FARC

Что такое ФАРК, вам, наверное, и без меня известно. ФАРК это заклинание. Это возглас досады или восторга, в зависимости от ситуации, в которой вы оказались. Или вляпались. Это звучит почти, как «fuck!», но лучше это слово проглотить, если оно произнесено не к месту где-нибудь в джунглях, южнее Боготы. В общем, это испанская аббревиатура Fuerzas Armadas Revolucionarias de Colombia, Революционных Вооруженных Сил Колумбии, самого большого и самого успешного партизанского движения в мире. Пятнадцать тысяч бойцов в тропической сельве, тысячи квадратных километров под постоянным контролем, сотни лояльных к партизанам населенных пунктов, десятки тайных баз и аэродромов, и, самое главное, бюджет, сравнимый с бюджетом небольшого государства. И все это во многом благодаря белому порошку, который в джунглях стоит сущую ерунду. Тысячу долларов за килограмм. Вне зависимости от того, как он расфасован. То ли в целлофановых пакетах, плотно перемотанных серым скотчем. То ли в пластмассовых трубках-пальчиках, на которые заботливо и аккуратно натянуты презервативы, смазанные оливковым маслом. Чтобы легче глотать. И легче вымывать из желудка после прохождения таможенного контроля. На этом бизнесе и впрямь поднимаются целые состояния. Как только порошок попадает в Америку или в Европу, его цена тут же увеличивается в сотню раз. Вы его тоже пробовали? Нюхали, втягивая в себя тоненькую белую дорожку? Ну, значит, тогда вам известно, что это такое. Кокаин. Сначала революционеры были против кокаина. Революцию нужно делать с чистыми руками и ясной головой. Со временем оказалось, что революционным крестьянам, так же, как и реакционным, нужно кушать самим, желательно, не реже одного раза в день, кормить и поить своих детей, где-то жить, что-то на себя одевать. И все это надо покупать за деньги. За деньги же нужно было покупать оружие для революционной войны. Стоит оно, как вы уже знаете, немало. У ФАРК не было нефти, чтобы получать сверхприбыли. Не было газа. Не было металлургических заводов и золотых приисков. Зато была кока, чудесное растение с небольшими листиками, которые напоминают листики нашей ивы. Из этих листиков можно сделать отличный стимулятор, известный людям с середины девятнадцатого века. Это же американцы придумали, как делать кокаин из коки. Они же и являются главными потребителями порошка. Сытая Америка хочет умирать в чаду наркотического угара? Мы им поможем. За их же деньги. Мы отправим на Север целые эскадрильи одномоторных самолетов с грузом белого зелья на борту. Самолеты так и снуют туда-сюда. Трава на грунтовых взлетках всегда аккуратно пострижена. На одну из таких взлеток я приземлился лет пять назад для того, чтобы переговорить с человеком, которого представили мне, как Рокко. Яркий парень этот Рокко. И прозвище соответствующее — «Rocco Sovski». Настоящее имя Себастьян Рокко Эстевес. Он отвечал за идеологическую политику ФАРК и c некоторых пор в боях с колумбийской армией не участвовал. Хотя прозвище, которым он, не скрывая, гордился, говорило о том, что в прошлом у него наверняка имелся боевой опыт. И довольно успешный. Рокко вырос на гражданской войне, которая длилась в Колумбии без малого сорок лет. Из сорока своих лет он больше половины провел в джунглях, хотя невероятным образом ухитрился закончить литературный факультет университета в Боготе. Любитель Хемингуэя. Любимец революционных солдат, особенно девушек, их в этой партизанщине участвовало немало. Женщинам такой тип должен нравиться. Густые черные джунгли курчавой бороды, а над ними огромные глаза, пронзительно сверкавшие, запутавшись в сетке мелких морщин на коричневой коже лица. Он, как правило, носил не камуфлированную панаму или берет, а обычную гражданскую кепку, и это делало его похожим не на боевика, а на модного американского кинорежиссера. Американцев он, впрочем, не любил. Лично застрелил троих американских туристов по одному лишь подозрению, что они были агентами ЦРУ. Когда их захватили где-то на западе страны, у всех нашли армейские жетоны. Бедняги утверждали, что недавно уволились из армии и приехали в Латинскую Америку, чтобы попутешествовать на досуге, но Рокко им не поверил. Ну, что еще я знал о нем? Что он собственноручно сбил сельхозсамолет, который поливал дефолиантами плантации коки. Местные крестьяне его за это хотели отблагодарить, но не успели. Рокко поймал их на горячем. Выяснил, что те одинаково успешно продавали «пасту баса» не только посредникам из ФАРК, но и врагам социалистической революции. Для непосвященных хочу пояснить, что «паста баса» это промежуточное сырье, из которого производят кокаин. Вот эту пасту Рокко, опять таки самолично, заталкивал в рот бедным индейским крестьянам, поля которых он спасал от дефолиантов. Индейцы умирали долго и мучительно. Это бизнес и ничего личного. «Почему вас называют Рокоссовский?» — спросил я его во время первой встречи. И он, усмехнувшись, сказал с вызовом: «Учите собственную историю. Там все написано.» Мне учить ее не было необходимости, в летном училище в нас вбивали не только базовые знания о том, почему же самолет умеет летать. Я знал, что Константин Рокоссовский, маршал Советского Союза, не проиграл ни одного сражения во время Великой Отечественной войны. Но я не думал, что об этом знают и здесь, в этих гнилостных лесах. Мы сидели в палатке на берегу реки Путумайо. Сюда меня на огромной моторке, выдолбленной из цельного ствола какого-то дерева, привезли индейцы аймара. За всю многочасовую дорогу они не произнесли ни единого слова. Рокко пил мате из листьев коки. Я наблюдал за тем, как в лодку, на которой я сюда прибыл, грузят тяжеленные пластиковые мешки с какой-то субстанцией. Вряд ли это был кокаин. Возможно, в мешках была коричневая паста де кока, грязная вонючая смесь бензина и листьев коки, из которой будут выпаривать столь любимый в артистической среде белый порошок. Видели бы эти изысканные представители и представительницы богемы, из чего делают их неземное удовольствие, наверное, тут же прекратили бы нюхать. Хотя, нет, это вряд ли. Даже самый продвинутый алкоголик, зная, из каких химикатов делают водку, никогда не откажется от глотка спиртного. Знаю по себе. Рокоссовский спокойно глядел на индейцев. Их никто ни о чем не спрашивал, видимо, в этом лагере их знали. Они тоже не особенно обращали внимание на охранников Рокко и на простых боевиков, лениво бродивших по берегу. Среди них, кстати, как я успел заметить, было немало девушек. По уровню феминизации это, наверное, самая передовая армия в мире, даром, что партизанская. Я, вылезая из моторки на берег, словно невзначай обменялся улыбками с черноглазой красавицей в пятнистой кепке, из-под которой выбивались жесткие проволочки черных волос. Красавица спустя пять минут поднесла мне чашку горячего «мате де кока». Теперь с Рокко Совски мы были на равных. Рокко перешел к главному. Детали я уже обсудил до этого с его помощниками. — Что нам нужно, Вы знаете. В каком объеме, Вам тоже известно. Скажу только одно, мы бы хотели получить всю партию сразу. Это наше главное условие. Я понимаю, что ваши самолеты не смогут приземлиться на наших аэродромах. Значит, нужно подумать о том, каким способом доставить сюда всю партию. За оружие мы уже заплатили. Мы вам скажем, откуда его забирать. За доставку еще нет. — Вы знаете, сколько это будет стоить? — спрашиваю я Рокко. Он говорит, что не знает мировых расценок. И тут же называет сумму. «Миллион». Потом его охранник бросает передо мной на стол спортивную сумку. Я, конечно, понимаю, что внутри нее деньги. Сумку не открываю, лишь киваю головой. Знаю, что ФАРК не обманет. А сам про себя произношу не «ФАРК», а «фак», вспоминая уровень своих бизнесовых затрат. Хорошо, что Рокоссовский не умеет читать чужие мысли. Впрочем, кто этого партизана знает? Жизнь дорожает, говорю я себе, надо соглашаться. К тому же, резонно подсказывает мне мой внутренний голос, приехав сюда, ты уже дал положительный ответ. Вечер разжигал костры и горелки по всему лагерю. Палатки одна за одной превращались в большие фонарики с зелеными и оранжевыми абажурами. Я посмотрел на сумку еще раз, отклеился от теплой металлической трубки, через которую потягивал мате, и сказал: «Это все?» «Это только за один контейнер,» — сказал Рокко. — «За остальные мы платим столько же. Скидок не просим. Просим лишь четко выполнять условия договора. Доставить все сюда точно в срок, ни днем позже, ни днем раньше.» «А если форс-мажор?» — спрашиваю я его лениво. Рокко посмотрел на меня. Потом достал пистолет, передернул затвор, и, не целясь, выстрелил в сторону индейцев, загружавших лодку. Один из них, вскрикнув, завалился на бок. «Не волнуйтесь, Андреас, он был стукачом, полицейским информатором, мы его давно приговорили», — сказал Рокоссовский очень спокойно, таким ровным, ничуть не изменившимся, голосом. «Ему все равно был бы конец. Но вы должны понять. У нас форс-мажоров не бывает. Мы отвечаем за свои слова деньгами, а вы своей жизнью.» Индейцы, не суетясь, перекладывали тело застреленного товарища в моторку, и я подумал, что еще совсем недавно этот незнакомый человек вез меня в лагерь своих убийц, и моя собственная жизнь прямо сейчас начала моментально терять в цене, так же, как и сотня плотных зеленых пачек в спортивной сумке передо мной. Рокко улыбнулся. Охранники поставили на стол бутылку неплохого, судя по запаху, вина, мне кажется, чилийского. «Я согласен», — говорю я Рокко. А что я еще мог сказать? «Ну, тогда Ваше здоровье. И давайте обсудим время и место доставки.» Место, где Рокко собирался встретить оружие, было где-то в широкой полосе сельвы посередине между Боготой и городком Мокоа. Я выяснил у Рокко, что там нет ни одной площадки, и маловероятно, чтобы за короткий срок его люди успели сделать что-либо похожее на взлетку. Задача была очень сложной, эта сложность заводила меня в тупик. Но так уж я устроен. Чем сложнее задача, тем азартнее я становлюсь. Дело было уже не в миллионе, вернее, не только в нем. Теперь мне было интересно решить задачу технически. Доставить оружие туда, куда по воздуху его доставить невозможно. Но я сижу и разговариваю с Рокко именно потому, что я в своем деле лучший. И, значит, это мне придется доказывать. Сначала нужна определиться со сроками. Потом с характером того груза, который нужно привезти в джунгли. И хотя бы в общих чертах сейчас же придумать нестандартное решение. «Итак, место,» — говорил Рокоссовский. — «Мы выбирать не можем. Не сегодня, завтра, аэродром, на который Вы садились, придется оставить. Армия пытается замкнуть вокруг нас кольцо, и единственный путь для нас на Север. Там они нас не возьмут. Ваше оружие нам нужно как раз для того, чтобы нанести им контрудар. Доставить оружие это Ваша проблема. Мы же обещаем, что отвлечем на себя внимание армии.» «Команданте Рокко, — говорю я. — А внимание радара Вы тоже сможете отвлечь от нас?» Команданте удивленно посмотрел на меня. Он явно не понял сарказма, который так и сквозил в моих словах. Ладно, поясню ему, в чем дело. «Дайте сюда карту. Вот видите, здесь Богота. Точка, куда мне нужно доставить ваше оружие, примерно на четыреста километров южнее. Это значит, что мы в любом случае попадаем в зону обнаружения радара.» Он все равно не понял. Тогда я попросил его принести лист бумаги и карандаш. И привлек весь свой художественный талант, чтобы обрисовать а, главное, нарисовать, ситуацию. В Боготе был чуть ли не единственный на всю Латинскую Америку радар сопровождения. Все самолеты, пролетавшие над Колумбией, так или иначе были видны на его экране. Чтобы остаться невидимыми, пилоты, перевозившие наркотики от одного партизанского аэродрома к другому, старались летать максимально низко. И то их часто сбивали. А что говорить о воздушном грузовике немалых размеров, да еще и появившемся на расстоянии прямого поражения американской ракетой ПВО. Такие как раз и стояли у колумбийцев. «Я не отказываюсь, — говорю я команданте. — Но надо думать.» Вдвоем мы думали до утра следующего дня. Но, видимо, Рокко, который здорово разбирался в деньгах и войне, ничего не понимал в авиации. Одно он твердил, уперев свои жилистые руки в пояс, когда наблюдал за восходом. «Должно же быть какое-то решение». Солнце поднималось на коричневыми водами Путумайо, и река, казалось, начинала быстрее катить воды в сторону Амазонки, притоком которой, собственно, и являлась. Проблемы Рокоссовского ее не волновали. Зато волновали меня. Потом мы сели в старый «лендровер» и около часа тряслись по проселочной дороге. Местами она была завалена крупными экземплярами местной флоры. То ли сломанными ураганом, то ли спиленными, чтобы перегородить дорогу незваным гостям. Мы же были зваными гостями. Как только наш «лендровер» останавливался возле баррикад, из лесу выходили хмурые парни с мачете в руках и после короткого разговора с водителем растаскивали стволы деревьев в сторону и сваливали их куда-то по обочинам дороги. Рокко в разговоры с этими странными людьми не вступал. Всю дорогу он молча просидел рядом со мной на заднем сиденье автомобиля. С водителем он, впрочем, тоже ни разу не заговорил. Только периодически ловил его взгляд в зеркале заднего вида. Водитель же, судя по всему, думал только о дороге. Но всякий раз, когда он, через зеркало сталкивался взглядом с Рокко, тут же отворачивал голову куда-то вбок. «Боится», — решил я про себя. Памятуя о скорой расправе с индейцем в лодке, я понимал, что страх и любовь были единственными чувствами, которые испытывали партизаны по отношению к своему командиру. И с помощью любви и страха Рокко сумел выстроить нехитрую, но весьма эффективную систему управления людьми. Но не он был главным в системе иерархии ФАРК. Вскоре после того, как мы проехали через очередной, пятый или шестой, завал на дороге, нас остановили уже совсем другие люди. Были они в пятнистой форме с трехцветными повязками на левом рукаве. Форма чистенькая, новая, не то, что у боевиков Рокоссовского на берегу реки. Ботинки, правда, были грязноватые, но тоже не сильно ношеные. Американские. Парней было четверо. «Калашниковы» висели на плече у каждого. «Калибр 7,62 миллиметра, деревянный приклад и ствольная накладка, оранжевый магазин, значит, наши,» — механически оценил я про себя их вооружение. Они внезапно появились на дороге, но их появление нисколько не удивило ни Рокко, ни водителя. «Нужно выйти,» — проговорил команданте и вылез сам первым, как бы подавая пример и нам с водителем. Водитель не нуждался в особом приглашении и уже спрыгнул в рыжеватую грязь, которую называл дорогой. Это была самая что ни на есть натуральная колумбийская сельва, и здесь всегда было влажно. Снаружи действительно было влажно и жарко. Я сразу покрылся испариной и только успевал стирать ее с лица тыльной стороной руки. А, может быть, это мне только показалось. В машине тоже было жарко и душно, но пока мы ехали, даже незначительное движение воздуха в салоне создавало иллюзию прохлады. Люди на дороге поздоровались с моими спутниками. Один из незнакомцев, видимо, старший этого дорожного патруля, что-то крикнул по-испански в сторону леса. Оттуда вышли еще четверо боевиков. У одного в руках была снайперская винтовка, кажется, СВД. Она была заботливо замотана в зеленую ткань, с которой свисали такие же зеленые нитки. Из этого длинного кокона выглядывал ствол и оптический прицел. Такое ружье не сразу заметишь в лесу. Ее владельца, лицо которого было разрисовано зелеными полосами, видимо, тоже. Снайпер явно имел за плечами профессиональную подготовку. Или опыт. Или и то, и другое. Командир патруля о чем-то говорил с водителем. Остальные осматривали машину. Вроде бы как небрежно, но достаточно внимательно. У одного из них невесть откуда в руке появилось зеркальце. Отработанным движением боевик насадил его на длинную палку и засунул это нехитрое приспособление под машину. С помощью зеркала он проверял, нет ли на днище каких-либо подозрительных предметов. Взрывчатки, например. Еще один из боевиков достал сканер и прошелся вокруг нашего «джипа». Убедившись, что в машине нет никаких дополнительных источников излучения, он кивнул командиру. Начальник сделал шаг в сторону и отрывисто приложил руку ко лбу, словно отдавал честь. Снайпер снова исчез в зарослях. Дорога была свободна. Вскоре наша машина подъехала к глиняному забору, который можно было и не заметить в джунглях. Я понял, в чем дело — стена была измазана коричневыми и зелеными полосами, расцветка была подобрана точно в тон колумбийской сельве. «Лендровер» с достоинством, не торопясь, перевалил через некое подобие «лежачего полицейского», невысокий бугорок поперек грунтовки, и перед машиной открылись ворота такой же точно зелено-коричневой расцветки. За воротами оказался самый что ни на есть обычный военный городок. Аккуратно расставленные по всей его территории длинные казармы, между которыми открывался квадратный плац. Все как в армейской части. С одним только исключением. Казармы были деревянными и открытыми, как бунгало, а с угловатых крыш свисали плотно уложенные один к одному широкие пальмовые листья. Над небольшим плацем была натянута маскировочная сетка, один конец которой был прикреплен к козырьку над единственным каменным строением на этой базе. На крыльце появился бородатый человек в очках. У него было замечательное лицо. Оно казалось неопрятным, даже несмотря на идеально сидевшую форму. Его ботинки сверкали на солнце, как батареи телескопа Хаббл. Светлозеленые рукава его френча были закатаны по локоть так идеально симметрично, что, казалось, ширина манжетов выверена до единого миллиметра. Его круглые очки, отбрасывая на меня лучи сияния рыжей оправы, намекали, как минимум, на цену в пятьсот долларов, которую владелец заплатил за диоптрии. Нарукавник с цветами колумбийского флага красовался на его левом плече без единой складки. Но, если отбросить все эти детали, лицо человека на крыльце было помятым и небритым, как у московского дворника. Такая перманентная небритость, которую многие безуспешно пытаются выдать за интеллигентность. Знаете, среди демократических политиков на постсоветском пространстве одно время была целая мода на такую небритость, за состоянием которой, кстати, они тщательно следили. Особенно много таких людей было в Украине, и я на них достаточно насмотрелся. Трехдневная щетина, по мысли ее носителей, должна была вызывать симпатию и доверие у молодых избирателей. Но происходило как раз совсем наоборот. Из-за черных, с проседью и даже совсем седых зарослей на лицах подобных персонажей, обещавших дать людям вдоволь свободы, предательски выглядывало недавнее бурное прошлое. Караваны товара, двигавшиеся туда-обратно через бывшую границу СССР, жесткие ненормативные диалоги с противниками, и деньги, которые, несмотря ни на что, пахли хуже, чем колумбийские джунгли. В некоторых случаях это было не прошлое, а настоящее. Интеллигентная щетина и собственно лицо такого политического персонажа существовали отдельно друг от друга, как параллельные миры, которые ни за что не могут пересекаться. Как будто небритость это результат работы начинающего театрального гримера. Вот такое точно лицо пряталось за щетиной незнакомого мне команданте. А еще оно напоминало мне какую-то умную и опасную собаку с приплюснутым носом. В общем, очень скоро, буквально через несколько минут я узнал его имя. Это был Рауль де Сильва. Главный специалист повстанческой армии по финансам. Мы вышли из машины и поднялись на крыльцо. «Рауль», — скромно улыбнувшись, команданте протянул мне руку. Со своими колумбийскими коллегами он обошелся лишь коротким бессловесным кивком головы, хотя у тех сработал рефлекс, их правые руки взметнулись было в направлении команданте, но потом безвольно обвисли. В общем, мне сразу стало ясно, кто же настоящий хозяин в этих джунглях. «Проходите,» — сказал Рауль. Но проход в дом не уступил, как это сделал бы на его месте любой вежливый человек, а просто двинулся вперед, как бы предлагая следовать за ним. Охраны рядом с команданте я не заметил. Но наверняка она была где-то недалеко. Человек, владевший всеми финансовыми нитями ФАРК, просто не мог никогда и нигде чувствовать себя безопасно, даже среди своих. В помещении было довольно пусто. На белой штукатурке стен то тут, то там, красноватыми агитационными пятнами пестрели плакаты с Мануэлем Маруландой. На одних главный идол ФАРК вдохновлял коммунистически настроенную молодежь. На других гордо наблюдал за колоннами повстанцев, которые с автоматами на сильных плечах вышагивали перед трибуной. Седая небритость Рауля де Сильвы на этих плакатах местами выглядывала из-за плеча Маруланды. Вообще-то Маруланда был легендой. А Сильва ее эхом, отголоском. Маруланда начал свою войну против капитализма в Колумбии где-то в шестидесятых годах. Он не был столь идеалистичен, как Че Гевара, но в личной смелости ему не отказать. До начала девяностых этот человек лично участвовал во всех крупных операциях, которые планировал главный штаб ФАРК. Количество побед в его рейтинге настолько превышало количество поражений, что от своих соратников он получил прозвище Тиро Фихо, Снайпер. Маруланда, вне всякого сомнения, был мощным лидером, самой харизматичной личностью континента, сердцем партизанского движения. Но мозгом ФАРК был Рауль. Де Сильва умел находить деньги на революцию даже там, где денег в принципе искать не стоило. Рауль понимал, насколько коррумпирован весь наш мир, и активно использовал взяточничество для достижения любых целей. Он раздавал деньги политикам и фабрикантам, зачастую не задумываясь об их количестве, и политики с фабрикантами, возможно, сами того не желая, начинали работать на колумбийскую революцию. На самоуничтожение. Рауль был холодным и бесстрастным, как вычислительная машина. Он почти никогда не совершал ошибок. Почти, потому что все же, как и всякий человек, он имел одну страсть. И она называлась Маруланда. Своему вождю де Сильва был бесконечно предан. Иногда в ущерб своим личным интересам. Поэтому умный финансист Рауль с акулами капитализма был хитрым, как лис, но в то же время оставался предельно честным перед всем своим партизанским движением. Он ворочал сотнями миллионов долларов, песо, евро, но при этом на себя тратил не больше, чем того требовал его скромный холостяцкий быт. Лишь однажды он воспользовался служебным положением, чтобы приобрести на общественных началах предмет роскоши. Увидев в журнале «Тайм» фотографию Махатмы Ганди в круглых очках, де Сильва попросил своих агентов купить ему такие же. «Я хочу», — сказал он впервые за всю свою партизанскую биографию, и революция ему не отказала. Агенты перестарались, и привезли в джунгли чудесный экземпляр с золотой оправой и стеклами «хамелеон». Добрые простоватые гандиевские очки в роговой оправе этот оптический прибор напоминал лишь очертаниями и, в отличие от оригинала, наверняка стоил целое состояние. Рауль до этого обычно носил дешевые пластмассовые солнцезащитные очки. Получив обновку, он аккуратно снял дешевый пластик и, водрузив на его место золото новой оправы, сказал своим людям: «Вы потратили наши деньги на пустяки.» Гонцы вытянулись во фрунт и еще долго ждали жестких санкций со стороны финансового директора революции. Но никаких репрессий не последовало. Конечно, они не знали, что Маруланда лично похвалил выбор де Сильвы и сказал ему с мудростью повидавшего жизнь старого бухгалтера, что, мол, солидный человек должен выглядеть солидно. «Пройдемте», — сказал мне де Сильва, и я, не дожидаясь повторного приглашения, двинулся за ним вдоль плакатов на стенах. «Чай будете?» — бросил мне через плечо команданте. Здесь все пьют чай. Мне слегка надоел терпковатый вкус «мате де кока», но я в знак согласия промычал «угу», и мы вошли в кабинет финансового гения. Там был полный беспорядок. Казалось, в кабинете де Сильвы только что провели обыск с пристрастием. На полу лежали обрывки газет, пустые подсумки от магазинов к автомату Калашникова, какие-то истоптанные плакаты, кажется, такие же, как и на стенах в коридоре. Вот где истинная демократия, подумал я, увидев прямо на подбородке Маруланды рифленый след от пыльного армейского ботинка. В дальнем углу комнаты были свалены радиостанции «моторола» без батареек, штук десять, не меньше. Слева и справа от двери стояли стеллажи до потолка. Они были забиты книгами, журналами и видеокассетами. На нижней полке одного из стеллажей пылилась зеленая холщовая сумка, из которой, как два напряженных мужских члена, торчали зеленые головки выстрелов от РПГ. Самого гранатомета поблизости не было видно. Смысл присутствия этих зарядов в комнате мне был непонятен. Где-то на подоконнике пристроился никелированный чайник, единственный блестящий предмет в этой комнате. Впрочем, не единственный. На столе, который стоял в центре комнаты, со скромным достоинством возвышался ноутбук «маккинтош» в титановом корпусе цвета «металлик». Предмет явно дорогой и весьма активно используемый, судя по следам сигарного табака на его клавиатуре. Стол под компьютером, словно скатертью, был накрыт картой Колумбии. Все обозначения на карте были на английском, а в левом углу я рассмотрел эмблему с четырьмя скрещенными мечами и надписью «Joint Chiefs of Staff». В переводе на русский «Объединенный комитет начальников штабов». Карта американская. Меня так и подмывало спросить, откуда у де Сильвы этот документ. Но я воздержался от вопроса. Сейчас благоразумнее всего было молчать и слушать. Де Сильва убрал компьютер со стола и поставил его на пыльный стеллаж, рядом с зелеными боеприпасами в состоянии эрекции. Рукой пригласил меня к столу. Точнее, к карте. Не успел я наклониться над ней, как на столе чудесным образом появился чай в серебряных подстаканниках. Рауль отхлебнул глоток горячей жидкости и тут же достал короткую сигару из верхнего кармана своего френча. Потянулся за перочинным ножом — он лежал на полочке с книгами — обрезал конец сигары и сунул ее в рот. Пламя бензиновой зажигалки блеснуло в стеклах дорогих очков. «Будете?» — спросил он меня. «Нет, я курю только листья Монтеррея,» — ответил я. «Нет проблем, „Ойо де Монтеррей“ Вам сейчас принесут.» Я услышал, как за моей спиной по цементному полу глухо и быстро застучали подошвы солдатских ботинок охранника. А через минуту, или что-то около того, сидя на складном стуле возле американской военной карты, я с наслаждением вдыхал терпкий и вкрадчивый дурман любимых тонких сигариллос. Разговор очень быстро перешел в деловое русло. Де Сильва свободно владел английским. Я тоже не нуждался в услугах переводчика. «У нас есть несколько часов, чтобы обговорить детали операции. Через два-три дня мы сворачиваем наши позиции в Путумайо. Цена Вас, насколько я понимаю, устроила?» — де Сильва посмотрел на Рокоссовского, который оставался в комнате. Кстати, единственный из партизан, и это для меня было очень важно. «Есть проблема,» — говорю я де Сильве. — «Технического порядка. Вы хотите, чтобы я доставил груз сюда» — и я ткнул пальцем в точку на карте, где-то между Боготой и Мокоа. — «Это так?» Рауль и Рокко кивнули в знак согласия. «Там негде сесть. Там сплошная сельва и у вас там нет ни одной площадки. Единственное, что я могу сделать, это посадить борт в Кали, но там, кажется, порядки устанавливают ваши конкуренты.» Город Кали был основной базой Мигеля Родригеса, главы второго по обороту наркокартеля Колумбии. Родригес вооружал и финансировал отряды самообороны, «парамилитарос». Это были что ни на есть отпетые бандиты, главной задачей которых была защита наркобизнеса в Кали. «Парамилитарос» проводили самые настоящие карательные акции, убивая крестьян, которые продавали «пасту де кока» эмиссарам ФАРК. Правительство сквозь пальцы смотрело на деятельность Родригеса и его «парамилитарос», поскольку нуждалось в союзниках против коммунистической герильи. Скажу откровенно, мне не нравится коммунизм, с де Сильвой я имел дело только на почве бизнеса, и он это хорошо понимал. Но с местными антикоммунистами я вообще не хотел иметь никаких дел. Впрочем, Рауль вряд ли допустил бы подобный поворот событий. «Нет-нет, Андреас, мы этого не хотим. Посадка в Кали это полный идиотизм. Давайте думать, есть ли другой выход.» «Да что тут думать?» — вставил замечание Рокко. — «Груз надо сбросить.» «Как сбросить?» — переспросили мы с де Сильвой в один голос. «Очень просто. С парашютом. Вы, Андреас, военный летчик, так?» «Так,» — я кивнул головой. «У вас в стране с воздуха сбрасывали целые дивизии вместе с техникой. А тут деревянные контейнеры с железками. Три штуки. Подлетаете, сбрасываете, и летите дальше, никакой высадки.» «Да, но меня собьют, как только я войду в воздушное пространство Колумбии. А вас накроют ракетами, когда вы будете забирать посылку.» «Не накроют» — отрезал де Сильва. — «Идея неплохая. Скажите, Андреас, технически Вы можете это сделать?» «В смысле, сбросить контейнер? Это я смогу. Но все остальное очень сложно.» «За все остальное Вы получаете деньги.» «Это еще вопрос,» — говорю я. — «Если я все-таки соглашаюсь лететь, то не пролетаю ли я с остальной суммой? Вы ведь собираетесь заплатить мне уже после доставки?» «Как вы договаривались?» — Рауль повернулся к Рокоссовскому. «Пятьдесят процентов сейчас и пятьдесят после доставки,» — Рокко чуть привстал с краешка стола, на котором он примостился с самого начала разговора. «Пусть получит три четверти суммы сразу. Четвертую часть,» — тут де Сильва снова повернулся ко мне. — «положат на счет, номер и местонахождение которого Вам сообщат по телефону. Это на всякий случай, чтобы можно было продолжить знакомство и после нашей сделки.» «Вы доставите три контейнера. За каждый мы платим миллион. Итого Вам подготовят два миллиона двести пятьдесят тысяч американских долларов. После выполнения работы вы получите остальное. Все форсмажорные ситуации становятся вашей, а не нашей, проблемой. Согласны?» «А если нет, тогда что?» — говорю. И тут же про себя снова вспоминаю индейца, которого подстрелил Рокко. Нервные окончания у меня стали необычайно чувствительны, и по телу прошла волна тревожного зуда. Но никто из переговорщиков этого не заметил. Моя наглость собеседникам не понравилась. «Ну, что ж. Тогда», — сказал Рауль, поправив свои дорогие очки, — «тогда Вы должны компенсировать те расходы, которые мы понесли для обеспечения Вашей доставки в наш лагерь.» «Не так уж и много,» — улыбнулся я. «Это еще не все. В силу изменившихся условий, мы будем вынуждены как можно раньше начать эвакуацию наших людей из зоны Путумайо. Мы же не можем быть уверены в том, что Вы не проговоритесь о месте нашей дислокации, если мы, конечно, Вас не ликвидируем.» — Де Сильва посмотрел на меня поверх очков. Хотел убедиться, что я испугался. Я и вправду испугался, но ни один мускул на моем лице не дрогнул. «Молодец, Иваныч,» — похвалил я мысленно сам себя. — «Сумел, значит, сохранить свое лицо.» «То есть, Вам проще меня убить, чем отпустить?» — спросил я де Сильву как можно более спокойно. «Это так.» — Команданте стряхнул пепел прямо на пол. Его поистине свинское отношение к своему кабинету как-то не слишком увязывалось с нарочитой подтянутостью его внешнего вида. Новенькая, с иголочки, форма, дорогие очки, и вдруг — пепел на пол. — «Но мы считаем Вас партнером и поэтому хотим, чтобы в случае невыполнения договора Вы оплатили все мероприятия по нашей эвакуации.» И тут я не сдержался. «Вашу мать! Это же банальный шантаж. Вы же меня разводите, словно какого-нибудь лоха. Если я соглашусь, я весь ваш гонорар потрачу на то, чтобы организовать эту доставку. А если не соглашусь, то заплачу вам хренову кучу денег. Партизаны, твою мать! Когда вы заманили меня сюда, вы уже знали, что я не откажусь. Вы не партизаны, а самые обычные кидалы! И я, дурак, поверил вам.» Слова «лох», «развод» и «кидалы» я произнес по-русски, но смысл сказанного и без того был понятен этим герильерос. Рокоссовский рванулся было с насиженного краешка стола в мою сторону. Де Сильва остановил его жестом. «Послушайте, Андреас,» — обратился ко мне команданте. — «Не мы придумали этот бизнес. Мы вообще против денег и материальной выгоды. Но по таким правилам живет проклятый прогнивший режим в Боготе, и мы воюем против него его же методами.» «Не надо читать мне лекции по марксизму-ленинизму! Я этого в училище наслушался больше вашего. Я-то тут при чем?» «Скажите мне, Андреас,» — вздохнул команданте. — «Вы всерьез думаете, что Вы над схваткой? Вы часть системы. И даже больше. Вы часть обеих систем, их и нашей. Мы воюем с ними их же оружием. Вы разделяете их ценности, но помогаете нам. Потому что только мы и такие, как мы, можем обеспечить Вам достойный, по вашему мнению, уровень жизни. Примерно такой же, как у них. Сложно объясняю?» Я кивнул головой. «Слушайте. На самом деле, все очень просто. Линия фронта это не Путумайо или Богота. Или — что у Вас там в бизнес-планах? — африканские джунгли. Линия фронта это Вы, Андреас.» Я молчал. «Ойо де Монтеррей», которые он мне предложил, были чуть влажные, но мне казалось, что влага придавала кубинскому табаку еще большую изысканность. Это было, пожалуй, единственное приятное открытие сегодняшнего дня. ГЛАВА 18 — КОЛУМБИЯ. «КОРЯВЫЙ ДУБ» В общем, я согласился. Оплатить эвакуацию целого партизанского соединения было мне не по силам. Проще потерять один самолет сбитым над Колумбией. Но решусь ли я отправить свой экипаж на верную смерть? У меня было несколько дней, чтобы придумать способ доставки оружия. Назад, к аэродрому, меня снова везли в лодке. Она, как две капли воды, походила на ту, в которой меня привезли на встречу к Рокоссовскому. А, может быть, это и была та самая посудина. Я сидел верхом на огромной сумке, в которой лежали доллары. Рядом со мной, слева и справа, с дежурными отсутствующими лицами пристроились боевики ФАРК. Вернее, не боевики, а «боевички». Две низкорослые девицы в камуфляже и с автоматами. Та, которая слева, была похожа на европейку. Довольно приятное лицо с почти белой кожей. Из-под пятнистой кепки все время выбивался черный локон, и мне хотелось его поправить, слегка коснувшись кончиками пальцев ее щеки. Девушка заметила мой взгляд и строго зыркнула на меня глазами. Но от этого мое озорное желание не стало меньше, и я время от времени продолжал рассматривать ее профиль. Вторая сидела справа от меня. Далеко не красавица, она, тем не менее, выглядела аппетитно. Плотная, но хорошая фигура обещала энергичный и замысловатый секс. У нее был плосковатый нос, размазанный, как мне казалось, на поллица, но зато крепкие белые зубы. Девица показывала их, посмеиваясь шуткам крестьянина-индейца, придерживавшего свою козу. Животное непрерывно блеяло и нестерпимо воняло. Партизанка смеялась, перекладывая автомат то на левое колено, то на правое. Крестьянин гримасничал, поглядывая на распахнутый ворот гимнастерки моей охранницы. Там, подразнивая воображение индейца, виднелась ложбинка между двумя упругими смуглыми грудями. Но предпринимать более решительные действия владелец козы не решался. Автомат в руках у партизанки заставлял козопаса держать дистанцию. Кроме этого крестьянина, в лодке было еще несколько человек, в основном, женщины и дети. Примерно через каждые полчаса лодка швартовалась к берегу, высаживая одних пассажиров и принимая на борт других. Вскоре на берег сошли и крестьянин с козой. Девица с плоским носом перестала смеяться. Она перегнулась через борт, округлив два полушария чуть ниже спины. Дотянулась до воды, зачерпнула горсть и с фырканьем умыла свое лицо. Еще раз потянулась к воде. Лямка «калашникова» — он в этот момент болтался у нее на плече — начала сползать вниз. Когда девица заметила это, автомат был уже в реке. Я рванулся со своего насиженного места и успел схватить орудие за цевье, когда его приклад уже скрылся в воде. Моя вторая охранница, увидев автомат у меня в руках, с криком передернула затвор. «Се парен!» — закричала плосконосая. Ручейки воды текли по ее лицу, ниспадали каплями на смуглую грудь и заканчивались где-то под тесным камуфляжем. Она рукой остановила подругу. — «Се парен!» Не знаю испанского. Это прозвучало, как наше «Все в порядке!» Заклинание сработало. Та, которая с локоном, опустила ствол своего автомата. Плосконосая взяла у меня из рук автомат и погладила мое плечо. «Эль ниньо!» — улыбнулась она своими жемчужными зубами. Это слово я знал. Бейби, малыш. Если бы мне так сказала какая-нибудь дама из цивилизованной Европы, это могло означать лишь одно — приглашение в постель. Но в Латинской Америке обращение «эль ниньо» ни к чему не обязывает. Это просто форма вежливости. Здесь так много секса, что даже река Путумайо пахнет, как женщина. Здесь двенадцатилетние девочки танцуют самбу так, что начинаешь чувствовать, как откуда-то снизу на тебя накатывает липкая волна поллюции. Здесь плоский нос на женском лице не раздражает, а наоборот, вызывает интерес, причем, не только у владельцев мелкого рогатого скота. Звезды над головой, переплетающиеся ветки деревьев над рекой, равномерный рокот мотора, черные индейские глаза, цевье автомата, впитавшее тепло и пот женских рук. И что такое по сравнению со всем этим калейдоскопом одно слово? Просто звук. Но, видимо, мне хватило и этого звука. Мне захотелось продолжения. И девица поняла это также хорошо, как и я сам. Через полчаса мы высадились на берег. У причала стояла старая «тойота лендкрузер». С белой крышей и треснувшим стеклом. Водителя рядом с ней я не заметил. Девицы уверенно направились к машине. Та, которая с локоном, открыла водительскую дверь и принялась ковыряться под приборной доской. Машина была такая старая, что даже здесь, в кокаиновых дебрях Колумбии, на нее никто бы и не позарился. Вторая охранница, улыбнувшись, кивнула мне на пассажирское место впереди. Я открыл дверь и уселся на протертое до дыр кожаное сиденье. Было жестко. Неудобная пружина упиралась мне в левую ягодицу. Я посмотрел на девушку-водителя. Она упорно и нервно соединяла два проводка под рулевой колонкой. Мотор недовольно чихнул, потом заглох. Охранница выругалась. Другая — она примостилась сзади меня, так, что я чувствовал ее дыхание у себя на затылке, — засмеялась и произнесла что-то успокаивающее, вроде того же «эль нинью» в лодке. Обладательница локона ничего не сказала. Контакты в ее руках заискрили, стартер выдавил из себя старческий треск и хрип, и «тойота», наконец, завелась. Лязгнул рычаг, нехотя включилась первая передача, и машина, подскакивая на ухабах, двинулась вперед по грунтовке, в сторону городка Мокоа. Мои грязные ботинки топтались по сумке, в которой лежали два с лишним миллиона долларов. Грунтовка, по которой мы ехали, то и дело утопала в непросыхающих лужах. Она извивалась между деревьями, частоколом громоздившимися вдоль дороги и сплетавшимися своими ветками где-то наверху. Здесь стоял вечный сумрак. Солнце с трудом пробивалось через ветки деревьев и редкими золотыми монетами падало на дно грязных луж. Едва успевали мелькнуть на поверхности луж солнечные блики, как тут же их расплескивали колеса нашего джипа. Машина нервно рычала, выбираясь из ям, заполненных водой. Девица за рулем беззлобно ругалась. Меня то и дело кидало в сторону, и я время от времени ударялся головой о железную стойку двери. Когда я сюда прилетел, от аэродрома к переправе меня везли этой же дорогой, но ухабов тогда я не заметил. Видно, машина была получше. Во всяком случае, поновее. И водитель вез меня поаккуратнее. Ну, конечно, ведь в тот раз за рулем был мужчина. А эта девица вдавливала педаль до упора в пол так, словно на своей колымаге собралась выиграть Гран-При Монако. Тойота, однако, скорость не набирала, ее лишь сильнее подбрасывало на ухабах. Мы доехали до развилки. Я помнил, что к аэродрому нужно повернуть налево. Обладательница локона так и сделала — крутанула руль в левую сторону. Но плосконосая что-то крикнула ей, и водительница остановилась. Обе выскочили из машины и начали громко спорить. Плосконосая наседала на подругу, то умоляя ее, то повышая голос, то насмехаясь над ней. Барышня с локоном, не меняясь в лице, отрицательно мотала головой. Низкорослая девица тыкала в подругу пальцем, потом хлопала себя по бедрам, словно от отчаяния. Она время от времени указывала рукой на машину, в которой, словно клуша на насесте, сидел я на своей драгоценной сумке, и кричала «Lo quiero, lo quiero, comprendes!» Та, которая с локоном, явно пыталась взывать к ее разуму. Она собрала пальцы правой руки в щепотку, словно поймав за хвост последний ускользающий разумный довод, и потрясала им перед лицом своей подруги. Она очень четко произносила непонятные мне слова, но даже меня они вполне могли бы убедить только самой интонацией, с которой они произносились. Меня, но не плосконосую. А дальше произошло нечто совершенно непонятное. Плосконосая схватила автомат, передернула затвор и направила его прямо в живот напарницы. Та, которая с локоном, тоже сорвала с плеча оружие и стала в боевую стойку. Обе, чуть присев, ходили по кругу, как два бультерьера в загоне. Они кричали друг на друга так, что птицы срывались с деревьев и улетали прочь. Качественное лесное эхо многократно повторяло их боевые выкрики. Потом плосконосая выпрямилась, рванула на груди гимнастерку, бросила автомат прямо в грязную лужу. И тут же уселась рядом с ним. Она обхватила голову руками и горько-горько зарыдала. Это был плач отчаяния и досады. Она рвала на себе волосы и била смуглым кулачком по луже. Напарница некоторое время смотрела на нее. Потом тоже бросила «калашников» в сторону. Она подошла к своей плачущей подруге, присела рядом с ней на корточки и, обняв плосконосую, залилась горькими слезами. Так они сидели довольно долго. Они размазывали слезы друг у друга по щекам. Их черные волосы спутались. Они то шептались, то причитали, то смеялись сквозь бесконечные потоки девичьих слез. Я не понимал, что происходит. Мне захотелось сесть за руль и бросить их здесь, на этой развилке. Наверное, я так бы и поступил, если бы этот странный плач не прекратился так же внезапно, как и начался. Девицы поднялись с земли. Они по-прежнему обнимались, но теперь уже не плакали, а наоборот — заговорщицки смеялись. Они подошли к машине. «Турн!» — сказала мне та, которая с локоном. И сделала знак, чтобы я повернулся. Я рассматривал трещину на лобовом стекле и слушал, как у меня за спиной шуршит одежда вперемежку с девичьими смешками. Когда мне разрешили повернуться, я увидел перед собой двух самых обычных латиноамериканок в красных цветастых платьях. Уму непостижимо, откуда они достали свои наряды. Носили под формой, что ли? Или заранее припрятали под задним сиденьем «тойоты»? Обе девушки почти неузнаваемо изменились. Одна, наконец, убрала соблазнительный локон, перевязав свои крепкие блестящие волосы лентой, а у другой вместо распахнутого ворота пятнистой куртки появилось декольте с белой оборочкой по периметру. Ее грудь, надо сказать, неплохо смотрелась и до этого, в расстегнутом камуфляже. Плосконосая взъерошила мне волосы, а ее подруга открыла пассажирскую дверь и строго сказала по-английски «Драйв!» И легонько толкнула меня, чтобы я лучше понял, чего она от меня хочет. Я нехотя переместился на место водителя. Не скажу, что я был в шоке, но непонимание происходящего привело меня в состояние легкого ступора. Кажется, меня взяли в заложники. Но вряд ли целью моего захвата были деньги. Обладательница локона бесцеремонно топталась ногами по моим миллионам. Ноги, кстати, у нее были стройные, сильные и загорелые. «Драйв!» — повторила девушка приказание. «Куда?» — спросил я по-английски. «Мокоа» — ответила она и махнула рукой. — «Vamos. Поехали.» Все время, пока длилась эта сцена, двигатель машины работал, вхолостую сжигая бензин. Я включил первую передачу и повернул руль вправо. Мы снова выехали на развилку и поехали в сторону города. Аэродром оставался где-то слева. Я не имел ни малейшего представления о том, что собираются делать мои охранницы. Но моя интуиция подсказывала мне, что бояться нечего. Мой разум бунтовал. Мы едем в Мокоа, говорил он моей интуиции. Этот город контролирует правительство. Там полным полно военных. Если девиц хотя бы заподозрят в связях с партизанами, им крышка. И мне тоже. И моим миллионам. Не бойся, отвечала интуиция, все будет хорошо. Девицы знают, что делают. К тому же, у них оружие, значит, они сейчас диктуют условия. «А где их автоматы?» — гневно спросил интуицию мой разум. «А где „калашниковы“?» — осторожно спросил я вслух красавицу справа. Они рассмеялись обе. «Форест,» — и моя соседка справа махнула рукой куда-то в сторону леса. — «Yo no soy loca!» Я, мол, не дура, вот что примерно она ответила. В смысле, спрятала автоматы в лесу, там, где мы стояли. Другая не-дура влажно дышала мне в затылок и принялась яростно разминать своими маленькими и крепкими ладонями мои плечи. Несомненно, обе они были locas. Если бы мой разум восторжествовал, то я запросто мог бы скрутить их обоих. Тем более, что они были безоружны. Мог бы развернуть машину и как-нибудь довести ее до тайного аэродрома в сельве. Но я этого не сделал. Иногда предчувствие обладания даже самой обычной женщиной перевешивает жажду наживы. Ради случайной женщины ты готов поставить на кон даже миллион. Так бывает. А тут целых две красавицы. Но и миллионов в моей сумке тоже было два. С небольшим довеском. Маленький спортивный самолет, который доставил меня в эту страну, обязан дождаться своего пассажира. Я знал, что пилоту был дан именно такой приказ. Пути к отступлению еще не были отрезаны. Поэтому я позволил себе тоже стать немножечко loco, совсем ненадолго. Через два часа мы уже были в гостинице на центральной площади Мокоа, в пятидесяти метрах от местного управления полиции. По улицам города бродили полицейские патрули, снаряженные почти по американским стандартам. Кевларовые синие шлемы, форма с наколенниками, массивные бронежилеты под разгрузкой, набитой боеприпасами. У каждого полицейского в руках было по новенькой винтовке М-4. Оружие они держали тоже по-американски. Почти на уровне груди, стволом вниз, указательный палец правой руки под курком. Мы у полицейских особого интереса не вызвали. Грязный крепыш-европеец и две хохочущие девицы, нырнувшие в первый попавшийся свободный номер. Что же тут может быть подозрительного? Это был совершенно сумасшедший сексуальный эксперимент. Мы оказались в постели втроем. Я продолжал чувствовать себя заложником. Две колумбийки доминировали надо мной и делали все, что хотели. Перед моим лицом мелькали спутанные волосы над огромными глазами с расширенными зрачками, смуглые бедра, дрожащие соски. Белозубый частокол не хотел прятаться за полными губами, с которых слетал крик восторга. Не крик даже, а хищный клич. Причем, я уже не мог определить, кому из двоих подруг он принадлежит. Они набросились на меня, как две пираньи, пожирая мою плоть, высасывая мою кровь, терзая мое сознание. И они никак не могли насытиться. Сейчас я понимаю, что с ними тогда случилось. Им бы не воевать, а любить своих латиноамериканский мужчин со всей силой южной страсти. Заниматься домом, а не делать революцию. Полуаскетичная жизнь в джунглях поломала их психику. Они, созданные для любви, превратились в оружие классовой борьбы, такое же жестокое и безотказное, как мои автоматы. Они стояли в строю, ползали в грязи, воевали и убивали. Они выкрикивали команды и приказы. Они стонали на операционных столах вместо того, чтобы стонать в постелях. А в это время любовь жила у них внутри. Она им мешала воевать, как гнойный нарыв. Давление растет, сознание давит на любовь, любовь разрывает изнутри. И вот прорвало. На моем месте мог быть кто угодно. Любой наркокурьер оказался бы в этой постели, будь он пассажиром старой «тойоты». Любой партизан, вырвавшийся случайно из леса, был бы уложен девицами на обе лопатки. Только не этот терминатор Рокоссовский. И не полусумасшедший банкир де Сильва. Эти живо бы отправили девушек в расход. А девицы балансировали на краю своей жизни, прорываясь сквозь меня, словно сквозь узкую дверь, в пространство своей внутренней свободы. Два красных платья лежали на полу и казались мне пятнами разлитого вина. Или крови. Сладкий запах женской секреции смешался с запахом «Ойо де Монтеррей», раскрошившихся в моем кармане. Два миллиона двести двадцать пять тысяч долларов глуповато лежали в углу комнаты, загораживая дорогу в полуоткрытую дверь ванной комнаты. Оттуда, подчиняясь такту генератора, который молотил во дворе гостиницы, мигала лампочка. Наш ритм был совсем другим. Впервые в жизни я почувствовал себя полным дерьмом, извращенцем и подонком. Дело было не в сексе, а в моей работе. Чем больше сюда попадет моего товара, тем больше таких несчастных и жадных до любви девиц окажется в джунглях. И у них никогда не будет спортивного самолета, чтобы улететь отсюда. Стоп, говорю я себе. Это просто секс втроем. Эти девушки просто обычные самки, истосковавшиеся по члену. Эти деньги я получаю только за доставку. Я не знаю, что будет в контейнерах, и мне до этого нет никакого дела. Поэтому нужно прекратить бессмысленные рефлексии. Я дал себе команду расслабиться и нырнул поглубже в пучину сексуальных наслаждений. Мы расплескивали свою энергию несколько часов кряду и потом затихли. Плосконосая разметала во сне руки и счастливо улыбалась. Ее голое тело заняло полпостели, правая нога девушки лежала на моей левой. С другой стороны тихо посапывала ее подруга, удобно спрятав лицо у меня подмышкой. У нее были потрясающе красивые волосы. Гладкие и блестящие, как шелк, они отражали свет луны за окном. А, может, это был просто уличный фонарь. Настала ночь. Я тихонько высвободился из-под пряной тяжести двух женских тел и пошел в ванную. Посмотрел в зеркало. На меня оттуда выглянуло глуповатое лицо с карими глазами чуть навыкате. Многодневная небритость делала человека в зеркале немного похожим на колумбийца. Тогда среди местных мачо была мода на щетинистые лица. Я ненавидел себя. Я понимал, что меня использовали, причем, использовали по назначению. Эти две девицы вполне могли завалить меня в лесу и взять себе мои миллионы. Но вместо этого они бросили деньги возле ванной и взяли меня самого, как хотели. Взяли мой член, словно купили его в дешевом колумбийском секс-шопе. Не купили даже, а украли. Стало душно. Я не спеша оделся и вышел на улицу. У входа в гостиницу стояло несколько складных столиков под матерчатым навесом. Я сел за ближайший и стал ждать официанта. В гостиничном ресторанчике, кроме меня, был еще один посетитель, плотная спина которого нависала над столиком. Даже со спины что-то выдавало в нем иностранца. Официант долго не подходил, но меня это не раздражало. Я смотрел, как ветер раскачивал светящуюся гирлянду над входом в отель. По пустынной улице невдалеке от гостиницы туда-сюда прохаживался полицейский. Он, то и дело прикрывая рот, шептал какие-то глупости в трубку мобильника. Явно тратил служебное время на личные разговоры. Гирлянда над входом в гостиницу внезапно потухла. И одновременно с темнотой наступила пронзительная тишина. Заглох генератор. Вот как, а я уже настолько привык к шуму двигателя, что перестал его замечать. Полицейский перед гостиницей включил фонарик. «Fuck» — тихо выругался я по-английски. Луч фонарика метнулся ко мне и перепрыгнул на единственного, кроме меня самого, посетителя этого заведения. Спина зашевелилась. Человек развернулся ко мне. Лица я не успел разглядеть, оно оказалось в темноте, как только полицейский фонарик потерял к нему интерес. «Американец?» — спросил меня сосед. Судя по произношению, он увидел во мне соотечественника. «Нет, но тоже гринго,» — ответил я уклончиво. «Почему гринго?» — переспросил голос из темноты. «В этой стране все иностранцы гринго». «Да, это верно» — услышал я понимающий вздох за соседним столиком. — «Выпьешь?» «Я бы выпил, да никто не наливает.» «Погоди, сейчас они перебросят свет на другой генератор, и официант освободится.» Здесь, как видно, в целях экономии официант выполнял еще и функции электрика. С генератором он управлялся, пожалуй, лучше, чем с посетителями. Вскоре двигатель затарахтел, набирая обороты, и лампочки снова ожили. На пороге гостиницы, вытирая руки о передник, появился курчавый парень. «Cerveza?» — вопросительно кивнул он мне. — «Пиво?» «Две сервезы,» — повелительно произнес мой сосед. — «Я плачу.» Теперь я мог рассмотреть его лицо. Круглое, с большими отвислыми щеками, оно напоминало розовую грушу. Ее воображаемый хвостик прятался под джинсовой кепкой-бейсболкой, а широкая часть заканчивалась где-то на уровне груди, минуя стадию шеи. И все же, человека, который хотел угостить меня пивом, следовало, скорее, назвать крепышом, чем толстяком. Он был крупный и широкоплечий. За его плечами угадывались примерно пятьдесят лет простой, тяжелой и не всегда сытой жизни. Он явно любил поговорить за бокалом пива и сам располагал к общению. Люди моей профессии, как правило, стремятся ограничить общение с незнакомыми людьми. Но сейчас мне почему-то захотелось поговорить как раз вот с таким случайным собутыльником, погрузиться в чужую историю, и забыть на некоторое время о своей. «Ричард. Ричард Крукоу,» — протянул он мне руку, как только переместился за мой столик вместе с двумя пинтами пива. Здесь его разливали в нестандартные по нашему представлению шестисотграммовые бутылки. Это соответствует, примерно, одной пинте. Почему в бывшей испанской колонии меряют пиво английскими мерками, для меня и до сих пор непонятно. «Крукоу?» — повторил я за ним. — «Звучит, как русская фамилия. Крюков. Наверное, у тебя в роду были русские?» «Ни одного!» — гордо заявил мой новый знакомец. Хлебнул пиво прямо из горлышка бутылки и хмыкнул. «Мой отец родился в Германии, еще до Гитлера.» Судя по началу, история обещала быть долгой и запутанной, как исландская сага. Как раз именно это и было мне сейчас нужно. В течение последующих тридцати минут или около того я узнал, что отец Ричарда родился в семье немецких коммунистов в самый разгар классовой борьбы за светлое будущее. Победа коммунистической версии светлого будущего была не за горами, когда со своим проектом всеобщей справедливости на историческом горизонте появился Адольф. Этот проект показался немцам более успешным, чем то, что предлагали соотечественникам дедушка и бабушка Ричарда вместе с главным немецким коммунистом Эрнстом Тельманом. Конечно, вскоре немцы об этом пожалели. За любой хорошей рекламной компанией обычно стоит большое надувательство, но это было уже неважно. Гитлер успел отправить обоих прародителей моего собеседника в концлагерь. Те, впрочем, тоже успели сделать кое-что, а именно — договориться об отправке сына в Америку вместе с семьей еврейских бизнесменов, покидавших Германию по подложным документам. На этом месте я запутался в сюжетных линиях. Они слишком замысловато переплетались и в конце концов привели к нацистскому чиновнику, который за огромную взятку выправил отцу Ричарда новые документы, указав в бумагах местом рождения Лондон. А фамилию просто перевел с немецкого на английский. Видимо, язык вероятного противника нацист знал плохо: перевод столь красивой фамилии был сделан явно со словарем и вышел каким-то корявым. «Понимаешь, он был Крюмайщ. Не Крюмайх, как часто произносят, а именно Крюмайщ, по-берлински. Знаешь, что это слово означает?» Я мотнул головой. «Корявый дуб!» — и Ричард гордо откинулся на спинку стула. — «Самая, что ни на есть коренная берлинская фамилия.» «Звучит и впрямь коряво», — усмехнулся я. «Не смейся», — пафосно заявил Крукоу. Сейчас последует рассказ о кривом, как этот дуб, генеалогическом древе собеседника, мысленно вздохнул я. Но он не стал так глубоко вдаваться в историю своей семьи. И вернулся к сравнительной филологии. «А этот фашист так и написал написал в бумажке по-английски. Кривой дуб. Крукоук, понимаешь? Согласись, звучит по-идиотски.» Я согласился. «Ну, вот. Приехал мой папа в Америку, отправили его там в приют, и со временем окончание фамилии само собой отпало. Вот так он стал Крукоу. И я теперь тоже Крукоу. Так она звучит намного лучше.» Я опять с ним согласился. «А, знаешь, как она будет звучать по-русски?» — говорю. «Krivodub.» «Krivodub.» — принялся он пробовать ее на вкус. — «Krivodub. Krivodub.» «Знаешь, „Krivodub“ тоже неплохо звучит. Так ты русский?» — воскликнул он. «Ну, что-то вроде этого.» «Русский. Нефтяник. Я вас таких сюда много перевозил. Но можете не дергаться.» — он наклонился ко мне поближе. — «Они вам тут не дадут развернуться. И наши тоже.» Я никогда не интересовался нефтью, но слышал, что в этих краях работают американские нефтяные компании. Нужно взять на заметку. Если когда-нибудь придется сменить профиль. «А причем тут ваши?» — спрашиваю его. «Да они тут, в Колумбии, всегда причем. Акулы. Конечно, ФАРК им тут дает под хвост. Но наши не сдаются. Они здесь, как собака на сене. Сами не копают и других не пускают. Здесь не они хозяева,» — Ричард кивнул в сторону полицейского. — «И ФАРК не хозяева. Они только думают, что эта страна им принадлежит. А вот я тебе могу сказать, кому она принадлежит.» Крукоу принялся загибать пальцы. «Тексако, Эксон и Оксипетрол. Ну, немного Шеврон. И самая главная фирма, знаешь, какая?» Ричард заговорщицки наклонился ко мне. «ЦРУ,» — гордо прошептал он. — «И я всех их вожу.» «Возишь. Это как?» «Я пилот, парень. Причем, классный пилот. У меня одиннадцать тысяч часов в воздухе.» Ого, становилось очень интересно. «А здесь что делаешь?» — спрашиваю я Крукоу. — «Путешествуешь?» «Да ты что? Работаю. Здесь недалеко аэродром, и я гоняю сюда чартеры.» «На чартерах одиннадцать тысяч часов? Как-то не верится,» — сказал я и осекся. Будет лучше, если Крукоу так и не распознает во мне коллегу. Во всяком случае, сразу. Но летчик ничего не заметил, видимо, он часто отвечает на этот вопрос. «Не верится? Да я на пассажирских пролетал всю сою жизнь. Вот над этими самыми джунглями. Но когда в девяносто третьем тут сбили американский „боинг“, я сказал себе стоп, хватит.» Да, это действительно была громкая история. Местные наркобароны «заказали» теракт на борту американского самолета, и лайнер завалили недалеко от Боготы. Подстрелили его самой обычной зенитной ракетой, когда он заходил на посадку. «Испугался?» «Нет, не то, чтобы... Просто после того я говорю диспетчерам „Меняйте курс, меняйте коридоры, лучше, если будете делать это ежедневно.“ А они...» — и Ричард махнул рукой. «Что они?» «Они говорят, коридор это святое, менять его нет причины. Но я-то знал, в чем дело.» Пилот отхлебнул еще немного пива. «У них в Боготе единственный радар. Но это не их радар, а наш. Я же говорил тебе, тут все наше. ЦРУ. И вот именно наши приказали колумбийцам оставить все, как было. Им так проще держать все под контролем. Кто куда летит и кто над кем пролетает. Высота девять тысяч, скорость восемьсот пятьдесят. Им наплевать на то, что все мы смертники. Свои, чужие, колумбийцы, американцы — все, кто в воздухе смертники. Потому что летают по пристрелянному коридору. До следующей ракеты.» «А ты как летаешь?» «А что я? Взял да и пересел на чартер. И сюда, в Путумайо. Здесь диспетчер нас по радару не водит. Здесь у них вообще нет радара. Диспетчер ведет меня по данным моих же приборов. Ну, как тебе это объяснить? Он запрашивает меня, я ему отвечаю. А сам маневрирую, как хочу. В разумных пределах, как ты понимаешь. Вот так мы здесь и летаем.» «Послушай,» — говорю я ему. — «Ты хоть ври, да не завирайся. Местный диспетчер тебя не видит. А тот, кто сидит в Боготе, возле радара, значит, полный идиот?» Крукоу с подозрением посмотрел на меня. «А ты откуда все это знаешь, нефтяник?» «Да уж насмотрелся,» — выкручиваюсь я. — «Нас-то тоже чартерами в Западную Сибирь гоняли. Нужно же знать, на чем, куда и как тебя везут.» «Это правильно, мужик,» — Ричард хлопнул меня по плечу, продолжая смотреть на меня глазами, на дне которых продолжала мелькать тень подозрительности. — «Вот и мы тоже знаем, где летаем.» Обе руки Крукоу отправились в недра задних карманов его брюк. «Вот наш секрет номер раз!» — правая рука Ричарда извлекла и положила на стол измятый экземпляр расписания пассажирских рейсов в нее Колумбии. «А вот номер два,» — левая хлопнула но столу вчетверо сложенным пластиковым файлом с помятой бумажкой внутри. Она была исписана синими каракулями. «Это расписание полетов, а это все данные о воздушных коридорах,» — и Ричард гордо откинулся на спинку стула. — «Если я хочу оставаться невидимым, то как мне это сделать? С учетом вот этих знаний?» Рука пилота эффектно пролетела над столом, описав указательным пальцем дугу над бумагами на столе. «Думай, нефтяник, думай!» «Ничего не могу придумать,» — выдавил я из себя. Это было неправдой. Я почти сразу понял смысл и значение того, о чем хотел сказать мой собеседник. Не хватало лишь нескольких незначительных деталей. «Все просто, парень. Я ухожу под пассажирский самолет. И ЦРУшник в Боготе перестает меня видеть. Меня нет на экране. Но я есть в воздухе. Держу крейсерскую скорость „боинга“ и иду под пассажиром. Они меня не видят,» — и Крукоу взмахнул рукой в сторону Боготы. — «Они видят только одну точку.» Они тут в Колумбии совсем с ума сошли. Ричард Крукоу, судя по его словам, проделывает такие трюки, с которыми по степени риска может сравниться прыжок с пятидесятиметровой высоты в прорубь. Возьмешь на миллиметр влево-вправо, и разобьешься о лед. Попадешь в лунку, и все равно никакой гарантии, что останешься жив. Под водой могут оказаться камни, которых ты не видишь и о которых не знаешь. Так же и с полетом в несанкционированном воздушном коридоре. У тебя на пути может оказаться самолет, о существовании которого ты не подозреваешь, и этот самолет несется прямо тебе в лоб со скоростью почти в тысячу километров в час. И даже еще больше, с учетом твоей собственной скорости. Но все же в его словах мне почудилось какое-то откровение. Нет, пожалуй, «откровение» слишком громкое название для того, чтобы описать, то, что я почувствовал. Я интуитивно понял, что из его безумного рассказа о воздушном ковбойстве можно извлечь некое рациональное зерно. Так, наверное, великим ученым в голову приходят гениальные открытия. Ньютону его третий закон, Лобачевскому другая, неэвклидова, геометрия. Яблоко, которое падает вниз, значит больше, чем просто яблоко, а параллельные прямые могут пересечься, если иначе взглянуть на пространство. Смотри, Андрей, и слушай, и спрашивай. И думай. Все, о чем говорит этот германоамериканец, может оказаться полезным. «Что-то не пойму я тебя, Ричард,» — говорю я медленно, а сам пытаюсь представить в своем воображении непересекающиеся прямые авиационных трасс в небе над Путумайо. — «Когда ты идешь низко, тебя не видят радары, правильно?» «Правильно, но не совсем. Они не видят меня, когда я иду точно под пассажирским самолетом. Держу его скорость и не отсвечиваю. В смысле, даю диспетчеру совсем не те координаты.» «На каком самолете ты летаешь?» «Эмбрайер. Еле выжимаю из него то, что мне надо по скорости. Но зато он хорош в маневре.» «А пассажиров от твоих маневров не укачивает?» — спросил я его с сарказмом. Крукоу расхохотался. Его смех был похож на гомерический хохот президента Тайлера. Разве что отвислые щеки пилота тряслись сильнее. Ну, и, конечно, они были белого цвета. Отсмеявшись, летчик очень внимательно посмотрел на меня. Над Колумбией было то же небо, что и над другими странами. И в этом небе, так же, как в любой другой точке на Земле, пока что работали законы Ньютона и правила Эвклида. Но для того, чтобы это понять на своей шкуре, нужно хотя бы раз посидеть за штурвалом самолета. Ричард догадался, что я соображаю в самолетах достаточно, чтобы поймать его на мелких недосказанностях, рождающихся от соития невнимательности и потери бдительности. Сейчас, в этот момент, может всплыть большая правда или большая ложь, в зависимости от ситуации, подумал я. Но мне было нужно нечто другое. То, чем владел этот воздушный ковбой, очень срочно понадобилось и мне самому. Полицейский все еще ходил туда-сюда перед гостиницей. Я его не видел, но слышал шуршание его рифленых ботинок по мелкому гравию дороги. «Ричард, хочешь, я скажу, кто ты?» — я одним махом допил свой бокал и уставился ему в глаза. — «Может быть, иногда ты и возишь нефтяников. Но делаешь это для отвода глаз. Не на черное золото ты работаешь, а на белое.» Его нижняя челюсть вопросительно отвисла. «Ты возишь кокаин, дружище, ведь так?» Ричард окаменел. Он соображал, что мне ответить, и по его замедленной реакции я понял, что попал в самую точку. Есть! Теперь нужно развивать успех и добивать этого бугая дальше. «Ты возишь кокаин. Я не знаю, чей он — партизанский или бандитский. Это неважно. Разницы никакой. Но все твои кренделя в воздухе нужны лишь для того, чтобы незамеченным садиться на грунтовках в лесу. И взлетать с них. А нефтяники это лишь хорошее прикрытие. Правильно?» Кажется, он прямо на глазах надувался гневом, как шарик. Весу в нем раза в полтора больше, чем во мне. Если он меня ударит, то наверняка покалечит. А у меня даже оружия с собой нет. Автоматы мы оставили в лесу. «Я тебя порву,» — зашипел он сквозь зубы. «Не порвешь. Я тебя сдам полицейскому, и тогда тебе крышка.» «Ты... сволочь... У нас здесь все куплены.» «Ну, тогда ударь меня. Врежь, как следует. Чего же ты шипишь, как ржавый чайник?» Видимо, не все полицейские в Мокоа были куплены Ричардом. Вернее, не все были куплены хозяевами Крукоу. «Сукин сын!» — тихо прошептал Крукоу, хватаясь руками за свою шевелюру. — «Я же его пивом угостил. Идиот!» «За пиво спасибо,» — говорю, — «но меня интересует кое-что другое.» «Что именно?» «Те бумажки, которые лежат на столе. Это во-первых.» «А если я тебе их не дам?» «Тогда я подойду к полицейскому, произнесу слово „кокаин“ и покажу на тебя. Если ты вздумаешь удрать, колумбиец начнет стрелять и непременно попадет в тебя. Если останешься на месте, то тебя посадят до утра. А утром твои пассажиры, — вероятно, те самые, которых тошнит от твоих маневров, — уже все будут знать. И, поверь мне, именно они позаботятся, чтобы ты рассказал как можно меньше полицейским. Надеюсь, ты меня хорошо понимаешь?» «Сволочь, сукин сын,» — продолжал шипеть летчик, но уже не так интенсивно. «Ну, что, я иду?» — переспросил я как можно спокойнее. Ричард пытался сообразить, какого еще подвоха можно от меня ожидать, после того, как он все же пойдет на мои условия. А в том, что пойдет, я уже не сомневался. Вполне возможно, что про нефтяников он не врал. Скорее всего, именно так и было. Кто же мешает развернуть в джунглях побочный бизнес? Если эту нефть так и не дают взять, в джунглях надо брать что-либо другое. Деньги не пахнут, но в этот момент я очень явственно почувствовал запах кокаина. В сущности, это и был запах денег. Ричард Крукоу пододвинул ко мне две бумажки, которые лежали перед ним. Первая — расписание полетов. Вторая — схемы воздушных коридоров и позывные бортов. Первая мне была не нужна. Я мог бы ее купить в любом латиноамериканском аэропорту или же найти в интернете. Вторая была бесценна. Я взял обе и рассовал их по карманам. Крукоу раздобудет себе еще. Я — вряд ли. Мне было немного жаль Крукоу. Этот пятидесятилетний ветеран авиации хотел расслабиться, а в итоге попал в нешуточную для него переделку. С риском потерять все. А не расслабляйся. В нашем бизнесе человек человеку волк, а волку пристало держать ухо востро в любых ситуациях. Ни слова не говоря, я поднялся из-за стола и пошел по направлению к открытой двери гостиницы. Ричард, только что надувшийся, как воздушный шарик, внезапно, как мне показалось, выпустил весь воздух и обвис. Даже его крепкие плечи моментально округлились. «А зовут-то тебя как?» — услышал я за спиной погрустневший голос пилота, в котором едва уловил скрытую интонацию особой заинтересованности. Он еще может попытаться устроить мне неприятности. Все-таки, он здесь почти свой, а я уж точно чужой. «Я Никто, так меня зовут на Итаке.» Над пивным бокалом Ричарда повисла тишина. Крукоу был явно не знаком с классической античной литературой. Я влетел в номер. Нужно бежать отсюда, и поскорее. Девицы еще спали. Я приготовился к тому, что их нужно будет тормошить, выслушивая невнятные причитания двух сонных самок. Но долго будить их не пришлось. Профессиональная привычка даже сквозь сон чувствовать опасность подняла их с кровати, как только на своей коже они почувствовали теплое прикосновение моих рук. Никакой утренней нежности. Может быть, потому что за окном все еще было темно. Я давно заметил, что женщина тебя не замечает, если встает до рассвета. Она молча умывается, одевается, сосредоточенно собирая разбросанные накануне детали своего туалета. До того, как поднимется солнце, ты для нее не существуешь. Она, та, которая еще несколько часов назад улыбалась твоим глазам, сейчас сосредоточена только на себе. И она вспоминает о присутствии мужчины лишь тогда, когда почувствует, что на ее лице не осталось и следа от бурной ночи. Таких женщин у меня в комнате было целых две. Они по-мужски быстро оделись. Мне даже стало немного неловко оттого, что до этого мне было хорошо с ними в постели. Но раздумывать некогда. Нужно было торопиться. Партизанки даже не спрашивали меня, в чем причина столь внезапного бегства. Они провели на этой странной войне слишком много времени. Возможно, годы. Ведь обычно девушек ФАРК вербует совсем еще в юном, почти подростковом возрасте. Их чувство опасности, помноженное на женскую интуицию, было поистине фантастическим. Я подозреваю, что партизанское командование совершенно осознанно набирало в свои ряды именно девчонок. Сначала их брали на дело примерно с той же целью, с которой средневековые шахтеры брали в шахту клетки с мышами или канарейками. Те первыми чувствовали присутствие газа или любой другой опасности и начинали волноваться. Юные партизанки также неосознанно чувствовали присутствие угрозы. Впрочем, это лишь мои домыслы. Девушки надели свои платья так же быстро, как и днем в лесу. Старшая деловито подтянула ленту в волосах. Вот так же четко, подумал я, она снаряжает патроны в магазин своего «калашникова». Плосконосая надевала туфли. «Vamos?» — спросила она, но не меня, а подругу. «Si, vamos,» — ответила та. Мы вышли на улицу через черный ход. Наша старая «тойота» стояла под навесом рядом с гораздо более представительными машинами. Интересно, на какой из них приехал Крукоу. И успел ли он найти своих нефтяников или наркоторговцев? Я по привычке подошел к водительской двери. «No,» — сказала девушка, которая которая когда-то была с локоном, а теперь прятала его под лентой. Я обошел машину и сел с пассажирской стороны. Девушка уже привычно копалась под рулевой колонкой, соединяя оборванные проводки. Ее подруга уже сидела сзади и нервно оглядывалась по сторонам. Контакты заискрили. Стартер нехотя скрипнул раз, скрипнул другой и, наконец, запустился. Двигатель, отплевывая несгоревшее топливо, застучал под серым капотом. Первая передача сразу вошла своими зубцами в нужное место, и машина резво тронулась вперед. Мы выехали на улицу. Я успел заметить, что полицейский, который до этого бродил по улице, теперь сидит за столиком перед гостиницей. Он, кажется, дремал. Ему, наверное, давно хотелось сесть, но наше, мое и Крукоу, присутствие смущало его и не давало возможность расслабиться. Мы повернули налево. Не торопясь, проехали по улице в сторону выезда из города. Слева и справа от нас виднелись одноэтажные бунгало с палисадниками, увитыми местным виноградом. Ни в одном окошке не горел свет. Люди в Мокоа рано ложились спать и, к тому же, экономили бензин, запуская генераторы лишь на пару часов в день. Общего электричества в городе не было. Партизаны регулярно выводили из строя электросеть. В конце концов, ее перестали запускать, переложив проблему отсутствия света на мирных жителей. И те справились с ней, как смогли. Вечером, после шести, в городе стоял постоянный шум от моторов. К нему быстро привыкаешь. Я, вот, например, его не слышал уже через несколько часов после въезда в Мокоа. Зато сейчас я остро слышал тишину. И мои спутницы тоже были в напряжении. Нам нужно было проехать армейский блок-пост при выезде из города. Нам очень повезло, что нас не проверили, когда мы въезжали в Мокоа. Хотя мы почти ничем не рисковали. Один мужчина, причем, иностранец, и двое девушек в старой машине. Явно какой-то турист решил воспользоваться услугами местных легкодоступных и недорогих жриц любви. Деревянная будка, в которой сидели солдаты, стояла на обочине. Через дорогу была протянута веревка, один конец которой был привязан к столбу на противоположной стороне, а другой находился в руках у солдата. После проверки документов он ослаблял веревку, препятствие исчезало, путь открывался, и машина трогалась вперед. Сейчас веревка лежала на земле. Можно было бы, чуть поддав газку, проскочить чек-пойнт, но девушка не стала рисковать. Она переключилась на холостые и притормозила перед веревкой. Правильно, подумал я, не стоит вызывать излишние подозрения. Не на нашей колымаге уходить сейчас от погони. Машина впустую урчала на дороге, пожалуй, что и несколько минут, прежде, чем веревка подала какие-то признаки жизни, пару раз дернувшись в пыли. Дорога перед нами задымила клубами в тусклом свете фар. Над деревянным барьером появилось сонное лицо в камуфлированной каске. Солдат перегнулся через барьер и посветил в нашу сторону фонариком. Не знаю, что он смог разглядеть, но, видимо, то, что он увидел вполне его удовлетворило. Он выключил свет и лениво махнул рукой. В этом взмахе мне даже почудилось некоторое раздражение, мол, не стойте, проезжайте, разъездились тут, только спать мешаете. Как только автомобиль тронулся с места, под потолком в полуразбитом плафоне зажглась полуслепая лампочка, видимо, контакт сработал от удара. Девушка за рулем выругалась и попыталась ее выключить. У нее ничего не вышло. Некоторое время нам пришлось ехать с подсветкой. Мы миновали блок-пост. До нужного поворота было минут пятнадцать езды, не больше. Девушки молча следили за дорогой. Одна, вцепившись в руль, поджала губы и, не мигая, уставилась в лобовое стекло. Другая то и дело вертела головой по сторонам. Когда доехали до поворота, машина резко остановилась. Подруги выскочили на обочину. Я думал, что они будут переодеваться. Но ошибся. Девушки исчезли в темноте и через несколько секунд я их увидел вновь. У них в руках были автоматы. Оружие в их руках выглядело еще более странно. Я понял, в чем дело. Эти «калашниковы» как-то не вязались с красными платьями, которые все еще оставались на девушках. Времени на переодевания не было, и мои спутницы решили продолжить карнавал. «Кто поведет?» — спросил я главную. Та ткнула пальцем себе в грудь и сунула мне в руки автомат. Я замотал головой и быстро бросил его назад девушке, постаравшись придать своему лицу выражение оскорбленной невинности, словно она предложила мне подержать кобру. Она пожала плечами: «Нау драйв.» Машину подбрасывало на ухабах. Я не гнал, но старался не сбрасывать скорость. Глянув в зеркало заднего вида, я заметил, что плосконосая покусывает губы, а потом облизывает их языком. Казалось, что от волнения она не контролирует силу этого покусывания. У нее на нижней губе появился даже кровавый след от зубов. Ее глаза встретились с моими, и она тут же отвернула голову в сторону. Ее профиль вполне годился для революционных плакатов времен Гражданской войны в Испании, которые рисовали великие живописцы прошлого века, сидя в соседней безопасной Франции. Там их разрывало между любовью к революции и любовью к абсенту. Сейчас плосконосая выглядела одновременно наивной и жестокой, как сама революция. Ее лицо во время движения то и дело наполовину оказывалось в тени. Но глаза оставались освещенными тусклой лампочкой. Их влажная чернота блестела одержимостью и силой. Как у заядлого кокаиниста. А, может быть, это так причудливо падал свет лампочки под потолком «тойоты». Такие девушки, подумал я, как правило, потом становятся символами великого прошлого. Но их настоящее обычно взвешивается на исторических весах, на одной чаше которых написано «победа», а на другой «смерть». И когда вот таких революционных Марианн однажды начинают ваять в камне, то кажется, что именно так они выглядят лучше всего. Наиболее естественно. Хотя это наглое вранье пропагандистов. Те, кто говорит, что такие женщины созданы для подвига, просто врут. Я-то знаю наверняка, что у них очень здорово получается любить в свое удовольствие. Плосконосая революционерка с легкостью доказала это в гостинице. Хотя, доказала кому? Она просто получила на время мужчину, которого пришлось разделить с подругой. Причем сделала она это не оттого, что была развратна, а, скорее даже, из альтруистических соображений. Она понимала, что для ее товарки, которая была явно рангом чуть повыше, секс это тоже редкое и почти недоступное удовольствие. Революция влезла в их мозги, но она захватила и все остальное. Тело, душу, желания. И вот она, анархия забытых чувств, прорвалась наружу через меня, как нефть через металлическую трубу. Ну, а теперь, когда пар спущен, можно вернуться и на войну. К основной работе. Она не заставила долго себя ждать. В черноте зеркала заднего вида мелькнули два огонька, словно глаза ночного животного. В глаза мне ударила вспышка света, отраженного стеклом. Я повернул руль, следуя колее, которая постоянно меняла свое направление. Огоньки исчезли. Но через минуту появились вновь. За нами ехала машина. Я не знал, случайный ли