– В картишки? – разбитной малый с кривым приплюснутым носом, играя колодой, быстро перемещался по коридору, бесцеремонно заглядывал в купе. Люди одинаково качали головами.
– Напрасно! Очень даже напрасно!..
Генка посторонился, пропуская картежника мимо. Потоптавшись немного, вернулся в купе на свое место…
Больше всего он рассердил вчера, конечно, мать. Как ни крути, а вчерашняя студентка выбилась все же в небольшие, но начальники, а начальники редко бывают терпимыми. Волнуясь, мать повышала голос, то и дело срывалась на крик, лицо ее покрывалось некрасивыми пунцовыми пятнами, руки начинали трястись. Отец же продолжал глядеть в пол, и жилистые его ладони грели остывающий чай, бессмысленно оглаживали бока кружки.
– Все, попил нашей кровушки, хватит! Пойдешь на работу, как миленький…
– Брось, Тань, – тихо просил отец. – Какая там работа…
– Нормальная! Устрою курьером, и забудет всю эту дурь.
– Ты про компьютеры? – поинтересовался Генка.
– Про что же еще?
– Ну, я не знаю… Дурью обычно называют другие вещи. Колеса, например, марихуану, снежок.
– Похохми мне еще, похохми! Остряк-самоучка. Ничего, поработаешь до сентября, живо поймешь, почем он – настоящий хлебушек!
– Это за три-то тысячи?
– Другие и трех не получают. А ты… Больно легко живешь! Сидишь тут на всем готовом – еще и свинячишь. Правильно, что интернет тебе отключили.
– Меня еще и посадить грозились, – хмыкнул Генка.
– И правильно сделают!
– Зачем же тогда устраиваться в курьеры? В тюрьме курьеры без надобности.
– Обормот! – мать заплакала, а кадык на отцовской шее судорожно задергался. Кружка с чаем в очередной раз замерла, не добравшись до рта.
– В деревню ему, Тань, надо, – сипло сказал отец. – В какую-нибудь глушь. Может, даже к моим отправить.
– К твоим? Но это ж такая дыра!
– Вот и хорошо. Чем дальше, тем лучше.
– Может, тогда на Кипр? – немедленно отреагировал Генка. – Тоже не близко. Паспорт у меня есть, виза там не нужна, отсижусь, пока то да се. Как Горький, типа…
Отец посмотрел на него странно, а мать взъярилась еще больше.
– Куда скажу, туда и поедешь! Хоть на кудыкину гору!..
Поток слов возобновился, и Генка покорно скрестил на груди руки. На кудыкину гору – так на кудыкину гору, в дыру – так в дыру. Ему как-то враз стало все равно. Пусть отправляют, куда хотят. И плевать на всех оптом! На Кипр, на Окулиста с Шушей, на участкового и трусоватых родителей! Как-нибудь проживет и без них. Как, кстати, и жил до сих пор…
Подойдя к наклеенному на дверь расписанию, Генка принялся искать свою станцию. Пальцем пробежал Туринск, еще с десяток станций, не найдя, заскользил обратно. Ну да, вот оно – Заволочье. Та самая кудыкина гора, на которую его сплавили. И не гора даже, а нора. Точнее – дыра, как безжалостно определила мать. И не станция, а полустанок… Имечко, кстати, вполне подходящее – Заволочье. То есть, место, куда волокут за волосы и подгоняют пинками. Хочешь, не хочешь, а отправляйся. Тем более что Генке от Заволочья нужно будет еще пилить и пилить. Отец не зря помянул про глушь. Ох, не зря! Имеется ли в искомой дыре интернет, даже спрашивать было глупо. Остается надеяться, что водопровод, газ и электричество там работают исправно.
– А если придут эти… – отец шевельнул сухоньким плечом, – объясним, что ничего не знаем. Ты же сам мог придумать про отъезд, верно?
Генка на такое предположение едва не рассмеялся. Но промолчал.
