Злил руссов. Да как злил!

Раз появился на стене не один, с дочерью, смуглолицей, сухопарой и очень-очень молодой еще гречанкой. Стратиг говорил ей что-то на своем языке. Дочь ему что-то отвечала. Глашатай в рупор доносил их слова до руссов:

— Аспазия! У тебя ведь много рабов. Выбери, дочь моя, себе еще одного.

Черная, как скворец, Аспазия, высмотрев князя, показала:

— Вот какого раба хочу!

Владимир аж зубами заскрежетал…

Погоди, тупой стратиг! Возьму Херсонес — все дома сохраню — а ты, помет собачий, узнаешь, что такое война. И ты, гречанка, погоди, «раб» придет в твой дом!

За спиной гул, ропот, крики:

— На бой, князь! На бой!

— Видали мы, какие они бойцы, ромеи. Торгаши, ремесленники. Сметем со стен, побросаем в рвы!

— Хватит! Стояли! Не хотим больше стоять!

Не княжеских, нечеловеческих усилий стоил Владимиру тот день. Он молил и старого бога Перуна, и нового бога Христа помочь ему сдержать ярость бойцов. Даже Добрыня, дядя, своя кровь, не стал слушать. Схватился за лук. Отодвинул могучей рукой племянника. Руки у Добрыни крепкие, как кузнечные клещи. Его стрелы летят так далеко, как ни у кого другого. Тяжелый лук в руках у Добрыни. Жестко хлопает тетива всей силой турьей роговины.

— Добрыня! Не убивай гречанку! — слышит Владимир свой вдруг осипший, севший голос. И со стыдом в первый раз в жизни слышит в нем мольбу.

Добрыня бросил свирепый взгляд искоса.

Со свистом полетела стрела.

И попала не в сердце гречанки, а легла у ее ног.

— Труп! Давай труп! Давай труп, Добрыня! — завопила удивленная дружина. У Добрыни стрелы ложились точно там, куда он их посылал.

«Труп!» — торжествующий и победный клич. Он раздается, когда враг повержен.

— Труп! Добрыня!

— Бей! Бей! Бей!

Но Добрыня повернулся к своим лицом. Сказал, довольный собой:

— Она — замолчала! Я хотел, чтобы она замолчала. Она молчит!

Гречанка запоздало и неумело укрылась за отцом. Ее, полумертвую, увели. Стратиг остался на стене, но стал сторожкий, ждал стрелы. В каждую минуту готов был увернуться, пригнуться, пасть плашмя на камни.

Князь смотрел на стратига снизу.

Ромеи, ромеи! Неразумные ромеи! Да помните же вы, был Рим сильным — пал под напором кочевников. Была Византия сильной — ныне обессиливает. У Киева та же беда, что и у вас. Степные люди подступают к самому Киеву, когда совершают набеги. И наши, и ваши торговые пути в опасности. Грабежи что ни день. Славяне хотят торговать, пахать, охотиться. Вы хотите того же. Не воевать нам надо. Дружить надо. На каждом из нас крест. Подадим руки друг другу. Спросим: «Против кого дружить будем?»

И стояли под стенами Корсуни воины Владимира. И осень стояли. И зиму простояли.

Зима тут теплая.

Шла своим чередом лагерная жизнь. Старые учили молодых. Молодые бились друг с другом мечами и саблями. Кололи копьями. До изнеможжения держали коленями тяжелые камни, чтобы ноги были сильными. Под стенами Херсонеса земли нет, а камней сколько хочешь. Возмужал, раздался в плечах Ростислав. Пушок пробился над верхней губой.

На закате разжигали костры. Мясо резали крупно, боевыми ножами. Из костров вынимали однорогими рогатинами.

Осажденные едко и обидно смеялись: «Варвары! Как едят!.. Не победить вам нас. Мы другие. Мы познали науки. Мы познали красоту».

Но заметно приуныли.

Даже стратиг приуныл. Похудел. Как-то опал весь. Тоска и сомнения ели его. Цари, цари! Когда же будет помощь от вас?

А потом начались чудеса.

Владимир отдал приказ: в одном месте завалить ров землей. Сделать насыпь. Вот на эту насыпь и будет поставлена первая лестница, по которой взбежит на стены первый ударный отряд. Ратники почувствовали близость настоящего дела. Осада всем надоела. Сколько томиться под стенами. Князя понимали, ему нужна не победа, нужно родство с царями Константинополя. Вот он и ждет, когда Херсонес сам запросит пощады, сам откроет врата. Да сколько ж ждать? Не три же года в самом деле. Стан руссов превратился в стан землекопов. За работу взялись с настроением. В ров сыпали все — землю, камни, виноградную лозу. Валили даже туши животных. В поте лица работали с зари до зари. К сумеркам холм дорастал до середины стены.