это попутчик или же погоня, и на всякий случай посильнее нажал на газ. «Тойоту» тряхнуло на ухабе. Огни фар в зеркале дрогнули, но не сдались. У машины у нас на хвосте скоростные показатели были явно выше. Я отчетливо слышал звук мотора. Это был мощный движок литра на три, достаточно хороший и для бездорожья, и для города. В городе он бы нас настиг за считанные секунды. А в джунглях мощность не главное. У нашей старой «тойоты» все еще были шансы уйти от погони. Мои спутницы, ни слова не говоря, почти одновременно передернули затворы автоматов. «Клинг!» — зазвенел «калашников» на соседнем сидении. Спросил своего железного товарища: «Готов?» «Клинг-клинг!» — спокойно ответил его собрат из-за моей спины. Плосконосая, как мне показалось, перестала нервничать. Чувство ожидания опасности она переносила гораздо тяжелее, чем саму опасность. Опасность глядела на нас двумя острыми огоньками, которые с каждой минутой приближались все ближе и ближе. Я понимал — вероятность того, что незнакомая машина случайно оказалась на одной дороге с нами, была настолько смехотворна, что следует приготовиться к драке. Вопрос только, с кем драться? Это могли быть военные. Часовой на чек-пойнте очнулся от своей привычной летаргии, вспомнив что-либо такое о нашей машине, что вызвало в нем подозрение. Но хуже всего, если на хвосте у нас парамилитарес. Эти ребята, которых обычно нанимали крупные наркоторговцы для охраны своего бизнеса, рассматривали ФАРК как естественных конкурентов и не знали жалости ни к партизанам, ни к тем, кто их поддерживал. Если в первом случае у нас был выбор — смерть в перестрелке или плен и пожизненное заключение, то во втором выбора не было. Или мы, или они. Но что могли сделать мы, две девчонки с «калашниковыми» и я с двумя миллионами в грязной спортивной сумке. Теперь она находилась в ногах у старшей партизанки. Та топталась по ней своими стройными ногами, пытаясь найти удобную позицию для стрельбы. Я поглядел на сумку, и мне почему-то стало любопытно, а сколько она сейчас весит. «Мене, мене, текел, фарес» Царствие твое обмеряно, взвешено... И — что там дальше, согласно библейской классике? Разделено? Да, кажется, именно такая надпись появилась на стене дворца Валтасара. Мое царство тоже разделено. Меньшая часть его находится в джунглях. Цена оставшегося мне полцарства два миллиона двести двадцать пять тысяч американских долларов. Мои владения сейчас ограничены узким салоном старой «тойоты лендкрузер». Моя армия в количестве двух солдат женского пола готовится принять бой. Похоже, последний. И я, со всей глупостью обреченного государя, стал задавать себе вопрос, на который не могло быть ответа: «И зачем меня сюда принесло?» Плосконосая разбила прикладом заднее стекло. Осколки зазвенели, исчезая в темноте. В салон, через мое открытое окно ворвался сквозняк. Девушка стала на колени, ловко высунув ствол наружу. Она повернулась ко мне спиной. Ветер игриво задирал подол ее платья почти на голову, обнажая крепкие загорелые бедра. Она не обращала на это никакого внимания. Только резко уперлась правой ногой в спинку моего сидения. Я почувствовал ее каблук на уровне своей поясницы. Ощущение было такое, словно обшивку старого дивана пробила пружина. Причем, в самый неподходящий момент. Ее подруга выкрикнула «нет». Это «нет» вылетело из ее рта так неуклюже, словно она вытолкнула это слово языком, но испанское слово еще пыталось цепляться буквами за белые зубы. А потом, сорвавшись, перескочило на плечи к ее подруге и охватило ее стальными объятиями начальственного приказа, не давая сделать и единого выстрела. Лицо плосконосой превратилось в злобную гримасу, как-будто ей стали выкручивать руки. Начальница стала торопливо бормотать своей подруге, погоди, мол, давай подпустим их поближе, авось, мы ошибаемся. Чтобы понять это, не нужно знать испанский. Ситуация говорила сама за себя. Пока еще преследователи были далеко от нас. А, значит, существовал один процент вероятности, что мы уйдем от погони без стрельбы. Ну, пускай даже не процент, а полпроцента. Я так и не разобрал, кто первый открыл огонь. Сначала мне показалось, что в двигателе появился посторонний сухой треск. Так обычно начинает тарахтеть мотор «японца», когда проворачивается вкладыш на коленвале. После этого двигатель клинит. Я приготовился сделать резкий поворот вправо или влево. Если бы двигатель заглох, это могло дать нам шанс бросить машину и сбежать в лес. Но в следующую минуту треск стал слышен отчетливее, и его ритм передался мне через спинку кресла. Отдача, сообразил я. Моя спина добросовестно принимала все точки и тире отстрелянных очередей через правую ногу плосконосой, для которой я теперь был не больше, чем удобная опора. Она поливала прорезанную огнями темноту за разбитым стеклом «тойоты», и темнота отвечала ей красными плевками свинца и стали. Я не знал, кем были люди в автомобиле, который пытался нас догнать. Это могли быть кокальерос, но это мог быть и армейский спецназ. Зачем мы нужны были им? Они, кажется, совсем не собирались взять нас живьем. От понимания этого очевидного факта становилось тоскливо. В какой-то момент время для меня словно остановилось, и я, мысленно взлетев над нашей машиной, увидел все с высоты птичьего полета, или, скорее, полета молчаливого тропического кровососа-паразита. Впереди, в старом драндулете, трое обреченных людей очень хотят жить, но шансов у них мало, только потому, что драндулет у них старый. Им настолько хочется жить, что чем меньше дистанция между преследователями и преследуемыми, тем быстрее испаряются различия между полами. Что такой «мужской» и что такое «женский», теперь уже неясно. Вот плосконосая, например. Всего несколько часов назад она была женщиной, самкой. А теперь она — боец, воин. Еще несколько минут назад я, уже пытавшийся освободить свое нутро от спазмов страха, все еще обращал внимание на стройные ноги ее спутницы. Ее начальницы. А теперь вот эти ложбинки и тонкие загорелые щиколотки уже не имеют значения. Рядом со мной командир. А я? Я сам? Кто я сейчас? Водитель, просто водитель. И спасение каждого из нас зависит от слаженной работы всех. Теперь мы экипаж. «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой,» — запел я во всю глотку, снова превратившись из безразличного кровососа, парящего над дорогой, в человека за рулем. Мы погибнем, думал я, нам кранты. Вот досчитаю до тридцати, рвану руль влево и дам по тормозам. Пусть они в нас врежутся. Но рвать руль не пришлось. Сначала в темноте за нами звякнуло стекло. Затем исчез один огонек в зеркале заднего вида, а через несколько секунд и другой. Наша «тойота» весело взвизгнула и добавила скорости. Совсем чуть-чуть, но этого было достаточно, чтобы восстановить веру в себя и свои силы. Сзади послышался неимоверный грохот, как-будто бы с восьмого этажа сбросили старый телевизор, и он разлетелся, обсыпая окрестности шрапнелью радиоламп, эбонита и толстого стекла. Большая и неуклюжая тень замелькала в зеркале заднего вида. Плосконосая завалила врага. «Стоп!» — закричала начальница и, крепко ухватившись левой рукой за ручку переключения скоростей, рванула ее в нейтральное положение. Я резко нажал на тормоз. Машина остановилась, развернувшись вокруг своей оси и перегородив дорогу. Девушка с лентой в волосах выскочила наружу, одновременно нажав на спусковой крючок. Автомат выплюнул новую порцию свинца. Стреляла она по-мужски. Нажимала на курок, вскидывая автомат из нижнего в горизонтальное положение. Самый эффективный способ стрельбы в том случае, если ты находишься на открытой местности, а противник в укрытии. Главное не уничтожить его, а не дать высунуть голову. Если в груде металлолома, в которую превратилась преследовавшая нас машина, еще есть кто-нибудь живой, то нужно в первую очередь не оставить им ни малейшего шанса вести по нам ответный огонь. Я метнулся прочь от машины и спрятался за деревом. У меня не было ничего — ни автомата, ни пистолета, ни даже приличной дубины, — чтобы отбиваться от врагов. Но в этом уже не было необходимости. Я слышал, как в темноте кричала девушка, видел, как короткими красными огоньками вспыхивает ствол автомата. Пули со звоном прошивали автомобильную жесть. Этот звон долго вибрировал эхом в ушах, сливаясь со звуком очередного выстрела. Я закричал и бросился на свет автоматных вспышек. Воздух вокруг меня засвистел пулями, на лицо посыпалась древесная труха. Это девушка-начальница инстинктивно развернулась на крик, продолжая поливать из автомата окрестности. «Итс ми, се муа!» — выдохнул я с глуповатым повизгиванием. Идентифицировал себя на всех известных мне языках. Автомат снова развернулся в сторону разбитого автомобиля. Я подбежал к ней. Амазонка, расстреляв почти весь рожок, деловито тыкала ногой в груду металла. Железо потрескивало и ворчало невыключенным двигателем. Ни одного человеческого звука. Глаза привыкли к темноте. Но рассмотреть, что находится внутри расстрелянной машины было невозможно. Под ногами хрустело стекло, в нос пробирался запах оплавленных проводов и резины. Не было ни фонарика, ни даже завалящей зажигалки. Где-то в заднем кармане у меня был мобильный телефон. Если не разряжена батарея, то есть шанс подсветить экраном. Я сунул руку в карман. Мой роуминг в Колумбии не работал, звонков не было, индикатор показывал почти полную зарядку батареи. Я раскрыл флип-топ. Экран засветился голубоватым светом. Девушка выхватила телефон у меня из руки и развернула его экраном в сторону груды металлолома. Пятно голубого света заметалось по искореженной поверхности. Сначала скупой луч выхватил из темноты решетку радиатора, потом помятую переднюю стойку и часть рулевой колонки. Лобовое стекло превратилось в сплошную паутину трещин, местами пробитую пулями. Со стороны водителя оно было совсем вырвано, оставив по периметру редкие осколки. Из-за руля, вывалившись на капот, выглядывала окровавленная рука. Амазонка передала мне автомат и потянула эту руку на себя. Я направил ствол на водителя. Он не подавал признаков жизни. Его лица я так и не увидел. Девушку оно тоже не очень интересовало. С руки она сорвала повязку, на которой красными нитками были вышиты буквы «AUC». Заглавные литеры, обозначавшие «Autodefensas Unidas de Colombia». Объединенные отряды самообороны. «Парамилитарес?» — спросил я. «Парамилитарес,» — сплюнула амазонка на обломки джипа. Так в народе называли группы самообороны. Вот кто уж действительно воевал в Колумбии по-бандитски, так это парамилитарес. Они беспощадно уничтожали партизан и, самое главное, тех, кто их поддерживает. Не гнушались убийством стариков и женщин за малейшее подозрение в сочувствии ФАРК. Известен случай, когда бойцы самообороны сожгли целую деревню за то, что один из ее жителей, молодой совсем парень, случайно, сам о том не догадываясь, подвез на мотоцикле партизана. Подбросил его до соседней деревни. Официально армия не имела ничего общего с парамилитарес, а неофициально использовала помощь самообороны в качестве карательных отрядов. Деньги на войну парамилитарес добывали разными средствами. Но главным источником финансирования оставался кокаин. А где здесь, в джунглях, еще можно раздобыть настоящие деньги? Так что ФАРК и «парас» были не просто идеологическими врагами, а, что гораздо серьезнее, прямыми конкурентами. Только что я стал свидетелем того, какие формы в джунглях Колумбии принимает конкурентная борьба. Просто бизнес. Ничего личного. «Вамос а ла камьонетта,» — кивнула мне девушка. Она ничего не знала о моем ночном разговоре с пилотом Крукоу. А я, как только увидел эту повязку с красными буквами, сразу догадался о том, откуда они получили информацию о нашем присутствии в Мокоа. О моем присутствии. Но и она теперь понимала, что сумасшедшая поездка в город была ошибкой. За которую ее строго накажут. И если нас не убьют этой ночью на дороге, то на следующий день де Сильва отдаст приказ расстрелять ее за нарушение приказа. Я отдал ей автомат и пошел в сторону нашего автомобиля. На мгновенье за мной повисла напряженная тишина. Девушка очень хотела разрядить мне в спину всю обойму. Я не остановился. Ноги мои ритмично шуршали по глинистой дороге. Короткий бой длился минуты четыре, от силы, пять. В машине стоял запах свежей крови. Плосконосая стонала в темноте. Лампочка под потолком погасла. Какого хрена! Она предательски светила всю дорогу, а тут вдруг погасла. Как раз тогда, когда ее свет понадобился больше всего! Я со злости стукнул по ней. Она мигнула пару раз и, наконец, решила заработать. Плосконосая была на заднем сиденье, ко мне спиной. Ее левая нога была согнута в колене. Подол платья задрался почти до пояса. Одна рука лежала на цевье автомата, другая безвольно и неестественно согнулась на сидении. Настолько неестественно, что мне стало неудобно на нее смотреть. Я сразу понял, что ее крепко зацепило и что дело почти безнадежное. Насколько может быть безнадежным дело человека, у которого в спине выходное отверстие от пули калибра семь шестьдесят два. Из дырки, не переставая, сочилась кровь. Под девушкой уже собралась большая липкая лужа. «Хей!» — крикнул я в темноту. «Ке пасо, гринго?» — получил оттуда вопрос. Мне нечего было ей ответить. «Лидия!!!» — закричала командирша, увидев подругу. Вот как! Плосконосую, оказывается, звали почти по-русски. Лидия. Девушка едва повернула голову в нашу сторону. Она ничего уже не могла говорить. Ее тело было охвачено мелкой дрожью. Левый бок аритмично поднимался и опускался при каждом неровном вздохе. Начальница подсунула руку под голову Лидии и чуть повернула ее на себя. Раненая девушка тихо застонала, заскулила, и посмотрела на подругу грустными глазами преданной собаки. На губах у Лидии появилась красноватая пена, потом капля крови сорвалась вниз, потянув за собой по подбородку блестящую пурпурную дорожку. Две пули попали ей в грудь и прошли через нее навылет. Если бы Лидию немедленно доставить в госпиталь, то, возможно, ее еще можно было спасти. Но здесь у нее не было шансов. До самолета еще ехать и ехать. Даже если жизненно важные органы не задеты, то она может погибнуть от потери крови. Судя по тому, как неровно она дышит, у Лидии пробито легкое. Вторая девушка не хотела терять надежду. Она толкнула меня к рулю. Сама осталась с подругой на заднем сиденье. «Вамос!» — скомандовала она. Я рванул рычаг. Машина дернулась и двинулась вперед. Мне хотелось поскорее уехать с места этого непредвиденного боя. Девушка прижала к себе голову подруги и что-то шептала ей в волосы. Она покачивалась в ритм своим словам, и мне показалось, что она читает стихи. Я думал о выходных отверстиях в спине раненой партизанки. Если они вышли из ее спины, то куда-то потом обязательно должны были войти. Как раз за спиной плосконосой было водительское сиденье. Значит, в конечном итоге пули должны были оказаться в спине у водителя. Я, как водитель, облегченно осознавал тот факт, что ничего в мою спину не попало. Не могли же пули раствориться, исчезнуть. Надо повнимательнее осмотреть машину при первой же возможности. Лидия затихла на руках у своей подруги. Та качала ее, уткнувшись носом в черные волосы Лидии. Я не видел ее губ, но мне показалось, она продолжала шептать какие-то стихи. Поворачивая назад голову, я время от времени встречался с ее взглядом. Она не видела меня. Она смотрела сквозь меня, вперед, на ночную дорогу и дальше, еще дальше. Я понял, что она повторяет одну и ту же молитву. Возможно, единственную, которую помнила с детства и не забыла в своих партизанских джунглях. А потом она перестала шептать. Я остановил машину и вышел. Девушка молча держала свою подругу в объятиях. Смысла торопиться уже не было. Я отошел в сторону леса. Влажный и гнилой запах джунглей едва не разорвал мои легкие. Я вернулся к машине и открыл заднюю дверь. Мне нужно было осмотреть спинку моего сиденья. Я быстро нашел то, что искал. К алюминиевой раме водительского кресла словно приклеился твердый комок металла. Он напоминал незаметно оставленную использованную жвачку. У сплющенной массы был острый нос, он на несколько миллиметров вошел в раму. Я отодрал металлическую жвачку от рамы. В ней осталась небольшая дырка. Другую я нашел в гофрированной муфте на коробке передач. Пуля осталась где-то там внутри прорезиненной муфты. Удивительно, что я не почувствовал ни удара, ни даже малейшего толчка. Я подбросил пулю на ладони. Она точно была бы в моей спине, если бы на заднем сидении было пусто. Но во время боя там сидела плосконосая партизанка Лидия, которая прикрывала меня. В самом прямом смысле. Я еще раз подбросил пулю вверх и, поймав, с силой запустил ее в темноту. Сначала хотел оставить ее себе в качестве сувенира, но потом решил выбросить. Не потому что боялся. У людей войны есть свои странные приметы и правила. Одно из правил гласит: «Никогда не таскай с собой пули, пролетевшие мимо тебя, они притягивают другие.» Я не боялся новых пуль, мне просто стало неприятно оттого, что этот кусок железа, столь неромантично похожий на изжеванную резинку, прошел через тело женщины, с которой мне было физически хорошо еще несколько часов назад. В которую кончал мой член. В которую я входил всеми возможными частями своего тела, и мне было хорошо, и ей было хорошо. А этот тупой ничего не стоящий металл легко вошел в нее, — легче, чем я, прошил ее навылет и даже не заметил этого, ну, разве что, немного снизил скорость и уперся в такое же тупое железо. Его некогда совершенная аэродинамическая форма тут же потерялась, размазалась и расплющилась о спинку водительского сиденья. «Смерть за один доллар,» — вспомнил я конъюнктуру рынка. В то время цены на боеприпасы немного поднялись. Патрон семь шестьдесят два на латиноамериканском рынке стоил уже не меньше доллара. Не глядя на девушку, я захлопнул заднюю дверь и сел на свое место. Куда ехать? Двигаться можно было только вперед. Я снова надавил педаль. Сколько же раз за сегодняшнюю ночь я нажимал на газ. Ехал вперед и снова останавливался. Выходил из машины и снова садился за руль. Это была очень длинная ночь. Но и она должна была когда-нибудь кончиться. Через полчаса я увидел покосившиеся металлические ворота с распахнутыми настежь створками. За ними было открытое пространство, ограниченное с правой стороны рекой, а с левой ровной лесополосой. Что было в конце лесополосы, я не разглядел. Туда свет фар не добивал, он только выхватил из темноты некий агрегат с крыльями, стоявший невдалеке от деревьев. Это и был самолет, ожидавший меня. Джип въехал в ворота. Этот аэродром выглядел не так, как тот, на который я приземлился. Но я-то прилетел в Колумбию днем, а сейчас была ночь. И я списал несходство на ночное время. Чем ближе я подъезжал к самолету, тем больше понимал — это не совсем тот аэроплан, который доставил меня сюда. Вернее, совсем не тот. Возле самолета суетился человек. Он показался мне очень знакомым. Когда мы въехали на аэродром, человек сидел возле шасси, к нам спиной. И я узнал эту спину. Человек, заметив нас, приподнялся. Развернувшись, он прикрыл глаза одной рукой от света фар, а другой приветливо помахал. Это был Крукоу. «Это же надо так влипнуть!» — вполголоса сказал я, а про себя удивился, почему Крукоу оказался на нашей площадке. Джип затормозил возле пилота. Первой из машины выскочила моя спутница. Она, ни слова не говоря, ткнула автоматом в живот пилоту. Упругое брюхо вогнулось внутрь, ткань рубашки натянулась так сильно, что, кажется, пуговицы на ней уже собирались оторваться. Крукоу поднял руки. Он изумленно хлопал глазами. Этот парень был явно не готов к тому, чтобы увидеть тут партизанку. Еще больше его глаза округлились, когда из машины вышел я, собственной персоной. Но пилот решил пока не задавать вопросов. Я втащил в самолет тело Лидии. Потом закинул сумку с долларами. Крукоу был уже на командирском месте. Сначала он включил один двигатель, потом второй. Пропеллеры весело рассекали утренний воздух. Подруга Лидии сидела за спиной Крукоу, приставив автомат к его затылку, солидно украшенному тремя поперечными складками. Каждый раз, когда пилот откидывал голову назад, он больно цеплялся складками за компенсатор на стволе и недовольно покачивал головой. Но вслух недовольства не высказывал. Я загнал нашу верную «тойоту» в просеку между деревьями. Залез в самолет и сел рядом с партизанкой. Крукоу чуть отдал штурвал от себя. Самолет двинулся вперед, навстречу багровому рассветному солнцу. «Куда летим», — задал летчик свой первый вопрос. «В сторону границы,» — ответил я, перекрикивая шум мотора. А девушка резко сказала ему что-то на испанском. Крукоу кивнул. Колеса шасси оторвались от грунтовки, потом на мгновенье снова коснулись земли, чтобы окончательно оттолкнуться вверх. Линия горизонта исчезла и появилась перед нами только тогда, когда самолет набрал высоту. Зеленая линия, уходящая в белый туман. Зеленое поле джунглей внизу тянулось на тысячи километров. Наша взлетка моментально потерялась среди деревьев. Зато хорошо заметна была Путумайо. Ее рукава тянулись вдаль, в направлении Амазонки, а тяжелая коричневая вода поблескивала волнами всякий раз, когда ловила в них отражение лучей красного утреннего солнца. Я смотрел на «зеленку» внизу. Река, выбирая самый легкий путь, прорезала в джунглях причудливую извилистую трассу. Стена леса вдоль русла была настолько высокой и плотной, что местами не пропускала солнечный свет, и листья деревьев казались такими же коричневыми, как и вода Путумайо. «А ты наврал мне, Ричард,» — весело крикнул я в ухо пилоту. «Что?» — удивленно переспросил меня Крукоу. «Я говорю, наврал ты мне про Эмбрайер». Самолет у него и впрямь был попроще. Совсем непохожий на комфортный бразильский бизнес-джет стоимостью семь миллионов долларов. Крукоу отвел взгляд в сторону приборов. Ему сейчас было вовсе недосуг вспоминать о том, что еще он мне наговорил в Мокоа. Ричард довольно уверенно вел машину, учитывая его состояние. На самом деле он прекрасно понимал, в каком переплете оказался. Когда самолет набрал высоту, я вкратце объяснил ему его положение. Мы летим в соседний Эквадор. Площадку, на которую будем садиться, не знаем. Вернее, знания о месте посадки у нас имеются, но весьма неполные. Я помню название ближайшего городка, откуда меня привезли на аэродром. Девушка, насколько я понял смысл ее лаконичного разговора с пилотом, пообещала ему на себя взять функции менеджера и уладить все возможные конфликты, если людям, которые будут нас встречать, присутствие Крукоу покажется подозрительным и даже не очень желательным. «Не бойся,» — хлопнула она его по плечу. Но он все-таки боялся. Понимал, что там, где нас будут встречать, чужие глаза не нужны. А он и был чужим. Пока мы летели, Крукоу рассказал нам, что ждал совсем других людей. Ему приходилось дублировать свой рассказ на испанском. Я не говорю на испанском, но мне показалось, что перевод был раза в два короче оригинала. Впрочем, этого было достаточно, чтобы девушка поняла, в чем было дело. Почему нас обстреляли по дороге. А дело обстояло следующим образом. Сразу же после нашего разговора Крукоу получил от хозяев срочную команду отправиться на аэродром в джунглях и готовить самолет к вылету. Появился срочный заказ перебросить на север пару центнеров «паста баса», промежуточного сырья для производства кокаина. Груз должны были подвезти несколько парней из Колумбийской Самообороны. Они же, эти бойцы парамилитарес, и были владельцами груза. Вылет был назначен на предрассветное время. Крукоу уселся за руль с изрядно насыщенной алкогольными парами головой и поехал на аэродром. Из-за перегара его, конечно, прав бы не лишили, но могли изрядно попортить нервы и задержать. А время было дорого. Крукоу знал и другую дорогу к аэродрому. Она вела через топь, но зато была в два раза короче и на ней не было солдат. У Крукоу был такой же старый «лендкрузер», как и у нас. Только наш с белой крышей, а он свою машину покрасил в красный цвет. На глинистой колее он оставлял следы, которые были точь в точь, как наши. Когда девушки приказали мне поворачивать налево, они ориентировались именно по этим следам, которые привели нас на аэродром в джунглях. Правда, не наш, а чужой. Я бы даже сказал, вражеский. Мы просто ошиблись дорогой. Хозяева груза были уверены, что по дороге неприятные сюрпризы исключены. Аэродром был заброшен. Армейские патрули сюда не заходили. Каково же было удивление парамилитарес, когда перед своим носом они увидели нашу «тойоту». Сначала они было подумали, что это колымага пилота. Но потом наверняка сообразили, что ошиблись. И поддали газку. Нужно же было проверить, кого это несет среди ночи на их аэродром. Мы, понятное дело, заподозрили погоню. Парамилитарес не понимали, почему это мы от них удираем. Когда боевики чего-то не понимают, они сначала стреляют, а потом начинают думать. Вот они и открыли огонь. Мы им ответили. Все остальное вы уже знаете. До моей спутницы дошло, наконец, что Лидия погибла из-за ее ошибки. Она уставилась в одну точку и добела сжала свои губы. Но ей не стоило мучить себя. По большому счету, все это произошло из-за внезапного сумасшедшего желания рвануть в Мокоа и заняться сексом с незнакомым мужиком. Это желание сначала возникло у Лидии, а вовсе не у ее старшей подруги. ГЛАВА 19 — ЭКВАДОР. УТРО ПОСЛЕ МОКОА Машина приземлилась через полтора часа. Нас уже встречали те самые люди в штатском, которые меня провожали перед отправкой в Колумбию. На грунтовой взлетке, похожей на ту, с которой мы совсем недавно поднялись, стояли три автомобиля. Меня вместе с моей драгоценной сумкой тут же усадили на заднее сидение большого бежевого «субурбана». Водитель неспешно тронулся с места. Я повернул голову и увидел, как из самолета выносят, поддерживая за ноги, Лидию. Левая рука девушки болталась, как плеть, почти что касаясь пальцами коротко стриженой травы. Ее подруга устало сидела