– Скажем, что парень взрослый, – поддакнула мать, – путешествует, где хочет. Отправился в поход или на рыбалку…
– Лучше скажите, что уехал в Турцию, – не удержался Генка, но, взглянув на дрожащую в материнских пальцах бумажку, осекся. Похоже, всю эту чехарду предки его приняли близко к сердцу. И действительно, перепугались до колик. Может быть, за себя, а может, и за него. Зря, наверное, дядя Саша звонил им. Не устроили бы этого спектакля с чаепитием…
У одних получаются веселые истории, у других мрачные. Скажем, Пашка, одноклассник Генки здорово травил анекдоты. Даже от самых бородатых и неказистых хохм народ школьный икал, пукал и по полу катался. У Генки так не выходило. Он даже комплексовал по этому поводу. А однажды перестал. Когда понял вдруг, что умеет рассказывать о страшном и загадочном. Его тоже стали слушать, но без смеха, затаив дыхание и раскрыв рты. С появлением интернета Генкина тяга к всевозможным тайнам вроде исчезнувших цивилизаций и затонувших городов только усилилась. Он оказался неплохим поисковиком, умудряясь выискивать в сети то, мимо чего проходили другие. Взять тот же Титаник, – наверное, даже пингвины про него слышали, а кто слышал про затонувшую на Черном море «Армению»? Да практически никто. А ведь утонуло на теплоходе вчетверо больше, чем на «Титанике»! Шесть тысяч душ! И не спасся никто! Жуть, если вдуматься. Кроме того, исчезло ялтинское золото, а перевозили его немалое количество, погиб весь медперсонал тогдашнего осажденного немцами Крыма. Так или иначе, но судно легло на полуторакилометровую глубину, и более ничего о нем не было известно. Кто его бомбил, кто торпедировал, сколько именно золота перевозили на теплоходе, – все по сию пору скрывала морская мгла. В эту самую мглу и нырял дотошный Генка, выцеживая тайны, порциями выпуская их в свет. Но сегодня он сам, точно корабль, получивший пробоину, погружался неведомо куда, уходил все дальше от поверхности и родной пристани…
На очередной станции, в купе подсел старичок – сморщенный, как усохшая груша, седенький и сгорбленный. Пристроив тряпичную сумку, вежливо попросился к окну. Генка про себя выразился не самым приличным образом, но место все-таки уступил. Оказывается, старичок хотел помахать ручкой остающейся на перроне старушке. Та без конца утирала земляное личико платком и старческой щепотью быстро крестила окно. Глядя на нее, захлюпал носом и благостный сосед.
Генка подумал, что еще вчера он бы от души повеселился такой картинке, но сегодня душа не смеялась. Кто знает, может, там за окном оставалась не приятельница старичка, а близкая родственница – сестра, например. И вот разъезжались два божьих одуванчика, может быть, всего-то по соседним деревням, но, вполне возможно, и навсегда. Потому и ревели в три ручья, не стесняясь окружающих.
Генка вгляделся в личико за окном, украдкой посмотрел на плачущего соседа. Старики и впрямь были похожи. А может, он просто не умел их еще отличать?
Очередной попутчик, кряжистый, благоухающий пивом и семечками, с охами-вздохами распихал по полкам многочисленные чемоданы и, нервно поегозив на скамье, потянулся рукой к радио. Динамики заиграли хрипло, но песенку Гена тотчас узнал. Конечно же, «АББА», легендарный квартет из Швеции. Вот и эту песню он когда-то уже слышал, хотя не понимал в то время ни словечка. Английский стал доступным только сейчас.
«I can still recall our last summer,
I still see it all
Walks along the Seine, laughing in the rain
Our last Summer
Memories that remain».
Генка с удивлением прислушивался к мелодии и к себе. Он, в самом деле, все понимал! Ну, не все, конечно, но верную треть. И дело было даже не в школьном английском, – язык он освоил, как многие другие, ныряя в «нет». Кто ползает по сети, без английского не обходится. И слова старой песни неожиданно раскрывались подобием цветка, наполняли ароматом маленькое купе, мало-помалу стягивали горло опаловыми печальными бусинами.
Потому что пелось про лето. Последнее, а значит, и про него.
Никогда раньше подобное не приходило Генке в голову, а сейчас вдруг пришло и пригвоздило подобием шпаги – точно и больно. Впервые он ощутил, что тоже стареет! И даже не столько стареет, сколько приближается к тем годам, к тому возрасту, о котором, верно, и горевал седой соседушка. Потому что четырнадцать лет – это уже не детство. И что-то, верно, уходит с этим временем навсегда. То есть в памяти, возможно, и остается, но память – это все лишь память: нейроны, ячейки и гигабайты, силящиеся сохранить убежавшее. Но человек – не компьютер, и жить ему приходится в реальном времени. А значит… Значит, Генка уезжал не просто из родного города и семьи, – он уезжал из детства. Наверное, про это и пели популярные некогда шведы. То есть поминалось у них и про Париж, и про круассаны, и про Эйфелеву башню, но главной темой было все-таки лето – последнее и единственное.
