— Добавить нечего?
Олим смотрел на меня с грустью и тоской. Все было ясно. Оставались только подробности побега из дома. Но они на приговор повлиять не могли.
Подошел таджик, который сидел на последнем верблюде. Это был высокий худой старик в сером чапане и войлочной шляпе, похожей на гриб и отчасти на треуголку Наполеона.
— Ахволи шумо чи тавр аст? [10]— спросил он.
Я поклонился старику и с достоинством ответил:
— Ахволи ман хуб ост. [11]
А потом мы разговаривали так. Подняв руки кверху, как мулла во время намаза, старик в треуголке задавал вопросы и сам отвечал на них. Я стоял, как солдат перед строем, и хлопал глазами. Караванщик задавал вопросы одним голосом, а отвечал другим. Со стороны можно было подумать, что разговаривают два человека.
— Скажи, Александр Иванович, разве человек, которого зовут Олим, хуже других?
— Нет, он не хуже других.
— Разве он плохой товарищ, разве он скорпион, разве душман? [12]
— Нет, нет, нет!
— Так почему же Олиму нельзя идти вместе со всеми искать русского друга? Отвечай мне, рафик Нечаев!
Караванщик разгладил горстью лицо, затем бороду, затем самый тонкий, невидимый кончик ее и сказал:
— Юноша по имени Олим пойдет вместе со всеми. Так решил я. Мне семьдесят пять лет. Слово мое закон. Все!
Воля старшего у таджиков в самом деле закон, к тому же выхода у нас иного не было. Не гнать же этого Олима назад по этапу.
Олим сиял. Он сразу начал распоряжаться и покрикивать на ребят. Казалось, в отряде появилось сто Олимов. Они грузили тюки на верблюдов, перекладывали рюкзаки, поили кого-то водой из бурдюка, размахивали руками.
Но вот такелажные работы закончены. Рыжие великаны навьючены. Все лежит на своих местах. Все готово в путь. Олим сдвинул набекрень тюбетейку и подошел к головному верблюду. Уздечка вожака была разукрашена круглыми медными бляшками, красными и синими пуговицами и фарфоровыми роликами для электрических проводов.
— Садись, Муслима! — сказал Олим и отвесил шикарный поклон, точно такой, как в цветном фильме «Три мушкетера».
Алибекниязходжа-заде потерял реальную почву под ногами, полез на любимца публики с кулаками, крича:
— А ты кто такой? Ка-ак дам тебе по затылку!
Олим боя не принял. Он наклонился к Алибекниязходжа-заде и сказал ему что-то очень краткое, простое и доступное. Видимо, разъяснил, что к женщинам надо относиться уважительно. Это раньше женщина тряслась в седле сзади мужчины или шла пешком и держалась за хвост лошади, чтобы не упасть от усталости. Даже могилу таджичке копали на аршин глубже мужской. Чтобы и под землей она была в стороне от всех. Алибекниязходжа-заде стоял в стороне и молча наблюдал за восхождением Муслимы на головного верблюда. В глазах Подсолнуха было смиренье, покорность событиям и грубой физической силе.
На второго верблюда Олим решил посадить Игната. Но Игнат отказался от помощи Олима. За время, сколько Олим был с нами, Игнат ни разу не взглянул на него. Это настораживало и пугало меня, потому что дружба в пути важнее хлеба и важнее воды. Чего они все-таки не поделили между собой, эти мальчишки!
Верблюд не слушал Игната. Он был педантом и признавал только те команды, которым его обучили с детства. Игнат тянул повод на себя, нагибал кривую верблюжью шею, шептал что-то украдкой в короткое верблюжье ухо. Но верблюд не желал опускаться на колени и брать седока к себе на горбы.
Я подошел к Игнату.
— Так ты не сядешь, Игнат…
Игнат упрямо нагнул голову. На щеках заходили круглые упругие желваки.
— Я сам!
— Ну что ж, давай…
Ребята с удивлением и любопытством следили за упрямцем. Игнат брал двугорбого приступом. Он прыгал на него с разгону, забрасывал вверх правую ногу. Так прыгают на лошадей мальчишки в сибирских деревнях. Дважды падал Игнат на землю, не достигнув цели. Только на третий раз барьер был взят. Игнат разогнался, подбежал к верблюду, оттолкнулся левой ногой и взмыл вверх, к рыжим, заросшим кустиками шерсти горбам.