возле шасси самолета, крепко обхватив колени. Рядом с ней стоял Крукоу, вытирая руки о тряпку. В его монотонных движениях была какая-то обреченность. Ну, что тут сделаешь, попал в гости к врагам. Я попросил водителя остановиться. Тот нажал на тормоз и выключил передачу. Я вышел из машины вместе со своей сумкой. Широко шагая, двинулся к этим двоим. Подошел. Присел на корточки рядом с девушкой. «Тебя как зовут?» — спросил я ее по-английски. Она посмотрела мне в глаза и ничего не ответила. Крукоу перевел мой вопрос на испанский. «Долорес,» — произнесла она в ответ. Я расстегнул сумку, сунул туда правую руку и достал плотную зеленую пачку. «Держи, Долорес,» — сунул я ей деньги. Потом подумал. Взял еще один брикет долларов в левую руку и протянул пилоту. Девушка поднялась и посмотрела на пачку в своей руке. Я тоже встал. Долорес аккуратно положила доллары в мою раскрытую правую ладонь. Потом, стоя на месте, повернулась вполоборота и, распрямив свое тело, как мощную пружину, залепила мне звонкую пощечину. Я даже оглох на мгновение от боли и от удивления. А еще больше я удивился, когда Ричард Крукоу, грустно улыбаясь, отодвинул в сторону мою левую руку, в которой лежала пачка долларов, предназначенная ему. Я страшно разозлился. Я не понимал, почему они отказываются от моей щедрости. Ну, и хрен с вами! Плюнув в сердцах на грунтовку, — будь она неладна, — я повернулся к ним спиной и двинулся в сторону «субурбана». Доллары засунул в брюки. Пачки денег не влезли в тесноватые карманы и предательски торчали в разные стороны. Краем глаза я заметил, как тело в красном платье погрузили в багажное отделение такого же, как мой, огромного джипа и захлопнули заднюю дверь. Я подумал, что Долорес обиделась из-за секса. Ей показалось, что я расплачиваюсь за любовь. Хотя я хотел отблагодарить ее за жизнь, которую она мне спасла. Ну, что ж, я был неправильно понят, такое бывает. Но для меня было полнейшим сюрпризом, что деньги не взял Крукоу. Почему? Я думал над этим всю дорогу, пока меня везли в нормальный международный аэропорт с бетонной взлетной полосой, паспортным контролем и прохладными магазинами системы «duty-free», в которых улыбающиеся продавщицы мягко и уважительно берут из рук карточку Виза. До аэропорта было часов восемь езды. По дороге мы сделали остановку. Дорога упиралась в реку, через которую туда-сюда ходил медленный паром. Хочешь-не-хочешь, а остановиться пришлось. Перед нами была небольшая очередь. Всего две машины, два грузовых «доджа». Тот, который стоял первым, еще походил на автомобиль. Второй грузовик был почти дотла изъеден ржавчиной. Сквозь рваные дыры на теле железного трудяги виднелись черные, залитые смазкой внутренности. Этот «додж» напоминал заядлого курильщика-шахтера с черными от табака и угольной пыли легкими. Врачи ему советуют лечь в госпиталь. Но тот упорно продолжает спускаться в шахту, потому что надо вкалывать, кормить семью и тянуть свою шахтерскую лямку. Грузовик тоже тянул свою лямку, работая на семью индейца, сидевшего за рулем. Паром подтянулся к нашему берегу. Он представлял собой обрезанный наполовину поплавок понтона, к которому несколько несуразно, как-то сбоку, был приварен трактор. Без колес и кабины, но с сидением и рычагами. Мотор трактора приводил в движение не колеса, за неимением таковых, а лебедку, на которую наматывался протянутый с берега на берег трос. По этому тросу, как по рельсам, и ходил туда-сюда железный понтон. Как только паром загружался, в седло трактора усаживался паромщик. Известив пассажиров протяжным криком об отправлении, он с треском заводил свой агрегат. На поплавок заехал первый «додж». Он занял почти все свободное место. Но второй грузовик тоже попытался пристроиться. Водитель заехал на понтон передними колесами. Один конец поплавка ушел в воду и тут же вынырнул. Понтонщик закричал на водителя ржавого «доджа». Тот сдал назад, выскочил из машины, хлопнул, что было силы, дверью и плюнул на дорогу. Это был невысокий, голый по пояс индеец. В кузове у него было человек семь пассажиров, все больше средних лет мужчины, с коричневой кожей и каменными морщинистыми лицами. Один из них встал, вылез из кузова и подошел к водителю. Они заговорили, и водитель стал раздраженно размахивать руками, периодически показывая в сторону уходящего парома. Пассажир покачал головой и, улыбнувшись, произнес короткое слово, которое я не разобрал. Но даже если бы и разобрал, все равно бы не понял. Эти места были настолько дремучие, что далеко не все индейцы здесь знали испанский. А уж тем более английский. Это слово успокоило молодого индейца, он перестал размахивать руками и улыбнулся. Я спросил свой эскорт, можно ли мне подышать воздухом. Смуглый брюнет, слева от меня, снял темные очки и вопросительно посмотрел на своего начальника на переднем сидении. Бритый затылок передо мной утвердительно качнулся. Можно, пожалуй. Я вышел и постарался незаметно решить две волновавшие меня проблемы. Отклеить липкую мошонку от ноги. И засунуть поглубже деньги. Обе проблемы я решил одним махом. Вернее, одним приседанием разминающего затекшие ноги пассажира. Это мне легко удалось. При движении вниз в моих джинсах появился простор для моих гениталий. При движении вверх мои руки все же запихали доллары прочь от чужих глаз. Правда, оба кармана по-жлобски вздулись. Ну и что, пусть ломают голову, что я в них держу. Но мои ухищрения не остались незамеченными. По крайней мере, для одного человека. Старик с коричневым и неподвижным, как камень, лицом смотрел на меня из кузова «доджа». Он поднял правую руку и жестом подозвал к себе водителя. Тот мигом подскочил к заднему борту машины. Старый индеец что-то сказал своему молодому соплеменнику на незнакомом мне языке. Водитель обернулся. Его глаза нерешительно встретились с моими. Старик в «додже» повелительно повысил голос. Тогда молодой индеец вздохнул и двинулся ко мне. — Абла еспаньоль? — спросил он, подойдя поближе. Роста он был небольшого и на меня смотрел чуть снизу. — Ноу, онли инглиш, мэн, — грубовато ответил я. — Хорошо, — перешел индеец на английский. Это меня немного удивило. — Мой дед просит Вас подойти к нему на минутку. — А не соизволит ли твой дед подойти ко мне сам? — Нет, — замотал головой водитель. — Он уже год как не ходит, что-то с ногами. — Ну, ладно, — пожал я плечами и пошел к машине. Мои спутники никак не отреагировали на разговор с водителем. Значит, никакой опасности здесь не было. Ни для меня, ни для моих денег. — Чего надо? — грубо спросил я старика. Тот чуть наклонился и, положив руку на борт «доджа», выговорил длинную клокочущую фразу на индейском наречии. Даже по звучанию было понятно, что с испанским этот язык не имеет ничего общего. Водитель стал торопливо переводить: — Мой дед просит своего младшего брата быть поосторожнее на том берегу реки. Не нужно дразнить своих старших братьев зеленым мусором, которым набиты его карманы. Для меня тирада не имела никакого смысла. Она напоминала подстрочный перевод в интернете. Я все же решил задать наводящие вопросы. — А кто такой «младший брат» твоего деда? Водитель глупо и виновато хихикнул: — Это Вы. — Я? Мое лицо, видимо, настолько вытянулось, что водитель тут же испугался. И затрещал скороговоркой: — Что Вы, что Вы, дед не хотел вас оскорбить. Это у нас так называют белых людей. Буквально «младшие братья». — Какого хрена? — я начинаю злиться на этого малоподвижного старца и его бойкого родственника. Молодой индеец быстро перевел мой вопрос деду. Тот с укоризненной улыбкой посмотрел на своего внука, или кто его знает, кем он приходился пассажиру, потом едва взглянул на меня и, закрыв глаза, начал произносить ворчливые слова. Слова были длинными, нудными и незнакомыми, как автомобильная пробка в чужом городе. — Вот что говорит мой дед, — сказал водитель. И тут же добавил перед переводом: — Только Вы не обижайтесь, у нас старики говорят то, что думают. — Ну, ладно тебе. Чего там твой дед сказал? — Сказал, что индейцы, — то есть, мы, — подстраиваются под природу, которая нас окружает. А белые, — то есть, вы, — наоборот, пытаются окружающую природу подстроить под себя. Это у вас не получается. А вы все равно упрямитесь. Как малые дети. И не слушаете старших братьев. То есть нас. Звучало красиво. Хотя и оскорбительно. На этом можно построить новую расовую теорию и загнать всех бледнолицых в резервации. Что-то похожее я вскоре услышу в Африке, в деревне Баба, от старика Гриссо, который будет лечить моего друга Григория галлюциногенами и барабанным ритмом. «Великая мудрость в этих словах!» — сказал бы какой-нибудь бородатый пожилой сноб из «Гринписа» за жестяной банкой пива. Мудростью тут и не пахло. Единственное, что сквозило в словах индейского старика, это самоутверждение угнетаемого меньшинства, отрезанного от благ цивилизации. Надо же и аборигенам чем-то гордиться. Вот и гордятся. Например, тем, что живут без света, добывают огонь трением и считают грузовой «додж» родственником вьючного мула. Но что там старик промямлил про зеленый мусор и опасность на том берегу? — А деньги Вы получше спрячьте. То, что увидел один, увидит и другой. — сказал водитель «доджа». — Это дед сказал? — Нет, это я говорю. Наши люди очень, очень мирные. Но иногда они словно сходят с ума. Особенно, когда видят доллары. Могут их отобрать. И даже зарезать за деньги. Я внимательно посмотрел на парня. Чуть сутулый. Узловатые суставы, как шарниры, соединяли части его худых рук, плетками висевших вдоль смуглых ребристых боков. Ребра ровно поднимались и опускались под кожей при каждом вдохе и выдохе. Худоват для бандита, конечно. Но внешность бывает обманчива. Вон у него какие ладони здоровые. И мышцы, хоть и небольшие, но рельефные и явно твердые, как камень. — Пугаешь? Бесполезно. У меня в машине двое с автоматами и один с пистолетом. Не надо с нами связываться. — Нет-нет, я никого не пугаю. Люди у нас и впрямь очень хорошие. Накормят и напоят, если нужно. За бесплатно. Только не показывайте им доллары. Ваши деньги их очень, очень испортили. Они никак не могут понять, почему у белых денег много, а у индейцев мало. Я хотел ему сказать, что знаю немало черных, желтых и коричневых людей, у которых денег больше, чем у белых. Но промолчал. Только смешок вырвался у меня, маленький и завистливый, как низложенный Наполеон. В спортивной сумке, где тряслись мои миллионы, было достаточно просторно. Вместе с деньгами там могли уместиться и зависть к богатым, и презрение к бедным, и планы, достойные самого Наполеона. — Так что же делать с деньгами? Куда их засунуть? — спросил я, скорее, себя самого вслух. И сам себе мысленно предложил, в какое отверстие их лучше всего засунуть. Бабушка моя, верная сторонница Ленина, что не мешало ей быть склонной к язычеству, часто поучала свою дочь, мою маму: «Все можно делать с деньгами, швыряться и сорить, тратить на рэстораны», — она именно так и произносила это слово с уважительным и протяжным, широким «э». — «Но нельзя говорить плохо о деньгах, если хочешь, чтобы они у тебя были.» Я не говорил плохо о деньгах, но я о них плохо подумал. Индеец тут был ни при чем. Он перешел на местное наречие и перевел мой вопрос старику. Тот кивнул и задумался. Стал неподвижным, как медитирующий брахман. Потом внезапно вышел из состояния нирваны и протянул ко мне свою морщинистую руку. Ладонью вверх. Он говорил долго и проникновенно, и его внук, или кем-он-ему-приходился, не поспевал за стариком со своим синхронным переводом. — Мы готовы взять ваши деньги на хранение, пока вы будете ехать по территории племен. Мы будем сопровождать вас до самого города. Вы можете смело доверить нам свои доллары. Мы будем следить за ними очень внимательно. Мы гарантируем, что с индейцами по дороге не будет проблем. Ну, вот, что и требовалось доказать! И здесь обычное мелкое мошенничество с легким оттенком местного колорита. «Дай деньги, белый», — именно в этом смысл всех туземных умствований и философствований. «Старшие братья», «младшие братья», «деньги это мусор», выбросьте его прочь, лучше, конечно, в нашу сторону. Я молчал и глядел в глаза старику. Аргументы у старого индейца закончились, но рука, повернутая ладонью вверх, все еще, мелко подрагивая, тянулась в моем направлении. Мне показалось, — хотя и не берусь утверждать, — что под моим взглядом он даже привстал и отодвинулся от меня. От него даже повеяло какой-то цыганщиной. Дальше вести разговор не было смысла. Тем временем к нашему берегу уже возвращался плавучий трактор. Я ни слова не говоря развернулся и пошел к «субурбану». Водитель «доджа», быстро сообразив, что ничего из меня он не выжмет, уселся на свое потертое сиденье. Хрипло засвистел стартер «доджа», машина забилась в конвульсиях и нехотя завелась. Парень нажал на педаль. Машина дернулась по направлению к понтону, который уже начал швартоваться. Дед в кузове все еще тянул свою коричневую ладонь. Он, видимо, считал, что я пошел в свою машину за остальными деньгами. А я, захлопнув за собой тяжелую дверь, сказал своему эскорт-сервису: «Нужно объехать этот „додж“, мне не нравятся эти парни.» Мои спутники не умели много говорить. И, пожалуй, еще меньше умели думать. Их задача была проста и понятна. Обеспечить безопасность и доставку пассажира. «Окэй!» — сказал водитель и рванул с места так, что меня вдавило в спинку моего сидения. «Субурбан» выехал на обочину и, сделав петлю, подрезал ржавый «додж». Тот едва не уткнулся в наш правый борт. Один из охранников приоткрыл окно и посмотрел на водителя «доджа». Взгляд его был короткий, но очень внимательный, и, главное, убедительный. Понятливый индеец тут же надавил на тормоз. Первыми на ребристую поверхность поплавка заехали колеса нашего «субурбана». После того, как длинное тело автомобиля устроилось поудобнее, на пароме уже не оставалось места не то, что для машин — для остальных пассажиров. Паромщик подошел к нам. Водитель кинул ему мятую купюру. Тот кивнул и, усевшись на сиденье трактора, грозно крикнул «Вамос» и махнул рукой. Агрегат затарахтел и, выпустив целое облако вонючего дизельного дыма, принялся наматывать трос на барабан лебедки. Я вышел из машины на ребристую поверхность понтона и увидел, как на берегу полуголый водитель, размахивая длинными руками, гневно кричит на старика в кузове грузовика. Слов я не слышал. Их заглушал рокот нашего парома. Зато до самого конца нашей речной прогулки я наблюдал, как нескладные руки рассекали воздух. Этакие руки-лопасти ветряной мельницы, перемалывающей тонны слов в бесполезный ветер. ***** До аэропорта оставалось всего пару часов пути, когда я вспомнил, что ничего не ел со времени секса в Мокоа. Я попросил моих охранников остановиться. Они переглянулись и вопросительно кивнули друг другу. «Есть. Я хочу есть, ребята,» — сказал я им, подкрепив сказанное выразительными жестами. Они оба снова кивнули, теперь утвердительно, и приказали водителю остановиться возле ближайшей харчевни. Наш «субурбан» как раз проезжал через небольшой безымянный поселок. Домики с плоскими крышами прятались в придорожной сельве. Людей нигде не было видно, но зато хорошо была слышна музыка, доносившаяся из динамика. Я узнал песню. Это был Карлос Пуэбла. Его знаменитая «Hasta Siempre, comandante». Песня про Эрнесто Че Гевару. Песню я любил. А ее герою завидовал. У него была конечная цель маршрута. Я же болтаюсь по этой жизни, как шлюпка по морю, сорвавшись с борта корабля. «Hasta Siempre» это что-то вроде прощания. Ближайший английский эквивалент «farewell», немного грустное слово, но вовсе без трагичного оттенка. Сказанное с любовью. Услышав пронзительный голос Пуэблы, я поглядел на своих спутников. Вот эти уж точно ни о ком не скажут «Hasta Siempre». Ни о Маруланде, ни обо мне. Даже если бы я навсегда остался на той стороне. Вместе с Крукоу, деньгами и партизанщиной. И девушкой по имени Долорес, которая на целую ночь отдала мне свою любовь. Послушай, а кто бы вообще в такой ситуации пожалел о тебе? Заплакал бы над твоей фотографией? Твои пилоты? Если вдруг ты исчезнешь, они будут первыми, кто отправится в суд воевать за недоимку и страховки. А потом, не получив ничего, рванутся к журналистам раскрывать обществу правду о торговле оружием. За гонорары. Да и чего мне от них другого ожидать? Пилоты знают, что мои самолеты летают на честном слове. И сами они почти что смертники, без права на выбор. Друзья? У меня давно нет друзей, одни партнеры. Разные люди есть среди них. Одни меня обманывают, другие ведут себя честно. Но и для первых, и для вторых важно только одно. Чтобы мой бизнес исправно функционировал, и я сполна рассчитывался. Остальное их почти не волнует. Мама? Вот кто мог бы по-настоящему заплакать. Но ее хватил удар много лет тому назад, и она даже не знает, что я каждый год отправляю солидное вознаграждение врачу за то, чтобы он следил за аппаратом искусственного дыхания, к которому она подключена. И санитарке, за то, что она содержит в чистоте незнакомую женщину в коматозном состоянии. А о Че Геваре плакал не только Пуэбла. Вместе с ним Farewell говорили миллионы. Мои же миллионы хоть и зеленого цвета, но это был цвет гнили, а не жизни. Но желудок подсказывал мне, что я вполне живой человек. Музыка доносилась из открытого кафе. Тонкая жестяная крыша на четырех подпорках, деревянные столики и печка, на которой дымилось варево. Песня Пуэблы доносилась именно отсюда. Над печкой висел тот самый динамик, из которого кубинец клялся в любви к аргентинцу. Кстати, такое строение по-испански называется каламина, жестянка. Это слово я знал, потому что именно такое имя Че дал своей партизанской базе в Боливии. Странное совпадение. Мы сели за ближайший к дороге столик, чтобы видеть наш «джип». Водитель остался в машине. К нашему столику подошли две беспородные собаки и, развесив лохматые уши, стали внимательно смотреть на нас. Они не надоедали своим присутствием и выглядели довольно упитанно. Собаки, похоже, не собирались попрошайничать. Наша грядущая трапеза, скорее всего, была для них просто зрелищем. Если где-нибудь и откроют собачий театр, то успехом в нем будут пользоваться пьесы, в которых актеры все время едят, лучше, если подольше и без антракта. Словно из воздуха, появился официант и предложил нам меню. Оно, к моему счастью, было на двух языках. Испанском и английском. Пролистав засаленные листы картона, я заметил название «Жаркое из тапари». Что такое «тапари», я не знал. Но звучало название животного заманчиво и почти знакомо. Почти что как «тапир». Из школьного курса биологии я помнил, что тапир это дикая тропическая свинья. Вот и славно. От куска жареной свинины я бы не отказался. Я подсунул меню бодигарду и ткнул в наполовину знакомое слово пальцем. Тот довольно скривил губы и, подняв указательный палец, промычал «О-о-ооо!» Я понял, что «тапари» это о-о-очень хорошо, и вторично ткнул пальцем в название блюда, но уже под носом официанта. Пожилой кельнер в белой грязноватой майке одобрил мой выбор, но вместе с тем начал озабоченно тараторить на испанском. Охранник перевел мне, что, мол, целого тапари я не съем, зверь тянет на две порции. «Хорошо,» — сказал я охраннику, — «давай поделим пополам.» Здоровяк в темных очках кивнул. Официант явно не соблюдал правила субординации. Первую порцию тапари с гарниром из жареной картошки он принес моему конвоиру. Задняя половина неизвестной мне животины лежала сверху желтых крахмальных ломтей. Она была аппетитно подрумянена и очертаниями действительно напоминала зад откормленной свиньи, только уменьшенной до размеров кошки. Охранник ткнул вилкой в дикую свинину, — каковой мне казалась наша еда, — но начал трапезу не с нее, а с картошки. Через несколько секунд принесли и мою порцию. Она ароматно пахла острыми специями. Я подтянул к себе тарелку и развернул, ожидая увидеть пятачок и свиные уши. Но вместо миниатюрного рыла передо мной оказался острый нос и зубы грызуна, торчавшие из полуоткрытого рта. А с вершины картофельной горы свисали передние лапки с небольшими когтями. «Это крыса?» — забулькали у меня в горле слова вперемежку с желчью. «Ну, да, сеньор,» — сказал старший охранник, пережевывая хрустящую кожицу, которую он ловко поддел своей вилкой и отправил в рот. — «Водяная крыса, в этих местах ее много.» Он еще не успел закончить свою фразу, а меня уже скрутили спазмы. Мои внутренности стали сжиматься, и я был не в силах контролировать этот процесс. Конфуза удалось избежать лишь благодаря тому, что в моем желудке ничего не было. Со стороны я, должно быть, напоминал человека, которого внезапно охватил приступ икоты. «Пить, срочно,» — только и успел я произнести между двумя короткими, но сильными, сокращениями желудка. Официант меня правильно понял. Через мгновенье передо мной стоял стакан с янтарной жидкостью. Это был, конечно, столь нужный мне виски. Я хватил стакан до дна. Через край. Напиток подействовал на мои внутренности с интенсивностью средства для прочистки сантехники, а потом упал на дно желудка и тут же расслабил мои мышцы. Спазм прекратился. Я осторожно взял вилкой доставшуюся мне первую половину водяной крысы и, рассыпая на пол жирную картошку, бросил «мэйн курс» ближайшей к столику собаке. Зверюга, сидевшая в первом ряду собачьего театра, явно была не готова к столь авангардному режиссерскому ходу, когда главное действующее лицо, точнее, главная действующая еда, со сцены отправляется прямо в партер. Но зато второй зритель оказался более расторопным. Он кинулся вперед. Едва крысиная голова коснулась земли, пес ухватил добычу и стрелой вылетел из кафе на пыльную дорогу. Его товарищ, который остался в харчевне, не отчаялся и не помчался за конкурентом, чего следовало в этом случае ожидать. Он неторопливо подошел к моей ноге и с достоинством слизал с пола все упавшие вниз картофелины. Когда он закончил, я взял со стола тарелку и поставил ему под нос. Затем поднялся с места и, шатаясь, пошел к машине. Виски почти моментально одурманил меня. Окружающий мир начал с удивительной скоростью терять резкость и менять пропорции. За моей спиной охранники торопливо расплачивались с хозяином заведения. ГЛАВА 20 — В НЕБЕ НАД ЭКВАДОРОМ. УЖИН С ВИСКИ «Ну, хорошо,» — думал я, сидя в кожаном кресле «боинга». — «Долорес.» Я только что покончил с обильным ужином, который в первом классе подают сразу же после взлета. Стандартный ужин я съел полностью и даже, под удивленными взглядами соседей по салону, вымокал кусочком белого хлеба весь жир с тарелки. Не объяснять же им, что за сорок восемь часов я успел заправить в себя только пару бокалов пива и стакан виски. «Долорес. Она гордая. Она не хочет, чтобы ей платили за секс. Но почему деньги не взял этот толстый индюк, который из-за денег же и оказался в джунглях?» Это я так про себя назвал Крукоу. Потом я понял, в чем дело. Я глядел в иллюминатор и переводил на понятный мне язык то, что хотела сказать Долорес своей жесткой пощечиной. «Дурак,» — говорила мне она, поставив своей пятерней жирную точку в нашем диалоге. — «Лидия убита врагами. А меня убьют свои, через несколько часов. За нарушение приказа. Так что убери эти ненужные бумажки.» Примерно так же думал и Крукоу. Он был вполне рациональным человеком и очень быстро оценил ситуацию. Начиная с того момента, когда шасси его самолета коснулись чужого аэродрома, пилот перестал нуждаться в деньгах. Они ему были ни к чему. Жить ему оставалось еще меньше, чем Долорес. И Крукоу, как неплохой навигатор, все это высчитал в доли секунды, сразу же после того, как я получил свою пощечину. «Навигатор, говоришь?» — усмехнулся я мысленно сам себе. — А, знаете, что? Принесите-ка мне виски, — сказал я стюардессе, участливо наклонившейся ко мне так низко, что я заметил, как в смуглой ложбинке за распахнутым верхом белой блузки колышется золотой медальон. Пока она ходила за напитком, я успел достать те бумажки, которые забрал у хвастливого летчика в Путумайо, и разложить их перед собой. Мне осталось только выпить и хорошенько подумать. Это неправда, что лучше всего думается на голодный желудок. В течение последних двух суток я, скорее, действовал интуитивно, ведомый инстинктом выживания, а не разумом. Мое счастье, что инстинкт не привел меня к стенке. Хотя мог. Ну, а теперь, когда желудок отклеился от внутренней поверхности моей спины и заурчал, как двигатель на холостых оборотах, в мой мозг вместе с реками питательных веществ ринулись сигналы «Думай!» И я начал делать то, что у меня получалось лучше, чем у многих моих конкурентов. Думать. ГЛАВА 21 — ЭМИРАТЫ. МОИ ЛЮДИ Этот процесс продолжался до самого города Дубай. Именно там, в районе Дейра, и находился мой главный офис. Возле «Дубайских курантов», знаменитой конструкции, похожей на марсианский агрегат из «Войны миров» Уэллса, на вершине которого, вместо лазера, пристроились самые известные в арабском мире часы. Я самым первым среди пассажиров своего рейса прошел паспортный контроль и покинул прохладный терминал. Багажа у меня не было. Ручная кладь — спортивная сумка — была оформлена, как дипломатический багаж, и не подлежала осмотру. Усатый таможенник в белом дишдаше, наблюдавший за дверью под надписью «Green line», лениво скользнул взглядом по моей сумке и быстро потерял к ней интерес. На его месте я бы уделил больше внимания подозрительному европейцу в пропотевшей рубашке и джинсах со следами окаменевшей желтоватой грязи. Но, впрочем, подозрительный европеец был надежно прикрыт диппаспортом страны третьего мира. Вместе с рубашкой и джинсами. На сумке еще были заметны следы от обуви, то ли моей, то ли Долорес, а тонкие матерчатые бока не могли скрыть того, что внутрь ее набиты некие прямоугольные бруски, соответствовавшие по размеру банковской расфасовке долларов. Я рисковал. Но не настолько сильно, чтобы дать почувствовать человеку в дишдаше свое волнение. Здесь, в стране миллионеров, привыкли к тому, что