно сложив руки на груди, выстроились рядами вдоль берега, наблюдая за яхтой Кеннеди. Ему пришлось плыть дальше. Это случилось летом — в тот год, когда его застрелили [15].

Несколько яхт, стоявшие у пристани, были накрыты на зиму пленкой. Одинокая лодка со съемным мотором направлялась к плесу для проверки ловушек на лобстеров. Я сел на скамью, надеясь увидеть хоть что-то интересное. Но только чайки с криками носились в воздухе. Ветер раскачивал трос на ближайшей яхте, и тот с тихим звоном бил по металлической мачте. Издалека доносился стук молотка — кто-то готовил жилище к летнему сезону. Пожилой мужчина выгуливал собаку. Не считая этих мелочей, вокруг меня за целый час не произошло ни одного события, способного отвлечь писателя от рутинной работы. Это было воплощение дилетантской концепции рая для авторов. Я начинал понимать, почему Макэра мог сойти здесь с ума.