— Ур-р-а! — закричал Алибекниязходжа-заде. — Зинда бод! [13]
Но вот все на верблюдах. Поглядывают сверху вниз и с нетерпением ждут отъезда. Олим взгромоздился на своего ишачка, взмахнул камчой и сказал традиционное «кх-кх», без которого ни один порядочный ишак не пошевелит ухом и не тронется с места. Звякнул колокольчик на шее вожака, и процессия двинулась в путь.
Степенно шагали верблюды. Я сидел на жестком, слепленном из досок и серого тряпья седле, поглядывал на ребят, которые покачивались и кланялись в лад каждому верблюжьему шагу. Нелегко воспитывать таких сорванцов. Старики говорят, будто в их годы дети были лучше, чем теперь. Так утверждал Каримов-ота, который жил в нашем дворе. Так говорил мой дед. Так писали книги. Самый древний образец письма — папирус Присса, который насчитывает почти шесть тысяч лет, начинается словами: «К несчастью, мир сейчас не таков, каким был раньше. Всякий хочет писать книги, а дети не слушаются родителей».
Но мне лично кажется, что все это не так, и дети у нас не хуже, чем шесть тысяч лет назад.
Полдня раскачивались мы на верблюдах. Я не плавал по морю в шторм, но, по-моему, это одно и то же. У верблюжьих путешественников тоже бывает морская болезнь. Морская — по форме и по результатам. Короче говоря, если кто-нибудь скажет, что на верблюдах приятно ездить и можно сочинять стихи и песни, — не верьте. На верблюдах можно сочинять только проклятья.
Мы проехали несколько километров и увидели за грядой холмов крыши какого-то небольшого кишлака. На одной из них стоял парень и, надувая щеки, трубил в огромный медный карнай. В вышине тревожно летала сизая, как дым, стая голубей.
— Га-га-га-га-га! — неслось в воздухе. — Га-га-га-га-га!
В карнай трубят, когда созывают людей на праздник. Сегодня был обычный будний день. Значит, что-то случилось…
Караванче, который сидел на последнем верблюде, замахал рукой. Олим понял сигнал, начал дергать повод уздечки и толкать ишачка камчой в облысевшую холку. Ишак долго упрямился, но потом все-таки подчинился и свернул с дороги. Вслед за ним побрели верблюды.
Вскоре мы поняли, почему тревожно кричал медный карнай. Кишлак со всех сторон окружали горы. Солнце, которое старалось в это лето изо всех сил, растопило на вершинах снега. С гор, не разбирая дороги, понеслись вниз мутные потоки. Грохотали камни. Кувыркаясь, мчались по течению вырванные с корнем деревья. Такие ринувшиеся с гор потоки в Таджикистане называют селями. В одну ночь сель завалил улицы кишлака глыбами камней, залил сады и виноградники густой, сохнущей на глазах кашей.
— Га-га-га-га-га! — кричал карнай. — Га-га-га-га-га!
Сель повалил телефонные столбы, изломал мосты, залил до самых краев овраги.
— Га-га-га-га-га! — кричал карнай. — Га-га-га-га-га!
Со всех сторон скакали на его зов всадники, трусили мелкой рысцой на ишачках. С топорами, пилами и кетменями на плече шли из соседних кишлаков дехкане. Они торопились на помощь. На большой бескорыстный хашар. Мы привязали верблюдов к деревьям на краю кишлака, а сами тоже помчались на хашар.
На улицах воды уже не было. Кто-то устроил в горах завал из камней. Вода ударила с ходу в каменную стену, встала на дыбы, тряхнула белой гривой и ринулась вправо, в старое, усыпанное белыми валунами русло ледника.
Солнце сушило улочки кишлака. Рыжая глина, которую принесла с собой вода, курилась летучим дымком, светлела и трескалась на глазах. Только в кибитках все еще плескалась вода, тускло мерцали выплывшие из углов галоши. Древние старики, закатав штаны, выносили воду и выливали на огороды. Все остальные спасали от воды колхозное добро: сгибаясь под ношей, вытаскивали из амбаров шерстяные джуволы с зерном, сушили на солнцепеке хлопковые семена, расчищали от камней и глины виноградники.