через пустынный рай на берегу Персидского Залива кочуют огромные деньги. Разными способами. В том числе, и в грязных спортивных сумках. Такси несло меня по Мактум Роуд. Широкая и прямая трасса, помеченная на дорожной карте номером восемьдесят девять, упиралась прямо в авангардную конструкцию, с постройки которой в шестидесятые годы и начался современный Дубай. Дело было так. У хозяина прибрежного клочка Аравийской пустыни шейха Рашида был зять, шейх Ахмед. Однажды он поднес своему тестю в подарок часы, как это принято во многих семьях. Но так как оба, — и зять, и тесть, — были в этой части мира большими людьми, то и часы тоже нашлись подходящего размера. Башенные. Шейх Рашид, конечно, поначалу обрадовался подарку, но спустя некоторое время растерялся и даже расстроился. Часы были столь внушительных размеров, что никак не могли поместиться во дворце эмира Рашида. Дворец «Забиль-сарай» тогда только заканчивали строить. Сегодня это ординарная и наполовину забытая постройка. А тогда, в шестидесятые дворец считался чуть ли не символом новой сытой жизни, которая вместе с нефтью пришла на смену кочевым временам. Руководил строительством австриец Отто Буллард. Он взглянул на часы и шутки ради предложил — раз часы башенные, давайте построим для них башню. Но в Аравийской пустыне все воспринимают всерьез. И в шестьдесят пятом посреди песков водрузилась четырехлапая конструкция. Что привиделось австрийцу, когда он впервые нарисовал ее на бумаге, неизвестно. Какой смысл решил вложить в свое творение, непонятно. Одним башня напоминает вышку на нефтяном промысле. Для других, для меня, в частности, символизирует вторжение с Марса. Обе точки зрения вполне символичны. Нефтяным вышкам Дубай обязан своим процветанием. Новый, чужой, образ жизни захватил Аравийскую пустыню столь же быстро, как марсиане планету Земля в книжке Уэллса. Вокруг четвероногой конструкции очень скоро возник город, в котором не найдешь двух похожих зданий, и к каждому зеленому кустику подведен собственный шланг с водой. Мое такси повернуло направо, на Умм Хурейр, и, попетляв между домами, через несколько минут остановилось возле бетонной многоэтажки, где и был мой офис. В прохладной приемной никого не было, но я учуял запах табака и кофе. В гостевой комнате, за столом сидели двое. Осетин Плиев, мой лучший пилот, и менеджер по личному составу Петрович. Полностью его звали Григорием Петровичем Кожухом. Коллеги, в том числе и я, старика называли панибратски «Петрович». Официально, по имени-отчеству, обращался я к нему только тогда, когда был зол. Но это случалось крайне редко. Петрович был самым ценным моим сотрудником. Разруливал все проблемы внутри постоянно меняющейся команды и, в то же время, никогда не влезал в финансовые тонкости нашего деликатного бизнеса. Не человек, а просто клад. Плиев, честно говоря, влезал, и это меня порой очень беспокоило. Но летал этот осетин просто виртуозно, и, главное, умел молчать, как партизан на допросе. На допросе, кстати, он тоже бывал, причем не на одном. После каждого ухитрялся оставаться в дружеских отношениях с представителями правосудия тех стран, в которых его брали «за одно место.» У меня Плиев числился контрактником. Каждый месяц он пытался пересмотреть условия контракта, но это было почти нереально. Мы оба с ним все время летали по миру, но по разным маршрутам. Мне незачем часто встречаться со своими пилотами. Сейчас был другой случай. — Казбек, есть работа. — начал я с главного. С этими людьми нужно прямо, без всяких там восточных премудростей. — Плачу наличными по тройному тарифу. — Ого! — довольно сказал осетин. — «По тройному» — это сколько? — По десятке на пилота и еще приятное дополнение в виде премии. Я хотел сказать «премии за молчание». Но передумал. Казбек и так все сообразил. — Идем к карте. — Я подошел к двум полушариям на картонке, висевшей на стене, и пальцем провел линию предполагаемого маршрута. — Нужно сделать только один рейс. Загружаемся в Иордании, дозаправляемся в Африке и летим в Колумбию. Мой план, с учетом информации Крукоу, был гениален и, как все гениальное, довольно изящен и прост. «Мы заявляем наш груз как стройматериалы из Иордании. Покупатель ждет их на Гавайях. Время вылета из Аммана мы выбираем не просто так.» — объяснял я своим людям. Те внимательно слушали и следили за моим указательным пальцем, который гулял по карте. — «Самолет подходит к воздушному пространству Колумбии. Подлетное время приводим в соответствие с графиком полетов гражданских судов. Нас ведут кубинцы, причем, по тем данным, которые им сообщаем мы. Мы отклоняемся от курса. Кубинцы нас не видят. Только слышат. ЦРУшники в Боготе нас тоже не видят. И даже не слышат. А почему? Да потому, что мы ложимся под пассажирский „Боинг“ колумбийской компании. Мы идем прямо под ним. Он на девяти. Мы на пяти. Он в режиме переговоров с диспетчером. Мы тоже. Кубинцы слышат нас и думают, что мы летим своим курсом. Американцы видят нас и рейсовый борт как одну зеленую точку. На экране радара два объекта, следующих в одном и том же направлении, с одинаково скоростью, но на разной высоте, сливаются в один. Мы доходим до точки сброса. Открываем рампу и спускаем груз на парашюте. Дальше на сверхмалой высоте покидаем воздушное пространство суверенной страны и, продолжая дезинформировать кубинцев, незаметно возвращаемся на свой курс. Прилетаем на Гавайи, садимся, сдаем фанеру, которую и в самом деле грузим на борт в Иордании. Да, самое главное. Стройматериалы мы получаем в Украине. Подлетая к Иордании, мы меняем позывные. Мы имеем на это право. Наши самолеты зарегистрированы на разные компании в разных странах. Соответственно, имеют разные позывные. Что думаете?» Казбек почесал свой небритый подбородок. — В плане два слабых места. Первое кубинцы. А вдруг у них уже появился радар? — Не думаю. Но если план принимается в целом, мы уточним. И потом, мы можем лететь через Гваделупу. Это дороже, но надежнее. — Есть кое-что посерьезнее. Смена позывных. Если нас засекут, то самолет заберут наверняка. — Не заберут, Казбек. Посуди сам. Машины принадлежат украинскому министерству обороны. Значит, имеют украинскую регистрацию. Я их взял в аренду. Теперь у них есть и второй регистр. Эмиратский. Я сдал самолеты в аренду азербайджанцам. И в Баку им тоже присвоили свои позывные. Вот эти позывные мы и дадим в эфир. В смысле, ты дашь в эфир. Именно по ним, в случае чего, и станут искать наш самолет. Но даже если это будет именно так, машина к тому времени уже вернется в Эмираты. — Есть и третья проблема, Андрей Иваныч. — заговорил Кожух. — Может быть, это меня не касается, но как мы будем сбрасывать груз? У нас нет таких систем в наличии. — Петрович, — отвечаю я ему. — Это самая большая проблема. Но я ее тоже решил. Выпей кофе, присаживайся и слушай. Был в Крыму в советское время завод, который производил уникальные парашютные системы. СССР почему-то упрямо хотел вести войну на чужой территории. Причем, воевать с Западом собирался с помощью десантников. Следующим образом. Забросить своих суперсолдат в тыл к противнику, захватить все жизненно важные объекты в самом начале боевых действий, а потом уже наступать пехотой и танками. Объектов у Запада было много, людей тоже. Для десантных операций требовались сотни самолетов и тысячи солдат. Ну, а поскольку вместе с солдатами нужно было сбрасывать оружие и прочую технику, парашютов нужно было немало, и самых разных. С парашютными системами экспериментировали повсеместно, но главные экспериментаторы традиционно находились в Крыму. Удобное место. Тут тебе и степь, и море, и горы. Условия приземления можно смоделировать любые. Здесь также было в изобилии хорошее вино и красивые девушки. Нужно же испытателям снимать стрессовые состояния. Сюда съезжались лучшие парашютисты со всего Союза. Знатные были люди. У каждого тысячи прыжков с разной высоты, в разных условиях. Их привозили в сверхсекретное конструкторское бюро, где ученые создавали в единственном экземпляре свои уникальные воздушные крылья. Парашюты для катапультирования с больших высот. Парапланы для полета на небольших. Многокупольные системы для сброса техники, причем, вместе с экипажами. Сначала испытатели внимательно изучали на земле то, что должно было спасти им жизнь в воздухе. А потом сигали в открытый люк с парашютами за спиной. По результатами прыжков принималось решение. Если оно было положительным, то изделие тут же становилось на поток. Цех по производству парашютных систем был тут же. И вместе с КБ тоже являлся секретным объектом. Но вот закончилась холодная война, не перейдя, слава Богу, в горячую фазу. Парашюты стали не нужны. За годы конфронтации их наклепали такое количество, что каждого крымчанина можно было обеспечить отдельным парашютом. А также жителей некоторых соседних областей. Воевать на чужой территории становилось немодным. Так, во всяком случае, казалось в начале девяностых. Секретный цех на берегу моря рассекретили. Лучшие мастера стали зарабатывать на жизнь ремонтом корабельных снастей и подбадривать друг друга рассказами о былом за стаканом вина. Вино стало кислым на вкус. Крымские красавицы, предел мечтаний испытателей парашютных систем, нарожали потомство и, значительно прибавив в весе, превратились в сварливых теток. Снимать стресс стало некому и нечем. Жизнь круто изменилась. И этот факт, конечно, вводил обладателей секретных технологий в полное уныние. Но я знал, как его развеять. Еще не доехав до своего офиса возле Дубайских часов, я сделал несколько звонков. Один из них в Украину, знакомому парашютисту. Этот человек, у которого наград было больше, чем денег, согласился передать руководству забытого завода мою просьбу. Сделать на заказ парашютную систему, с помощью которой можно сбросить любую технику с любой высоты. Но так, чтобы парашют раскрывался возле самой земли. Сброс должен производиться автоматически, чтобы экипажу не пришлось вручную выталкивать контейнеры через люк. И главное условие. В грузовом отсеке после сброса не должно остаться следов парашютной системы — никаких направляющих, бугелей, тросов и прочей хрени, которая может вызвать подозрение при досмотре. Старый испытатель сказал, что на крымском заводе такую систему соорудить это не проблема. Мало того, они с охотой возьмутся за работу по своему основному профилю. Им порядком надоело чинить дырявые катера для браконьеров. Для чего мне это нужно, он не спрашивал. Хотя наверняка догадался. — Иваныч, — поинтересовался Плиев. — А ты уверен, что крымчане не расколятся? — Уверен. Им не в чем колоться. Заказ-то мой будет вполне законный. Они же теперь рассекречены и могут брать частные заказы. Хочешь — снасти штопай, хочешь — парашюты. А как мы ими пользуемся, никто не узнает, пока стукач не попадет на борт. А он ведь не попадет, так? Я внимательно посмотрел на Плиева. Я знал, что этот человек не предатель, но тем не менее задержал взгляд на его зрачках. На всякий случай, чтобы пилот не расслаблялся. — Ты что, Андрей Иваныч, — заволновался не Плиев, а Кожух. — Кто же из нас будет пилить сук, на которых сидит? — Ты имел в виду «на котором»? — решил поправить я оговорку. — Что «на котором»? — Ну, «сук, на котором»? Кожух напряг извилины и сморщил лоб. Его бортовой компьютер быстро проанализировал сказанное и нашел ошибку. Петрович рассмеялся. — Хе-хе-хе, бывает, бывает. — Знаешь, Петрович, — говорю ему. — Был такой ученый Зигмунд Фрейд. Так вот, он считал: именно тогда, когда человек оговаривается, он говорит правду. То самое сокровенное, о чем он думает. — Так ведь о суках и думаю, Андрей Иваныч, не скрою. Здешние девки не по нашим карманам. Я вынул две пачки долларов. — Нате вам, коллеги. Это небольшой задаток. Отдохните пару дней, а потом за работу. И чтобы потом не вспоминали о том, кто на ком сидит. Договорились? Пачки я приготовил заранее. Они были значительно тоньше тех, которые я предлагал Долорес и Крукоу. Но денег в них вполне хватало на несколько дней роскошной жизни на краю Персидского залива. Казбек открыл плоский портфель и кинул внутрь свой задаток. Петрович, бормоча цифры, пересчитал порцию долларов и поглубже засунул деньги в карман. Каждый из моих людей четко знал свой участок работы и ту линию красных флажков, за которую заходить было нельзя. Даже если очень хотелось. А я, в свою очередь, хорошо знал свои кадры. Плиев не просто разбирался в грузовом «Иле». Он его чувствовал. Его собственные органы работали в унисон с начинкой крылатого красавца. Я очень люблю «семьдесят шестые». Это самый красивый в мире самолет, в котором, как в никаком другом, воплотились изящество и мощь авиации. Есть, конечно, самолеты помощнее. Но по сравнению с «Ил-76» они выглядят неуклюже. Когда стоишь перед его стеклянным носом и глядишь снизу вверх на линию крыла, то кажется, что для этого самолета нет ничего невозможного. Я без преувеличения был счастлив, что именно «семьдесят шестому» и суждено было провести самую виртуозную операцию в истории грузовой авиации. Которая, по понятным причинам, должна была остаться секретной. Казбек смог рассчитать подлетное время к северному побережью Колумбии, имея на руках лишь только минимальные исходные данные. Вылет из Аммана, дозаправка в Тунисе и дальше через океан. Следующая посадка поближе к Колумбии, в зависимости от того, где придумает дозаправку Петрович. И потом смело на Гавайи. А Петрович, будучи идеальным менеджером, смог договориться не с Кубой, а с маленьким островом Гваделупа, с которого мы можем взлететь в любое время и незаметно войти в колумбийское воздушное пространство. На сброс у нас было часа полтора, не больше. По ходу сброса мы должны были решить массу прогнозируемых проблем. И, возможно, натолкнуться на непрогнозируемые. Мы были готовы к импровизации. В этом рейсе я решил лететь вторым пилотом. Но это было позже. После того, как мы смогли установить на борт новое оборудование. Это было нечто совершенно необычное. На первый взгляд устройство походило на стандартную десантную платформу, с помощью которой можно доставить на землю груз весом в несколько тонн. Но на самом деле аппарат, который для меня сделали, мог не только падать вниз под голубым куполом из специального шелка. Теперь, с помощью этой системы, груз можно было сбрасывать хоть с десяти тысяч метров. На заданной высоте раскрывался парашют-крыло, который должен был помочь грузу добраться до земли целым и невредимым. Самым ценным в этой системе был блок автономного управления. Крымчане склепали его, похоже, из деталей разобранного радиоприемника вперемежку с запчастями от швейной машинки «Зингер», упаковав их в крашеный зеленой масляной краской металлический корпус. Дизайнерской фантазии отечественному ВПК и в этом случае не хватило. Но зато зеленый железный ящичек, делая поправки на ветер и периодически отдавая команды механизму управления стропами, мог доставить груз на землю с точностью до нескольких десятков метров. Собственно, блок управления и был главным ноу-хау в этой системе. «Смотри, Иваныч, береги его,» — говорил мне в Симферополе человек, придумавший этот ящичек. Мы стояли на бетонке аэродрома и глядели, как в нутро самолета грузчики с красными лицами, в потертом камуфляже, заносят чудо-платформу в разобранном виде, о которой могут только мечтать контрабандисты. — «У наших заклятых друзей в Америке такое появится только лет через десять.» «Так, может, заявить авторский патент, пока не поздно?» — хлопнул я говорившего по плечу. «Что ты? Что ты?» — замахал на меня руками собеседник. — «Хватит того, что ты дал. А с патентом сидеть мне за решеткой, когда этот прибор найдут в джунглях. Кстати, в каких джунглях его могут найти?» «Лучше тебе этого не знать. А зачем ты спрашиваешь? Есть какие-то технические сложности?» «Да, в общем, нет. Спрашиваю просто так, чтобы потешить свое профессиональное тщеславие.» «Как это?» «Ну, буду говорить сам себе, что мой прибор успешно прошел полевые испытания. Хотелось бы знать, где. Например, в Африке или на другом континенте.» «Не волнуйся, я тебе сообщу, если что.» «Да нет, не надо. Ты и так нам всем неплохо заплатил. Еще год, я думаю, на этих деньжатах мы протянем.» Да, думаю, у каждого действительно своя мера достатка. Тех денег, что я заплатил конструктору, мне бы и на две недели не хватило. Гениальное устройство улетело вместе со мной в Дубай. На нем не было ни клейма производителя, ни информации о технических характеристиках. Если прибор когда-нибудь найдут, то никогда и не догадаются, кто его автор. А в это время в Дубае Плиев и Петрович, положив перед собой карту Колумбии и две бумажки с данными о рейсах, составляли точный план действий. Через день наш самолет вылетел в Иорданию, откуда ему предстояло доставить груз фанеры на Гавайские острова. Что там, в огромных ящиках, я не знал. Это меня не касалось. Одно я понимал. ФАРК заплатил за доставку не просто много. Эта сумма в несколько раз была больше, чем стандартные расценки черного рынка. За три миллиона долларов можно купить три новеньких танка. Но партизанам не нужны танки. Оружие, которое я должен доставить, должно быть, убивает не хуже танка. Иначе мне ни за что не выдали бы столь значительную сумму. ГЛАВА 22 — ИОРДАНИЯ-ИРАК-ГВАДЕЛУПА. РЕЙС НА ТРИ МИЛЛИОНА У меня было прекрасное настроение до того самого момента, пока наш борт не приземлился в Аммане. Наш самолет загнали на площадку для грузовых самолетов. Диспетчер попросил подождать таможенного офицера. Ради экономии мы решили вырубить основное питание. Жужжание кондиционера тихо сошло на нет. Он издал несколько прощальных звуков, словно пробормотал «Ну, не хотите — как хотите», и смолк. Через двадцать минут в кабине стало жарко. Через тридцать минут невыносимо жарко. А через сорок на наш борт поднялся вовсе не пограничник и не таможенник. Мы услышали снаружи требовательный стук. Тогда Плиев открыл дверь, и мы спустили вниз трап. Металлическую стремянку оранжевого цвета. Через мгновение в самолет поднялся энергичный араб в цветастой рубашке с картой подмышкой. Араб не слишком хорошо говорил по-английски. Но из того, что он сказал, я понял главное. Здесь грузиться мы не будем. «А где? Где?» — переспросил его Плиев. «Коммэндер?» — посмотрел на него наш гость и, увидев, как тот кивнул в знак согласия, пригласил Казбека взглянуть на карту. — «Ком.» Человек в цветастой рубашке указал на аэродром, где нас ждал наш груз. Я знал этот аэродром. Он находился в пустыне, к западу от Аммана. Его строили французы. Там были прекрасные условия для взлета и посадки, расторопный персонал и не особенно насыщенное воздушное движение. Все хорошо, кроме одного. Этот аэродром находился уже не в Иордании. В Ираке. А в Ирак мы лететь не договаривались. «Мы туда не полетим,» — заявил я, убрав тыльной стороной ладони капли пота с лица. Они уже были готовы сорваться на карту. «Ноу чойс,» — спокойно ответил на это араб. — «Нет выбора.» «Как это?» — переспрашиваю. И мой гость объяснил это, как смог. В кратком изложении то, что он сказал, выглядело так. Если я отказываюсь, нам не дают взлет. А потом арестовывают вместе с машиной. Если взлетаю и забираю груз из Ирака, то по итогу работы получаю премию. «От кого?» — уточнил я. Свою премию я уже получил, и на большее не рассчитывал. Араб в ответ томно прикрыл свои глаза и, приподняв подбородок, многозначительно цокнул языком. «От очень важных людей,» — так, наверное, я должен был понять гримасу своего собеседника. Я не знал, кто этот человек и как его зовут. Но у него в этой стране явно было больше прав и возможностей, чем у меня. Для того, чтобы понять это, не нужно было спрашивать его имя. И я ответил ему утвердительно. И, потом, до иракского аэродрома был час лету, не больше. Но у меня был еще один аргумент. Аэродром, на который хотел меня отправить араб, находился в запретной зоне. После войны девяносто первого года американцы сумели добиться того, чтобы полеты военной авиации над Ираком были под запретом. Наш самолет однозначно классифицировался как военно-транспортный. Нарушение режима запретной зоны имело бы очень серьезные последствия. И для Саддама Хусейна, который тогда еще сидел в Багдаде, и для нас. Нас вообще могли сбить без лишних разговоров. Я не хотел быть сбитым. О чем, не выбирая выражения, и сказал нашему гостю. Тот недолго думал. Одним движением профессионального фокусника, словно ниоткуда, он извлек документ, на котором печатей было больше, чем орденов на груди у короля Иордании. В этом документе было черным по белому написано, что режим запрета полетов над Ираком приостановлен на шесть часов для приема гуманитарных грузов. Я посмотрел на часы. Послабление режима начнется через полчаса. «Аск зе тауэр энд чек,» — предложил человек в цветастой рубашке. — «Спроси у диспетчера и проверь.» «Проверь,» — бросил я Плиеву. Казбек уселся на свое место и, положив перед собой бумажку с печатями, вызвал башню. Разговор был коротким. Через полминуты он снял гарнитуру с наушниками и утвердительно кивнул мне. «Что будем делать, шеф?» — спросил меня пилот. В небе он был командиром. Но тут, на земле, человеком, принимавшим решения, был хозяин, то есть, я. И я сказал, что мы летим в Ирак. А что мне было делать? Перезвонить на американский авианосец, который из Персидского залива простреливает весь Ближний Восток? Араб еще на трапе достал свой мобильный и сделал звонок. Улыбаясь невидимому собеседнику, он быстро затараторил, то и дело приговаривая «Маши, маши!» «Маши» многофункциональное арабское слово. Сказанное в этих обстоятельствах, оно означало, что, мол, все в порядке. Выбора у меня не было. Настроение испортилось. Обстоятельства говорили о том, что нас собираются подставить. Но слишком большая сумма, заплаченная мне в джунглях, была хорошей страховкой от всяких неприятных неожиданностей. А приятные? Ну, что ж, я всегда любил сюрпризы и приключения, которые заканчиваются «хэппиэндом». Мы взлетели против ветра, который дул со стороны Средиземного моря, и сделали круг над аэродромом. Терминал имени королевы Алии медленно и печально проплыл под нами. Темный прямоугольник на однообразном желтом фоне. Меня всегда удивляло, почему на этой бесплодной пустынной поверхности люди живут лучше, чем у меня на родине, в Украине. Когда летом летишь вдоль Днепра, то кажется, что под тобой собралась вся зелень планеты. Бесконечный ковер жизни и молодости. Он не похож на Европу, где все расчерчено на параллели и перпендикуляры, и это так хорошо заметно сверху. Он не похож и на роскошную, но хаотичную Амазонию, настолько роскошную, что человек здесь кажется чем-то инородным, вредным и враждебным. Соответственно, джунгли воюют против человека. И уж, конечно, зеленая моя Украина не имеет ничего общего с желтыми песками Иордании. В песчаной Иордании нет ничегошеньки ценного. Ни природных ресурсов, ни нефти с газом. Ни удобного морского порта. И все же иорданцы, люди пустыни, научились жить лучше и правильнее, чем мои соотечественники. «Почему так?» — спросил я об этом Плиева, когда самолет, развернувшись на восток, набрал восемь тысяч метров. «Я вот что думаю,» — сказал осетин. — «Они же буферная зона между Израилем, Америкой и остальным арабским миром. А быть буферной зоной всегда выгодно. Это там у вас, на Украине, кажется говорят, что умный теленок двух маток сосет?» Я пожал плечами, а про себя подумал, что дело не в буферной зоне. Украина всегда была таковой. От Богдана Хмельницкого и до нынешнего президента. А жизнь от этого лучше не стала. Нет, можно, конечно, сосать двух телок и, тем не менее, влачить жалкое существование, подчиняясь бессмысленным приказам. Воспринимая, как должное, тот факт, что тебя твои же соплеменники обкрадывают, обманывают и всячески унижают ради трехкопеечной выгоды. Есть в нас какой-то изъян. Нет в нас чего-то такого, что есть, кажется, в иорданцах, жителях желтой земли под моим самолетом. Самолет, тем временем, покинул воздушное пространство Иордании и уже подлетал к иракской военной базе, на территории которой был аэродром. Нас вел уже местный диспетчер. Явно военный. Он передавал нам данные так, словно произносил приказ. Гражданские по-другому общаются с пилотами. Гражданские произносят команды мягко, так, словно дают старому другу полезные советы. Этому было все равно, кто ты, друг или враг. Диспетчер, голос которого мы слышали в наушниках, просто выполнял поставленную задачу — довести грузовой самолет до полосы. И эту задачу он выполнил идеально. Ну, и мы тоже показали высокий класс. Наш «ил» снизился и на предельно малой высоте стал сбрасывать скорость. Но полосы под нами не было. Бетонка находилась чуть левее. Мы очень аккуратно шли вдоль нее. У тех, кто наблюдал за нами с земли, могло сложиться впечатления, что мы промахнулись и вот-вот упадем. В этот момент мне очень захотелось увидеть лицо иракского диспетчера. Он продолжал хладнокровно руководить нашей посадкой, отметив, впрочем, что мы совершаем неправильный маневр. Но в условиях войны это был самый правильный маневр. Между собой мы его называем «афганский разворот». Когда бетонная полоса слева закончилась и перешла в песок, Плиев повернул самолет влево. Машина оказалась как раз над бетоном. Двигатели уменьшили тягу, и шасси красиво, без подскока, коснулись полосы. Именно так мы садились в Афганистане, когда знали, что неподалеку есть позиции моджахедов, и за нами с гор внимательно наблюдают бородатые люди со «Стингерами» в руках. Здесь не было ни одной горы и вроде бы не было особой необходимости лихачить. Но мы, несмотря на официальную бумагу с печатями, все же решили перестраховаться. Стреляют ведь не по бумаге, а по самолету. И потом, все же очень хотелось показать «высший класс» хотя бы диспетчеру. Ты, мол, с нами по-военному, и мы с тобой, парень, по-военному. Нас оценили. Я это понял по той интонации, с которой арабское «маши-маши» прозвучало в моих наушниках. Аэродром был почти пустой. Кроме нас, на земле был только один самолет, военно-транспортный «Геркулес». Несколько таких не новых машин, поистине ветеранов авиации, работали в Ираке. Они достались Саддаму еще в те времена, когда он дружил с Америкой. Дружба закончилась, а самолеты остались. Возле самолета стояли контейнеры и суетились люди в военной форме. Мы остановились метрах в двухстах от серого туловища «Геркулеса» и стали ждать. Вскоре к нашему борту подъехал «УАЗик» с брезентовой крышей. Из него выскочил полноватый офицер с огромными звездами на погонах. «Я Ахмед, здравствуйте, ребята, добро пожаловать в Ирак,» — закричал он по-русски, но с жутким акцентом. — «Открывайте, пожалуйста.» Мы спустили трап, и Ахмед поднялся на борт. Он был очень похож на Хусейна, каким я его видел в новостях. Такой же плотный и круглый, как вождь, с такими же мохнатыми усами под носом. Картину общего сходства довершали генеральского размера желтоватые звезды. Впрочем, размер еще ни о чем не говорил. С такими мог ходить и лейтенант. Все иракские военные мечтали быть генералами, и Саддам позволил им реализовать эту мечту хотя бы в виде знаков отличия. Со звездами такого размера каждый лейтенант мог иногда почувствовать себя генералом. На опытных военных они, конечно, никакого впечатления не производили, но перед несведущими гражданскими можно было запросто сойти за большую шишку, тем более, что спрашивать собеседника о его звании было неприлично. Но я спросил. «Ахмед, а Вы какого звания будете?» «Майор, называйте меня майор Ахмед,» — смутился усатый военный. «Грузите наш „борт“ побыстрее, Ахмед, скоро американцы закроют коридор,» — стал торопить я араба. «Хорошо, хорошо,» — затараторил майор. — «Открывайте рампу и скажите людям, куда ставить.» Иракцы работали быстро. Пока мы разговаривали с майором, к «Геркулесу» подъехал грузовик и электроподъемник. Из кузова на бетонку спрыгнули люди в желтой спецодежде. Что они делали, я не разглядел. Похоже было, что все они помогали механическому погрузчику как можно аккуратнее загрузить контейнеры в кузов грузовика. «Как там сейчас в Одессе?» — спросил меня Ахмед. «Не знаю, я никогда не был в Одессе,» — отвечаю я ему. — «А Вы там учились?» «Да, учился, в Сухопутном.» Грузовик с контейнерами двинулся в нашу сторону, а вслед за ним и автопогрузчик. Люди в желтых комбинезонах, стоя в кузове, аккуратно поддерживали наш груз. «Время было хорошее,» — улыбнулся усатый майор. — «Девушки были хорошие.» «А теперь?» — спрашиваю я автоматически. «А теперь жена,» — засмеялся Ахмед. «Оттуда?» «Нет, отсюда,» — сказал майор то ли с нежностью, то ли с сожалением, которое он не сумел спрятать в густых зарослях своих усов. Погрузка началась. Майор прекратил ностальгировать и стал отдавать команды громким голосом, который вполне соответствовал размеру звезд на погонах. Грузчики в желтых комбинезонах слушались беспрекословно. Они выполняли распоряжения усача настолько четко, что мне сразу стало ясно — под спецодеждой у них была военная форма. Эти желтые комбинезоны мне сразу не понравились. При ближайшем рассмотрении они оказались не матерчатыми, а из прорезиненной ткани. На ногах у грузчиков были просторные сапоги, голенища которых очень плотно крепились к штанинам комбинезонов. За спинами суетившихся людей болтались капюшоны. Добавить бы к этому наряду еще и противогазы, и грузчики могли сойти за батальон радиохимической защиты во время учений. По лицам людей струился пот. Под палящим ближневосточным солнцем в таких костюмах хорошо сгонять лишний вес, а не грузить тяжелые контейнеры. Их было три. Высотой почти в человеческий рост, они были сделаны из свежеструганых досок, от которых приятно пахло лесом. Контейнеры почти впритык уместились на платформах. «Помочь привязать ящики?» — спросил майор. Я отказался. Будет гораздо надежнее, если креплением займемся мы сами. «Тогда мы посмотрим,» — улыбаясь, сказал Ахмед. Я понял, что нам лучше с ним не спорить. Грузчики поднимали на борт последний третий контейнер. Им приходилось нелегко. По искаженным лицам иракцев было понятно, что внутри находится нечто массивное. Стон и кряхтение прорывались сквозь стиснутые белые арабские зубы. Виски пульсировали. Пот застилал глаза. Я отвернулся в сторону, и в этот момент раздался грохот и крик десятков людей. Когда я снова посмотрел на контейнер, он, перекошенный, лежал на рампе. Рядом, скрючившись, корчился высокий араб в желтой спецовке. Майор Ахмед подбежал к нему и наотмашь ударил его ладонью по лицу. Грузчик виновато посмотрел на него снизу вверх, и превозмогая боль, поднялся. Но как только он встал на обе ноги, тут же скорчился и, охнув, присел на корточки. Я понял, в чем дело. Тяжелый контейнер, сорвавшись, придавил его ногу. Возможно, раздробил ступню, потому-то парень и не мог стоять. Ахмед кивнул головой. Двое других арабов подхватили высокого грузчика и отвели его в грузовик. Я не видел, как именно свалился контейнер, но, когда я повернулся, то заметил одну странность. Весь персонал в желтых спецовках находился на значительном расстоянии от груза. Так, словно все они резко отскочили в разные стороны, когда контейнер сорвался. Мы сами монтировали ящики на платформах. Я совершенно не корчил из себя босса и не гнушался тяжелой физической работы. Хотя мои люди понимали, что я зарабатываю неизмеримо больше, чем они. Размахивая молотком и монтировкой, я не стремился быть на короткой ноге со своими подчиненными. Тот рейс был очень ответственный. Нам предстояло сделать то, что до этого никто из нас не делал. Я хотел быть уверен, что все идет по моему плану. Третий контейнер упал не слишком удачно. Одна из досок, треснув, отошла в сторону, и в контейнере получилась небольшая щель. Доска мешала поставить контейнер на направляющие. Я пнул по боковине ногой. Доска встала на место. Ящик принял, наконец, удобное положение, и мы смогли его закрепить на платформе. «Теперь подпиши вот это,» — улыбчатый Ахмед поднес мне бумагу на арабском. Я, конечно, из написанного совсем ничего не понял, и, шутя, поставил под документом крестик. «Зачем это?» — удивленно поднял брови араб. «Я неграмотный,» — говорю, — «не понимаю, что там написано.» Ахмед разозлился. По лицу араба никогда не поймешь, что он в самом деле думает, но достаточно знать несколько ужимок, которые используют на Востоке, для того, чтобы понять внутреннее состояние собеседника. Ахмед принялся цокать языком и качать головой из стороны в сторону. Формально это выглядело, как легкая озабоченность. Фактически, как серьезная обида. Черные глаза внимательно смотрели на меня. «Послушай, дружище,» — сказал я арабу, — «ради Одессы пойми меня. Я не подписываю документы, если не могу их прочитать. Это не мы такие, это бизнес такой.» «Бизнес,» — негодующе произнес Ахмед, все еще покачивая головой. — «Ну, хорошо, если бизнес.» «Приезжай ко мне в гости,» — пожал я руку майору. Адрес, впрочем, ему не назвал. Ахмед грустно улыбнулся в усы, махнул рукой и, развернувшись, что-то крикнул своим людям возле рампы. Те стремглав бросились в кузов грузовика. Майор пожал мне руку, бодрячком сбежал на бетонку через рампу и уселся рядом с водителем. Машина тронулась в сторону ангаров. В моей ладони остался прямоугольный кусок картонки с арабской вязью. На обороте было написано по-английски: «Ahmed Ziadha, MoD of Iraq, logistics and liason officer/inspector». И телефон. Как только задняя рампа закрылась, я услышал в наушниках знакомый голос диспетчера. Он был по-прежнему суров, но мне показалось, что я уловил в нем теплые нотки уважения. Он говорил с командиром корабля все тем же четким военным языком, которым он отдавал команды при посадке. Безличностно-холодный обмен цифрами с пилотом, ничего больше. Включили двигатель — доложили, получили разрешение действовать дальше. Выехали на рулежку — доложили. Стали на взлетке и снова доложили. Нам разрешили взлет. И вот, когда самолет начал разгон, диспетчер произнес неуставное «Яллабай!» Это модное словечко появилось на Ближнем Востоке совсем недавно, когда западный мир столкнулся с арабским, и оба эти мира начали скрещиваться, смешиваться, иногда с любовью, а чаще всего с ненавистью. Половина этого слова была арабской, а половина английской. «Ялла» означает «вперед». «Бай» это сокращенное «гудбай». Как перевести «яллабай» на русский? Наверное, как «пока», или, скорее, «ну, давай!» Так обычно говорят друзья при прощании, которое обещает скорую встречу, и хлопают руками, пятерня о пятерню, со звонким всплеском сильных ладоней. Этот иракский парень перед микрофоном явно желал нам удачи, и я словно почувствовал его рукопожатие. Мои глаза стали влажными, не то, чтобы сильно. Так, самую малость. Казбек посмотрел на меня. Он был достаточно проницательным человеком, чтобы прочитать мои мысли. «А ты сентиментальный, Иваныч,» — улыбнулся осетин. «А ты много говоришь, командир,» — отрезал я, напомнив ему, в чем разница между командиром и хозяином. Дальше все шло по графику. Вскоре мы почти наверстали потраченные на Ирак часы, и погрешность во времени была в допустимых пределах, которые мы сами для себя установили. На дозаправку тратили столько времени, сколько запланировали. Все формальности решали быстро. На каждом аэродроме подскока повторялась одна и та же картина. На борт поднимался усталый представитель авиационных властей, непременно усатый и в оранжевой жилетке, небрежно наброшенной на униформу. Он быстрым профессиональным взглядом оглядывал кабину. Такой взгляд обычно бывает у пожарного инспектора, пришедшего взять за горло бизнесмена средней руки. Или гаишника перед открытым капотом свежепойманного нарушителя. Нас ловить на горячем не было смысла. Самолет в состоянии, близком к идеальному. Документы в порядке. Конечно же, в них ни слова правды о том, какой груз мы везем на самом деле. Но досмотр с пристрастием и последующим арестом самолета обычно устраивают тогда, когда есть утечка информации, как правило, неслучайная и прогнозируемая. В нашем случае о том, чтобы утечки не было, мы позаботились заранее. И, кажется, не только мы. Офицер долго на борту не задерживался. От нас он получал как бы случайно оказавшийся рядом пакет, в котором находился гостевой спецнабор. Отдельные предметы из этого набора менялись, но два наименования присутствовали в любом случае. Конверт с несколькими сотенными американскими банкнотами и бутылка виски. В исламе, как известно, алкоголь вне закона. Но в арабских странах при помощи алкоголя порой можно достичь большего, чем с пачкой денег. Особенно уважают виски люди в форме. Форма может оказаться любой. Виски тоже. Размер же финансового подношения должен быть умеренным. Не слишком маленьким, чтобы офицер не обиделся. Но и не слишком большим, чтобы не возникли подозрения относительно того, что находится в контейнерах. Многие мои коллеги теряли свои самолеты не из-за жадности, а из-за чрезмерной щедрости, когда количество купюр в конверте заставляло наземного представителя заподозрить, что на борту есть серьезная контрабанда. Это не мешало чиновнику оставить себе содержимое конверта после ареста самолета. Я же всегда старался быть в курсе конъюнктуры размеров взяток на рынке авиакарго. Подарочные пакеты переходили в надежные руки. Дозаправка происходила быстро, даже до удивления быстро, если делать скидку на менталитет персонала на площадках подскока. Погода нам тоже благоприятствовала. Над Атлантикой облачность присутствовала, но в умеренных пределах. На море стоял штиль, на высоте девять тысяч над морем обошлось без зон турбулентности до самой Гваделупы. Мы шли красиво и уверенно. Иногда глаза слепили солнечные зайчики. Мне казалось, что я улавливаю отражение солнечного света на гребнях мелких волн, но это, конечно, вряд ли было возможно на высоте девять километров над водной гладью. Хорошее настроение почти полностью овладело моим расслабленным сознанием. Только почти. Под расслабленным океаном моих мыслей беспокойной хищной рыбой суетилось какое-то чувство опасности. А, может быть, предчувствие подвоха. Это чувство было несколько приглушенным, оно давало о себе знать точно так, как нерв под местным наркозом сообщает, что обнажен. Не болит, но слегка беспокоит. Это чувство совершенно не помешало мне долететь до аэродрома Пуант-о-Питр, откуда до точки сброса было, по авиационным меркам, совсем рукой подать. Солнце шло на запад вслед за нашим «илом». Я увидел Гваделупу справа по борту, когда самолет делал свой первый разворот над островом. Он сверху выглядел, как на рекламной фотографии в туристическом агентстве. Чем ближе к побережью, тем светлее становились темные океанские воды. У самого берега океан был совсем прозрачным. Голубые оттенки постепенно переходили в золотые. Песок ровной полосой лежал между водой и буйными карибскими джунглями. Правда, я знал, что джунглями здешний лес кажется только с высоты птичьего, — и, конечно, нашего, — полета. Заросли были насквозь прорезаны автодорогами европейского класса. Прибрежная зона сплошь усеяна отелями и бунгало, которые вписаны в ландшафт так, чтобы не портить ощущение дикости и нетронутости островной природы. Сверху их было не видно. Самолет мягко коснулся бетона и сбросил скорость. Появился синий «рено» с мигалками на крыше. Он не торопясь завел нас на дальнюю стоянку, поближе к грузовому терминалу. Когда «ил» занял свое место, из машины вышел чернокожий офицер и махнул нам рукой. Мы открыли дверь и выставили наружу наш металлический трап. Чернокожий поднялся на борт самолета. В этом случае обошлось без подарочного набора. Гваделупа не просто остров в Карибском бассейне. Это территория Франции со всеми вытекающими последствиями. Взятки здесь не проходят. Черное население острова гордится своими паспортами и принадлежностью к визовому режиму Шенгена. В Пуант-о-Питр нам нужно было провести несколько часов и вылететь так, чтобы точно в назначенное время войти в воздушное пространство Колумбии и подгадать к вылету пассажирского рейса из Боготы. По моему плану, любезно подсказанному мне Крукоу, наш «ил» должен проследовать точно по пассажирскому маршруту, но на полтора километра ниже воздушной трассы рейсового «боинга». Запас времени у нас был достаточно большой. Казбек принялся в очередной раз изучать расписание рейсов над Колумбией. Петрович организовал обслуживание самолета. Вокруг самолета забегали люди в униформе. На борт поднялись уборщики. В уборке, честно говоря, не было необходимости, но поскольку в оплату включена и эта услуга, мы решили от нее не отказываться. Потом я задавал себе вопрос, а что бы могло произойти со мной, если бы эти черные ребята не проявили любопытства к содержимому контейнеров. Но история, как это известно, не имеет сослагательного наклонения. И моя личная, в том числе. Черные уборщики хорошо справлялись со своей работой. Меня раздражала только их излишняя суетливость. Синие форменные комбинезоны эти парни носили, надев их прямо на голое тело. Лямки болтались на худых мосластых плечах и постоянно спадали на узловатые жилистые руки. Уборщиков было трое. От них неимоверно разило потом. Парни отчаянно жестикулировали, разговаривая между собой. На Гваделупе говорят по-французски, конечно, постоянно сдабривая речь местными жаргонными словечками, но все же это язык, понятный любому парижанину. Уборщики, кажется, тоже говорили на языке Мольера и Гюго. Но сколько ни вслушивался я в их речь, не мог разобрать ну просто ничегошеньки. Это был какой-то квазиязык, похожий на звукоподражательные словечки, которыми обмениваются герои мультфильмов или клоуны на арене. Было в нем что-то и от арго, уголовного парижского сленга. Да, пожалуй, на арго этот язык походил больше всего. Со временем, даже не зная отдельных блатных слов, ты начинаешь понимать общий смысл сказанного. Но у меня на борту были подозрительные люди, и мне нужно было знать смысл сказанного ими сейчас, а не спустя какое-то время. Я был далек от филологии, чтобы вслушиваться в ту белиберду, которую грузчики говорили друг другу, и спросил их напрямую. «Вы говорите по-французски?» «Французский нет, крейоль,» — отвечает самый крепкий и наглый среди них. «Крейоль?» — переспрашиваю. — «Что такое крейоль?» «Гаитянский язык, месье,» — улыбается мне грузчик. Теперь мне стало все понятно. Эти ребята не местные. Эмигранты с острова Гаити, в левой части которого находится одноименная республика. Самое отвратительное, как по мне, место на свете. Единственная страна в мире, где жаргон чернокожих рабов стал государственным языком. Да и вообще, жить там для белого человека очень опасно. Белых черные гаитяне не любили. Хотя при каждом удобном случае старались слинять из Гаити в страны, где хозяйничают белые. В Соединенные Штаты, Аргентину, во Францию. Для того, чтобы попасть во Францию, кстати, не нужно лететь в Европу. Достаточно только перебраться на соседний остров, и ты уже в пределах Пятой республики. Эти грузчики наверняка были нелегалами. Это и хорошо, и плохо одновременно. Хорошо, потому что любую работу они делали лучше, чем местные. В том числе, и чистили самолет. Но при этом нелегалы, как правило, любят заглядываться на то, что плохо лежит. Очень ловко у них получается вскрывать контейнеры на борту и тянуть оттуда все, что само просится в руки. У нас на борту все лежало хорошо. Но это лишь на первый взгляд. Когда троица покинула борт, и мы закрыли рампу, я решил на всякий случай проверить контейнер. И ужаснулся. Я обошел один огромный ящик, затем второй. Все было в порядке. Третий контейнер, тот, у которого чуть треснула внешняя обшивка, был взломан. В самом прямом смысле. Кусок деревянной доски, который я своей ногой поставил на место, когда мы стояли на иракской базе, отсутствовал. Вернее, не совсем отсутствовал, а лежал рядом с контейнером. Там, где он должен был находиться, зияла продолговатая дырка сантиметров двадцать шириной и тридцать в длину. «Твою мать,» — вырвалось у меня. — «Эти твари теперь знают, что мы везем!» «А что мы, собственно, везем?» — услышал я резонный голос собственного разума. И я стал на колени, чтобы получше рассмотреть содержимое ящиков. То, что я там увидел, сначала шокировало меня. Через несколько секунд, когда оцепенение прошло, я стал думать над тем, что я увидел внутри контейнера. ГЛАВА 23 — ВОЗДУШНОЕ ПРОСТРАНСТВО КОЛУМБИИ. ГРУЗ Внутри был кусок железа, выкрашенный в зеленый цвет. Сигарообразное тело в обхват толщиной, к которому крепился стабилизатор. В общем, это была бомба. Об иракских бомбах мы с ФАРК не договаривались. Из набора бортовых инструментов я взял металлический гвоздодер и до самого верха контейнера отодрал сломанную доску и посветил внутрь фонариком. Обычно бомбы транспортируют в горизонтальном положении, но продолговатый предмет высотой чуть больше полутора метров довольно уютно устроился в вертикальном контейнере. Он был аккуратно выкрашен зеленой краской. Но не так, как советские боеприпасы, даже под слоем зеленой косметики сохранявшие заметную шероховатость. Краска на бомбе лежала ровно и так гладко, что даже хотелось ее погладить рукой. Я не удержался и погладил. Бомба была холодной. После моего прикосновения на ней осталась полоса более светлого оттенка, а на ладони следы пыли. В верхней части бомбы имелись два красных ободка. Между ними красовались две латинские буквы. В, первая, сразу же попала в луч фонарика, а вторая, Z, повторяя изгиб бомбы, терялась в глубине контейнера. Была еще и надпись, сделанная арабской вязью, неаккуратно и явно наспех, с помощью трафарета. Но я по-арабски не читал. Да и не было нужды в арабском, чтобы понять: передо мной М-44, обычная кассетная бомба, каждая из трех кассет которой начиненная шариками с «Бизед», нервно-паралитическим газом. Мне стало ясно, что прорезиненные комбинезоны иракцев, в которых так тяжело передвигаться под палящим солнцем, были частью комплектов химической защиты. На тот случай, если произойдет утечка «Бизед». Иракцы знали, какой именно груз повезет мой самолет. А я нет. Судя по размеру контейнеров, у нас на борту таких бомб достаточно для того, чтобы остановить наступление развернутой дивизии. Что же случится, если применить их против мирного населения, даже трудно себе представить. «Твою мать!» — снова вырвалось у меня. «У тебя что-то случилось, Иваныч?» — громко спросил меня из кабины Плиев. «Я говорю, мы не опаздываем?» — стараюсь сохранить свой голос твердым и спокойным. «Да, все нормально. Через час нам дадут добро на вылет, и мы аккуратно пойдем на Боготу.» «Ты проверь еще разок свои вычисления,» — отвечаю я Плиеву. — «А я здесь осмотрю платформы.» Я поставил на место вырванную доску и вернулся в кабину. «Порядок, Иваныч, у меня полный порядок. А у тебя?» А у меня в голове был полный кавардак. Я понимал, что теперь, в случае форс-мажора, я автоматически становлюсь козлом отпущения. Если меня обвинят в транспортировке оружия массового поражения, это будет в лучшем случае означать пожизненный срок. Потому что наверняка истинные владельцы моего груза уйдут от ответственности, и тогда неподкупное международное правосудие назовет меня убийцей невинных людей и самым страшным человеком за всю историю человечества. Что мне делать, я не знал. М-44 это обычная кассетная бомба. Всего-навсего средство доставки боевого вещества к цели. Я никогда не работал с подобным товаром. Удачно избегал всевозможных предложений такого рода. Не моя номенклатура. Хлопотно, невыгодно, опасно. Смертельно опасно, с учетом начинки бомбы. Этой бомбой вряд ли можно уничтожить полмира, но ее вполне хватило бы на то, чтобы стереть с лица земли одного человека. Меня. Начало истории М-44 теряется, как исток Днепра в белорусских болотах. Кажется, работать над ней начали еще в пятидесятые. Американцы возлагали на газ «Бизед» большие надежды. Они не оправдались. Начинка оказалась самым неудачным боеприпасом за всю историю оружия массового поражения. Перед учеными поставили задачу — создать химвещество, способное нейтрализовать противника, причем, убивать его необязательно. Достаточно вселить панику в сердца солдат и обездвижить вражеские порядки. С первым условием ученые справились блестяще. Вдохнув газ «Бизед», человек впадал в панику, его сознание сковывал необъяснимый страх. С тем, чтобы обездвижить врагов, дело обстояло сложнее. При небольшой концентрации вещества противник сохранял способность к самостоятельному движению, а при значительной просто умирал, как и от любого другого химического оружия. Военные были не очень довольны. Облако газа довольно легко распознать на поле боя. Увидев его, солдату достаточно заранее надеть маску, чтобы спасти свою жизнь. Восемьдесят процентов пораженных выживали, правда, у них основательно сдвигалась крыша, и они надолго становились пациентами психлечебниц. А самое главное, газ оказался неимоверно дорогим в производстве. Химический компонент был настолько сложен, что к концу восьмидесятых американцы отчаялись и отказались от выпуска этих бомб. И снова стали тратить бюджетные деньги, теперь уже на уничтожение химбоеприпасов. Правда, я и раньше слышал о том, что какая-то часть этих бомб попала в Багдад как раз в самый разгар ирано-иракской войны. Теперь же я в этом убедился окончательно. Что же на самом деле происходило между Ираком и Америкой, неизвестно. То ли янки продали иракцам это оружие под видом инсектицидов, то ли разведка Хусейна где-то слямзила несколько образцов М-44 с газом, но теперь это уже не слишком важно. Важно лишь то, что у Саддама появилась собственная химическая бомба. Она удивительно точно повторяла американский прообраз. Все говорило о том, что именно этот опасный хлам оказался у меня на борту. Я вдруг очень ясно представил себе, что мне конец. Что эти парни из джунглей просто послали меня на убой. Потому что, если бомбы с газом окажутся у них, то искать будут не партизан, а меня. Человека, который их привез. Меня назовут продавцом оружия массового поражения, и весь мир будет охотиться на меня, как на бешеного волка. Охотников не будет интересовать, что я с самого начала ничего не знал о грузе. Стоп! А кто истинный владелец груза? Неужели колумбийцы задумали газовую атаку против правительственных войск? Эти бомбы возможно применить только в одном случае — если сбросить их с самолета. Мне ничего не было известно о партизанской авиации, кроме, конечно, легких самолетов, на одном из которых и я посетил гостеприимные берега реки Путумайо. Эти летающие такси отлично справлялись с перевозкой кокаина, но в качестве бомбардировщиков были абсолютно непригодны. Конечно, бомбу можно взорвать с помощью дистанционного устройства. Можно разобрать и достать оттуда кассеты с ядовитым веществом, а потом использовать его в чистом виде, теоретически это возможно. Но для того, чтобы заложить фугас, М-44 слишком велика. Боеприпас ростом с человека сложно незамеченным доставить в расположение правительственных войск. Да и опасно. Разве что сунуть ее в кузов фургончика и посадить за руль идеологически стойкого смертника, но ФАРК не Аль-Кайеда, коммунистические партизаны по-другому воспитаны. Разобрать бомбу? Нет, на это они тоже не пойдут. Тут нужен не просто сапер, а уникум, сапер-универсал, хорошо знакомый с устройством авиабомб. Кроме того, такой сапер должен обладать неплохими знаниями в области боевой химии. Такого сложно найти даже в Боготе, не говоря уже о труднодоступных джунглях. Можно, конечно, выкрасть какого-нибудь студента химфака, желательно, отличника. Но на следующий день это станет известно колумбийским спецслужбам. А, значит, и американским. Выходит, ФАРК эти бомбы ни к чему. Но тогда зачем я везу их в джунгли? «Иваныч, нам дают взлет,» — крикнул Плиев из кабины, и я сел в свое кресло. Машина побежала по взлетной полосе и резко взлетела, задрав стеклянный нос к потемневшему