Ночью умаявшиеся ратники спали.

Наступало утро и — они глазам не верили. От холма — ни камешка, ни горсти земли, ни лозы. Туш, дохлых туш, и тех нет. Опять, как вчера, лишь каменистое дно рва.

Купцов и ремесленников на стенах потеснили попы. Глашатаи стали ходить в парах с ними. Попы слали проклятия на головы осаждающих. Особенно усердствовал один, с лицом сильным и неприятным. Грозил, веря в свои угрозы. Это впечатляло более всего. Взывал:

— Уходи, варвар! Уходи, нечестивый! Видишь, с нами Бог! Ты сыпишь насыпь — Бог ее убирает!

Хочешь, верь сердитому священнику, хочешь, не верь, но насыпи-то нет.

С вечера — была. Рассвело — не стало.

— Бог добр! Но Бог гневлив. Помнишь, варвар, как кричал скиф-пастух, когда горел в огне огнеметательной машины? После смерти все вы будете в аду. Будете гореть, гореть и гореть в таком огне столько, сколько будет Бог. А Бог будет всегда!

Может, гореть будут, как скиф горел, может, гореть не будут.

Но вот они, мозоли от вчерашней работы.

Вчера насыпь была.

Рассвело — нету.

Варвары молились своим богам — Перуну, Даждь-богу, Сварог-богу. Молили постоять за славян, уберечь насыпь. Со злостью, с яростью принимались вновь за работу. Всю горбатую степь вокруг Херсонеса сравняли. Таскали землю с высоких грив, с пригорков, с гор, выкапывали из сухих раздолов. Счищали с увалов, со змеистых троп. Скала у моря стала, как голый череп великана. Деревья, росшие даже в отдалении, пошли в ход. Низкорослые, кривоствольные здешние дубки, серокожие грабы, жесткие буки, остролистые клены, белоствольные березы, черные вязы, крепкие ясени. Даже шиповник и колючий терн пошли в дело.

Насыпь к сумеркам — в полстены.

Рассвет — насыпи нет.

Посрамления своих богов войско выдержать не могло. Вокруг князя собирались толпы. Потрясали копьями, мечами.

— Князь! На лестницы! В бой!

Рать раскололась надвое. Ратники Беляя кричали:

— Князь! На ладьи! В Константинополь. Там шесть тысяч наших! Свернем башку их василевсу. Тебя на трон посадим.

Но князь Киевской Руси не Беляй, не Ратибор. Даже не надежда и опора, брат матери Добрыня. И уж, конечно, не отрок Ростислав, который прилип к князю, как лист банный в баньке. От растерянности, от непонимания смотрит мальчишка на князя и — смеется тот, смеется отрок, хмурится тот, хмурится отрок. Князь Руси обязан иметь холодную голову, сердце держать в узде. Но и Владимир не понимал, куда девается земля. Днем он работал вместе со всеми. Все землекопы — он землекоп. Стал лицом черен, грязен. Усы повисли, как куньи хвосты. Работа не давала думать. Хорошо помогал Владимиру один приблудный поп. Норовил все быть рядом с князем, перекликался с попами Херсонеса:

— Вы! Попы Корсуни! Помните, что говорил пророк Иеремия? «Рубите деревья и возводите насыпь вокруг Иерусалима!» Мы делаем то, что велел Иеремия.

Но с темнотой приходили сомнения. Владимир, сколько ни думал, никак не мог объяснить исчезновение земли.

Христианин, уже осенивший себя крестным знамением, Владимир знал: жизнь человека его земным бытием не кончается. Тело бренно — муки души вечны.

И про ад слышал.

И про гиенну огненную.

Грехов на Владимире было без счету. У Перуна и Даждь-бога эти грехи не грехами были, а смелостью, отвагой, проявлением ума. Хазарские станы князь брал? — Брал. Бил хазар, как кошат лишних. А хазары слобод не брали? Не оставляли пепелищ? Печенежские кочевья князь громил, лил кровь врагов, как водицу. А василевс, которого называют Богоподобным, не льет кровь азийцев? Глаз не выкалывает славянам? Людей, безъязыких рабов, не травит серой, делая свой огонь непобедимый?

В тишине ночи чей-то голос (да не Богов ли?) ответствовал: