Солнце будто обрушилось на Сэцуко. Ветер хлестал бамбук и швырял песок ей в лицо. Она пошла обратно, вверх по склону, порывы ветра раздували ее кимоно, гнули в разные стороны стебли бамбука, и они скрещивались в воздухе, как мечи. Всю поверхность пруда избороздила рябь, и кои судорожно, яркими всполохами метались в воде. Латунная горловина урны приняла охапку цветов, и Сэцуко опустилась на колени, чтобы составить букет. Но ветер разрушал композицию, тонкие, будто бумажные лепестки, разлетаясь, беспомощно ударялись в плотный строй бамбука вокруг пруда, и вскоре Сэцуко сдалась, решив, что приведет все в порядок, когда Сандзюро вернется домой. Думая о своей матери, она поставила конус благовоний в курильницу и поднесла к нему спичку; лицо керамического Будды осветилось, будто в глазницах вспыхнула жизнь.

Но этот ветер!.. Сэцуко встала и уже была на полпути к дому, как услыхала предостерегающее потрескивание в листьях, словно юбка облепивших нижние коленца бамбука. Она обернулась — так резко, что кимоно обвило ей ноги и она чуть не упала. Сэцуко еще могла остановить огонь, могла броситься стремглав к пруду, набрать ведро воды и выплеснуть ее в заросли бамбука, могла побежать в дом и вызвать службу спасения, но она этого не сделала. Ничего не сделала. Просто стояла, не шевелясь, и смотрела, как ветер подхватил пламя и понес его прочь от бамбука, во двор к соседям, покатил по склону все дальше и дальше от ее дома, от ее сада, от ее чайного прибора, от памяти о ее матери — чтобы внизу, на крыше соседского дома, разжечь огненный фонтан, запустить искрящийся фейерверк, очистительный, безгрешный, торжествующий.