небу. Солнце садилось на Западе. Над морем до самого горизонта протянулась алая дорожка. Она грустно подмигивала мне золотыми вспышками, бегущими по гребням вечерних мелких волн. «Хорошо бы здесь задержаться подольше,» — подумалось мне. Я даже позавидовал этим черным грузчикам, которые, пытаясь ограбить меня от нужды и безнадеги, нехотя помогли мне открыть ящик Пандоры на борту моего собственного самолета. Сверхумные управляемые платформы ждали своего часа. В память бортовых компьютеров уже были заложены данные о точке сброса и подробная карта местности вместе с розой ветров. Система могла сама управлять парашютом после того, как прервется связь с бортом. Как только сработает механизм мягкой посадки, на частоте, известной только мне и Rocco Sovsky, заработает радиомаяк. Он будет работать в течение трех суток, ежедневно включаясь в одно и то же время ровно на шестьсот секунд. Такие маяки установлены на каждой из трех платформ. Все продумано. Результат известен заранее, и он не может быть неудачным. Во всей операции ничего опасного не было. Кроме самого груза. Мы приближались к точке сброса. Под нами была Колумбия. Над нами «Боинг-767» американских авиалиний. Пара сотен пассажиров на его борту, мирно расслабившись в мягких креслах, понятия не имели, что в данный момент они прикрывают собой транспортировку оружия массового поражения. Мне бы отказаться от этой операции. Еще на гостеприимной Гваделупе я хотел было набрать номер Рокоссовского или де Сильвы и отменить наш контракт. Но это было невозможно. Связь с ними была односторонней. Они сами выходили на меня, когда это им было нужно. Механизм обратной связи оговорен не был. Оставаться на острове я не мог. Если бы французским властям стало известно, что находится в моих контейнерах, я тут же оказался бы в центре самого крупного мирового скандала современности. И жить бы мне тогда оставалось недолго. Ровно до первого судебного заседания. «Иваныч, внимание, выходим на заданную точку,» — прозвучал в наушниках голос Плиева. «О-кей,» — кивнул я головой. Сейчас раскроется рампа, и три контейнера покинут, наконец, мой самолет. Пусть тогда по поводу отравляющих веществ болит голова у де Сильвы. И тут внезапно меня озарило. Я понял, что это ловушка. Бомбы из Ирака. Скорее всего, сделаны в Штатах. А им сейчас больше других нужно прижать Саддама. Химическое оружие в Ираке это прекрасный повод начать превентивную войну. А химическое оружие, доставленное из Ирака в Колумбию, это еще лучше. Одним махом решаются две проблемы. Первая — Саддам, человеконенавистник и тиран, собравшийся отравить полмира. Вторая — сумасшедшие коммунисты в колумбийских джунглях, окончательно потерявшие представление о реальности. Они купили у Саддама дюжину химических бомб, чтобы установить в демократической стране диктаторский режим. Именно так будет звучать речь американского представителя во время заседания Совета Безопасности, после которого Объединенные Нации дадут свою санкцию аж на две войны сразу. За бортом, под нами, белым одеялом стелились плотные облака. В это время года здесь всегда бывает облачно. Что поделаешь, начинается сезон дождей. Тропическое море дышит густым туманом, который стелется до самой Боготы. И дальше, за горы, аж до Тихого океана. Когда поднимаюсь вверх и гляжу на облака, мне хочется нырнуть в них, как в бабушкину перину, а она у нее была толстая, пуховая, всегда с уютной башней подушек, мал мала меньше, построенной в голове кровати. Тогда мой слух перестает улавливать гул моторов, а тело уже не чувствует никакой вибрации. Так видит мир заядлый курильщик марихуаны после хорошего косяка. А мне хорошо и без наркотиков. Гляди только на белую бесконечность, теряясь во времени, и расслабляйся. Для расслабления я выбрал не самое лучшее время. Эти никчемные бомбы могут принести много бед. Прежде всего, мне самому. Если я неправ насчет американцев, существует еще одно объяснение ситуации. Вполне вероятное. У Саддама сейчас много проблем с американцами. Они ищут повод, чтобы начать войну и сбросить Хусейна. Химическое оружие в арсеналах Саддама, даже такое несовершенное, как «Бизед», это прекрасное объяснение необходимости будущей войны в Ираке. Надо только найти всю эту бытовую химию, которую, кстати, американцы сами продали усатому диктатору. Теперь я в этом почти не сомневался. Сделанная в Америке М-44, набитая газированными кассетами, могла попасть в Ирак только легальным путем. А теперь, напуганный бесконечными инспекциями, Саддам решил спрятать химическое оружие. На время. Чтобы потом забрать его назад. Джунгли для этого вполне подходят. «Вы ищете у меня химическое оружие, потому что знаете о нем?» — думает могущественный араб, — «А вот ни за что не догадаетесь, что я свои бомбы спрятал у вас под носом! Если что, могу их даже привести в действие. И постараюсь, чтобы вы, треклятые американцы, об этом узнали.» Гениальная идея, с точки зрения Саддама. На его месте я поступил бы так же. От химического оружия избавился. Имею возможность вернуть его назад. И обязательно сделаю это, как только опасность войны с Америкой сойдет на нет. Так думает Хусейн. Но я, Андрей Шут, знаю, что американцы всегда и все делают с гораздо более дальним расчетом. И если бомба М-44 появилась в Ираке, то однажды она сработает. Для этого ее необязательно взрывать. Достаточно только найти. Я не хочу, чтобы ее нашли. Если это случится, то вместе с бомбой неминуемо найдут и меня. И тогда моя перспектива сузится до выбора между самоубийством и международным трибуналом. Стоит ли рисковать жизнью и свободой ради трех миллионов? Нет, не стоит. Лучше деньги отдать. А от товара избавиться. Перепрятать его так, чтобы его не нашел никто — ни американцы, ни колумбийцы, ни иракцы. Ни даже я сам. — Шеф, подходим к точке сброса, — сказал Плиев. Кажется, я слышал от него то же самое минуту назад. Решение никак не созревало в моей голове, пока что. А времени оставалось в обрез. — Подходим, — повторил я интонацию Плиева. — И что же дальше? — Я жду Вашей команды, не знаю, что делать. — Не знаешь, что делать, тогда жди команды. — Я жду. Но Вы молчите. Он прав, надо срочно принимать решение. Внизу была Колумбия. Землю, укрытую ковром их облаков, совсем не было видно. Лишь далеко, на горизонте, возвышались над белым ковром вершины гор. Я отдам де Сильве его миллионы. Так будет правильно. — Примерно пять минут до точки сброса, — слышу я обратный отсчет, который ведет Плиев. Надо будет выписать ему премию. За классность и за верность. — Четыре минуты. — Что бы я ни предпринял, отныне я не могу себя чувствовать в полной безопасности. — Три. — Любое мое решение в этой ситуации не больше, чем лотерея. Рулетка, где на кону стоит моя жизнь. Я еще раз посмотрел на облака. Ну, что же, Андрюша, ты выберешь? На черное или на красное? Миллионы долларов или спокойная жизнь? Внизу была Колумбия. Дистанция между мной и получателями кассетных бомб сокращалась. Она сокращалась еще три минуты. До минимума. А потом начала возрастать. Плиев так и не дождался моей команды открыть рампу. Он посмотрел на меня непонимающими глазами горца. А горцы не умеют скрывать эмоции. Он явно был зол на меня. И одновременно растерян. — Ладно, Казбек, не переживай. Свои деньги ты получишь. — Да хрен с ними, с деньгами! Я ничего не понимаю, Иваныч! — А тебе и не надо понимать. Я и сам не понимаю. Просто чувствую, что так надо. Возможно, я спас целый мир. Как минимум, сохранил жизни двум-трем сотням крестьян в колумбийской сельве. Но судьба человечества заботила меня меньше всего. Кроме, пожалуй, единственного его представителя. Меня самого. Я взвесил шансы и принял решение. Могу ли я договориться с иракцами? Нет, не могу. Кроме усатого майора, я не знаю ни одного араба, причастного к отправке моего груза. Темная личность в иорданском аэропорту вообще не в счет. Да и что я, собственно, знаю о майоре? Только то, что зовут его Ахмед и учился он в Одессе. Теперь американцы. Вполне возможно, это спланированная ими хитроумная провокация. Но кто персонально стоит за ней, мне неизвестно. Более того, я этого никогда не узнаю, а, значит, и здесь шансов договориться у меня тоже не было. Я имел дело только с колумбийцами. Конечно, де Сильва очень опасный человек. Что там он говорил про деньги? Вернуть предоплату и оплатить эвакуацию партизанской базы? Деньги за доставку я, конечно, верну. А вот с остальным этим парням из тропического леса придется подождать. С расчетом буду тянуть настолько долго, насколько возможно. Если выйдет, то всю свою жизнь, о спасении которой я сейчас думал. Но опасность для меня все еще не миновала. Мы вышли из воздушного пространства Колумбии и повернули в сторону Гавайских островов. Гавайи, пятьдесят первый штат самого могущественного государства планеты. Того самого, которое сделает меня козлом отпущения и поводом для начала новой войны где-нибудь на Ближнем Востоке. Это в том случае, если после посадки, кроме нескольких листов дорогостоящей фанеры, у меня на борту найдут контейнеры с грузом несколько иного характера. — Где мы сейчас? — спрашиваю Плиева. — Над Тихим океаном, — буркнул тот. — Нужны более точные данные? — Я хочу знать, что под нами. Вода или какой-нибудь хренов остров. Внизу, насколько видел глаз, были облака. Такие же, как над Колумбией. Иорданией. Или какой-нибудь другой землей. Я знал, что внизу океан. Мне подсказывали это приборы и карты. Я знал лучше Плиева, что внизу нет ни одного острова. Его слова мне нужны были для уверенности в том, что все я делаю правильно. И чтобы через минуту я смог принять решение, которое, возможно, доставит мне много больших неприятностей, но спасет от гораздо более серьезных. Эти его слова мне нужны были, как пятьдесят грамм водки для новобранца на поле боя. Или лучше сто. Что там, Казбек, все чисто? — Чисто, босс, ни острова, ни корабля, ни шлюпки. Я отстегнул ремни и вышел в грузовой отсек. У меня в руках был нож. Обычный штатный нож выживания, который находится в специальной сумке у каждого пилота, на случай непредвиденных ситуаций. — Постой, командир, — сказал Плиев. — Ты хочешь обрезать стропы? — Нет, пару проводков в компьютере этих умных парашютов. — Но ведь до Колумбии они все равно не долетят, верно? — Верно, — говорю, — и что? — Сбросим их здесь, и пусть планируют, куда хотят. Чем дальше от нас, тем и нам проблем меньше. Молодец, этот осетин. Голова у него варила, как, впрочем, у всякого другого первоклассного пилота. Он не просто продумывал ситуации в воздухе. Он предугадывал их. Он понимал меня без лишних слов. — Ну, что? — переспросил Казбек. — Сбрасывай, — кивнул я головой, усевшись на свое место. Когда моя рука искала под сиденьем аварийную сумку, чтобы вернуть нож на место, рампа в хвостовой части самолета открылась. Спусковое устройство было компактным и все же довольно сложным. Целая система — тележки с электродвигателями, бортовые компьютеры, парашюты, — была продумана и смонтирована таким образом, чтобы сбросом возможно было управлять из кабины пилота. Важно, чтобы контейнеры, сваливаясь в свободное падение, не задели друг друга. Все было идеально просчитано самыми талантливыми в своей области конструкторами. И сделано, хоть и за небольшие деньги, но с любовью. Которая на сей раз оказалась безответной. Я не слышал, как сошел первый контейнер. Он должен был некоторое время лететь вниз в режиме свободного падения. Но самолет шел вперед, не обращая внимания на сантименты своего экипажа. У нас не было желания сделать круг над точкой, в которую превратился деревянный контейнер, набитый химическим оружием. Он ушел в курчавую облачность, и я себе хорошо представил, как на небольшой высоте, в подбрюшье у облаков, раскрывается огромный купол главного парашюта системы доставки. Вслед за первым контейнером ушли футляры для бомб М-44 под номером два и номером три. Даже если кто-нибудь и заметит, как три странных контейнера дрейфуют по воздуху в сторону Колумбии, мы будем уже далеко. Когда бомбы прорвут гладь океана, мы будем еще ближе к главному из островов Гавайского архипелага. Ковер облаков разорвало в трех местах. Три точки на монохромном белом фоне падали с небес. Если бы там, внизу, был досужий наблюдатель, скажем, одинокий мореплаватель, пересекающий великий океан на яхте, или заблудившийся во время шторма рыбак, он наверняка увидел бы, как три маленьких черных точки в течение считаных секунд разрастаются в три кубических объекта. А потом над ними внезапно и неожиданно, как лепестки цветка во время ускоренной съемки, раскрываются уникальные парашютные системы. Они, меняя направление вопреки ветру и прочим превратностям погоды, устремляются назад, к латиноамериканскому берегу, чтобы, никогда не достигнув его, уйти в толщу воды и сложить свои парашютные цветы моментально и бесповоротно. Но никто этого не видел. Сумасшедший гений из Крыма никогда не узнает, что его уникальные приборы, опередившие время, доставили полезный груз в бездну и безвестие. Через десять лет его изобретение повторят другие люди в другой стране. Любое, даже самое маленькое, движение их мысли будет просчитано до единого доллара. ГЛАВА 24 — ГАВАЙИ. КООРДИНАТЫ Дальше все произошло просто и предсказуемо. На Гавайях, сгрузив дорогостоящую фанеру, стоявшую где-то в углу грузового салона, американцы принялись очень внимательно осматривать самолет. Конечно, листы выгружали одни люди, а обследовали борт совершенно другие. Но обе группы были так похожи друг на друга. И повадками, и стрижками, и широкоплечими фигурами. Ничего не смогли найти, даже со специальными приборами, с которыми прошлись по стенкам грузового отсека. Тогда привели собак. Одна из овчарок уныло побродила по пустому отсеку, без груза напоминавшему обычный сарай, и помочилась в том месте, где откидывающаяся рампа смыкается с фюзеляжем. — Хорошая примета, — прокомментировал ситуацию Плиев. Когда умная собака, подняв заднюю лапу, делала свое дело, она тоскливо глядела на своего хозяина. Тот, явно сконфузившись и потеряв обычную американскую наглость, пожал плечами и развел руки. «Ничего, ничего,» — сказал я и, как только животное покончило со своими естественными потребностями, дал псине кусок шоколадной конфеты, неизвестно каким образом оказавшийся в кармане моей летной куртки. Собака сожрала его и деловито выбежала на бетонную рулежку. «Гав-гав», — сказала овчарка. Что, очевидно, означало: «На борту искать нечего. У этих прекрасных ребят из Восточной Европы есть только хороший шоколад,» Я же про себя подумал: «Чем же они кормят здесь служебных псов, если те готовы брать шоколад из чужих рук?» Вопрос был риторический, ответа не требовал. Рампу решили не мыть. Только широко, от души, плеснули ведро воды на загаженное место. Вода стекла через щель между рампой и фюзеляжем и вылилась на бетонку. Словно кто-то несанкционировано спустил воду в железнодорожном туалете во время стоянки. Отчасти, так оно и было. По моим расчетам, первый контейнер с бомбами М-44 соприкоснулся с поверхностью океана невдалеке от мыса Корриэнтес в точке с координатами 5°12‘05’’ северной широты и 79°28‘15’’ западной долготы. Второй и третий приводнились где-то рядом, в пределах квадратной мили. В этом месте нет ни одного острова. Конечно, мы немного рисковали. Рядом Панамский перешеек. Движение судов в этой части океана довольно интенсивное. Контейнеры могли свалиться морякам на голову. Или попасть в поле зрения вахтенных. Но нам все сошло с рук. ГЛАВА 25 — ЭМИРАТЫ. МАЙОР АХМЕД И дальше все было хорошо. Я собирался честно вернуть деньги своим заказчикам. Полностью. Некоторое время спустя, оказавшись в своем офисе на Умм Хурейр, я принялся искать серьезных людей, которые с самого начала помогали мне заключить сделку с колумбийцами. Но серьезные люди словно испарились. Все известные мне телефоны милым голосом арабской девственницы просили меня перезвонить позже в связи с тем, что абонент недосягаем. А мне так нужно было немедленно дотянуться до моих треклятых абонентов. Сутками напролет я сидел в своем офисе и делал вид, что планирую новые поставки. На самом деле я наяривал по всем известным мне номерам посредников, связанных с ФАРК. Они молчали. Все. И это было невероятно. Казалось, весь мировой бизнес оружейных поставок просто заморозился. Превратился в стоп-кадр. За моим окном жизнь текла своим чередом. Ночь сменяла день. По Умм Хурейр то бежал поток машин, то, нервно попискивая клаксонами, стояли километровые пробки. Дни были жаркими. Кондиционеры плакали слезами конденсированной влаги о наступлении аравийского лета. По зеркальным стеклам, по крышам автомобилей, по миндалевидным глазам рекламных красавиц на бигбордах мелкой песчаной порошей молотил ветер из пустыни. Туристам говорят, что это «хамсин». Ураган, который дует не меньше пятидесяти дней. Отсюда и название. «Хамсин» по-арабски означает «пятьдесят». Туристов не смущает, что через три дня ветер стихает. Приезжая домой, они с гордостью сообщают своим родным о том, что пережили настоящее аравийское приключение. «Трехдневка», правда, почти ничем, кроме срока, от хамсина не отличается. Песок скрипит под ногами прохожих. Песок скрипит на зубах. Песок ровным слоем лежит на клавиатуре компьютера, неизвестно каким образом проникнув в почти герметичный офис. Песок лежит на приборной панели автомобиля. И весьма неприятно покалывает вам спину, когда вы ложитесь в постель после напряженного трудового дня. Обычно после «трехдневки» снова наступает жаркая сухая погода без единого движения воздушных масс над полуостровом. Но на этот раз все было по-другому. С неба неожиданно сорвался дождь. Настоящий тропический ливень. Таких в Дубае я еще не видел. День заканчивался, и я уже собирался ехать к себе. Моя машина стояла на улице. Я вышел из здания. Идти до машины было всего ничего, секунд пятнадцать. Но за эту четверть минуты я вымок до нитки. Я сел в свою «хонду» и, включив кондишн, тут же поставил его в режим обогрева. Надо было обсохнуть. В этой стране я еще ни разу не поворачивал ручку вентилятора вправо, на красный сектор. Вот пригодилась и эта конструктивная особенность автомобиля. На круглой площади, посреди которой стоял на четырех подпорках Дубай Клок Тауэр мне нужно было поворачивать направо. Но я проехал съезд на дорогу №89 и продолжал двигаться по кругу. Объехав вокруг башни, я снова миновал поворот направо. Ехал медленно, явно создавая помехи другим машинам. Они не сигналили. В арабских странах водители сигналят, подчиняясь странной логике, которую не понять приезжему иностранцу. Здесь могут спокойно, без нервов, на четырехполосной автостраде пропустить машину, совершающую на скорости сто пятьдесят километров в час поворот из крайнего левого ряда в крайний правый. Нужно человеку проехать, что поделаешь. И, в то же время, спокойный арабский водитель давит на клаксон, стоя на перекрестке. Ему горит красный свет. Его «бентли» второй, сразу за приемистым «ягуаром», которому посчастливилось подъехать к светофору первым. Но «бентли», не обращая внимания на красный свет, все равно сигналит. Зачем? А чтобы впереди стоящий не расслаблялся и стартовал еще на желтом. Я принял влево. Теперь моя машина точно никому не мешала. Третий полный круг вокруг часов. Что тут такого? Иностранец любуется памятником истории, с которого начался город Дубай. Правда, через сплошной поток воды на лобовом стекле куранты только угадывались, несмотря на интенсивные движения «дворников». Красно-синими пятнами бродила по конструкции подсветка, которую даже в такую скверную погоду муниципалитет посчитал излишним выключить. Под кубическим блоком с часами, который словно висел в воздухе, плескался фонтан. Ему сегодня было бессмысленно конкурировать с ливнем. Я кружил вокруг башни, не делая ни малейшего движения рулем. Просто встал в левый ряд и тихонько давил на правую педаль. Четыре белых пятна, четыре циферблата, по одному на каждую внешнюю грань куба, вращались вокруг оси Дубайской башни, словно та превратилась в карусель. Эта карусель кружила пальмы, дома, фонтан, дорожные знаки, весь этот мир. Но только не меня. Надавив ногой на газ, я оставался на месте. И, остановившись, я медленно осматривал внутренним взором закрома своей зрительной памяти. Что-то важное там было, что-то спасительное для меня. Мир вращался. Мое сознание фонариком рыскало в тайниках моей памяти. Фонарик натыкался на углы воспоминаний. Я, осторожно вынимал их, и, сняв слой пыли, осматривал. Нет, не то, нужно искать дальше. Я не помнил, куда я сунул то, что мне было нужно. Но я точно знал — оно здесь. И я найду его. Тонны информации снова оказались под рукой. Я и не знал, что помню так много. Я открыл окно машины, чтобы выбросить хлам наружу, под ноги этой гигантской карусели, отсчитывающей мое время. Его оставалось все меньше. Если, конечно, я хотел продолжать наслаждаться всеми радостями моего безбедного существования. Только надо искать. И в тот момент, когда я, почти отчаявшись, готов был оставить эту утомительную ревизию прошлого, мое сознание ухватилось за небольшой кусок картона. На нем была надпись, на арабском. А если перевернуть картонку на другую сторону, то можно увидеть и латинский шрифт. Вот оно! То, что мне сейчас нужно. Я надавил на газ и рванул вправо. Из крайнего левого ряда повернул на Умм Хурейр. За спиной я услышал, как нервно и протяжно засигналили десятки автомобильных голосов. Ну, что ж, никто никого не зацепил, и это уже неплохо. Мне сейчас недосуг думать о том, что происходит у меня за спиной. Мне нужно думать о том, что ждет меня впереди. А впереди снова был пятнадцатисекундный бросок к двери офисного центра и неторопливый — здесь никто никуда не торопится — подъем в лифте. Потом мне нужно открыть офис и наскоро осмотреть содержимое верхнего ящика моего стола, куда я обычно смахиваю ненужные визитки. Хорошо, что я их не выбрасываю. У меня появился шанс. Этот шанс мне дает плотная дешевая бумага, которая лежит сейчас передо мной. На ней написано «Ahmed Ziadha, MoD of Iraq, logistics and liason officer/inspector». И начинавшийся с кода 964 номер телефона. Конечно же, это не был мобильный телефон, во времена Саддама сотовая связь была достоянием очень немногих людей. Скорее всего, этот телефон прослушивался. Но я умел задавать вопросы и получать на них правильные ответы. Я подтянул к себе поближе аппарат и набрал номер, указанный на визитке. Линия долго подключалась к международной связи. Я не меньше минуты слушал треск и пощелкивание в трубке, пока, наконец, до меня донеслись двойные длинные сигналы иракской телефонной станции. Абонент не занят, линия свободна. Ждать пришлось недолго. — Алю, — услышал я бархатный голос на том конце провода. Арабы именно так и говорят по телефону. Не «алло», не «слушаю», а вот так мягко «алю». Я сразу узнал ту интонацию, с которой officer/inspector Ахмед ностальгировал по Одессе на бетоне авиабазы в пустыне. Мое решение позвонить этому иракцу, возможно, было не самым правильным. Но оно было единственным в сложившейся ситуации. Офицер на иракской базе должен был знать хоть что-нибудь. Должен был дать мне конец хотя бы одной тонкой ниточки, которая приведет меня к ФАРК. — Ахмед, мархаба, — радостно поприветствовал я его по-арабски, но с русским акцентом. Он его тут же уловил. — Мархаба, хабиби, а кто это? — Это я, Андрей! — Какой Андрей? — Как какой? Летчик. Из Украины. Я у тебя недавно три ящика с подарками забрал. Большие такие. Помнишь, мы про Одессу вспоминали. — Одессу помню, я там учился, — медленно лилась в мое ухо информация из трубки. Ахмед тянул время. — Андрея не помню. — Да нет, не в Одессе, мы про Одессу просто говорили. — Где говорили? — переспросил Ахмед. Он начинал меня раздражать. — На аэродроме говорили. — На каком? — Да на твоем же. Пару недель назад. — У меня нет аэродрома, хабиби, — засмеялась трубка. Чего это он дурака валяет? — Послушай, дружище, мне от тебя ничего не надо. Не играй в шпионов, ладно? Мне нужен телефон. Всего один телефон в Латинской Америке. — Послушайте, Вы! Я офицер. Из Ирака выезжал только один раз. В Советский Союз. Если это шутка, то глупая. Если это провокация, то я немедленно о ней доложу командиру. — Ахмед, это не шутка и не провокация. Это вопрос... — я бесполезно кричал в трубку, которая отозвалась короткими гудками. Но я был настырным и набрал номер, который начинался с кода 964, еще раз. «Это вопрос жизни,» — закричал я в трубку, едва услышав дыхание усатого араба. — Послушай, хабиби, — жестко сказал он, и в голосе уже не было мягкости, а была твердая сталь и бесконечная жестокость офицера из воюющей восточной страны. — Говорю тебе в последний раз. Если будешь мне звонить, то тебя найдут. Где угодно. А если тебе нужна какая-нибудь информация, пользуйся интернетом. Яху, Гугль, Альтависта. Там есть все новости, все телефоны, какие хочешь. Ялла, бай! И Ахмед повесил трубку. Я больше не звонил ему, не было смысла. В очередной раз я бреду по полутемному тоннелю и не вижу свет в его конце. И так боюсь, что где-то в темноте мне встретится ловушка. Волчья яма, выкопанная как раз для такого зверя, как Андрей Шут. А, впрочем, что там говорил араб про интернет? «Все новости, все телефоны»? Может, и впрямь, поискать в интернете? Ай, Ахмед, ай да молодец! Я нашел почти сразу то, что искал. Yahoo!News выдал мне подборку мировых новостей, среди которых, в основном, были отчеты о визитах президентов и длинные умные статьи с прогнозами на будущее мировой экономики. Если Ахмед просто отшил меня, то я, конечно, ничего не найду. А если старый иракский лис пытался очень осторожно помочь мне и не навредить себе, то мне должна попасться нужная информация. Тоненькая ниточка. Сигнал об опасности. Или, наоборот, безопасности. Что, впрочем, маловероятно. Я слишком много задолжал — и деньгами, и невыполненными обязательствами. Нужно ввести ключевое слово.