А тайга уж совсем потемнела. Уже не различить, где пригорок, где яма, — все сливается в сумеречном тусклом свете. Идти от этого труднее. Оступается Вася, слабость и боль все сильнее.
Вдруг зашумело что-то впереди за сугробами и буреломом. Вася — за карабин. «Неужто медведь?» — успел подумать с отчаянием.
— Да ты что? — кричат из-за заснеженных ветвей. — Опусти ружье!
Все тревоги, все страхи в один миг будто рукой сняло. И боль вдруг прошла.
— А я думал, медведь шатается, — говорит радостно Вася.
— Два целых! — смеется дядя Макар, пролезая под поваленным деревом. — Ну, чего стрелял, охотник, чего не отзывался?
— Рысь напала, вот и стрелял, — говорит Вася. Хочет сказать равнодушно, а губы так и растягиваются в улыбку.
— Как же ты ее?.. — начал Игнат да и не докончил. Увидел Васино лицо в темных пятнах — кровь. Волосы из-под шапки торчат как сосульки — смерзлись. Телогрейка в клочьях.
— А я ее ножом, — говорит Вася. — Вот сюда, — и показывает себе между ребер, там, где сердце.
— Та-ак, — говорит Игнат. — А сам-то?
— А сам ничего, — отвечает Вася. — Только зябко мне что-то.
Игнат снимает с себя телогрейку, дает Васе.
— Макар, возьми у парнишки карабин, да идите живей к табору. Дойдешь сам-то, Вася?
— Дойду. А ты куда, пап?
— Пойду посмотрю, что там случилось, — отвечает Игнат, скрываясь за деревьями. — Я вас догоню.
Еле-еле дошел Вася до палатки. Поскрипел зубами, когда отец с дядей Николаем раны промыли и йодом залили. Потом поел через силу и уснул.
Утро пришло. Пятый день каникул. Не стали Васю, как первые дни, будить до рассвета.
— Сон — первое лекарство, — сказал Макар.
Не спеша приготовили завтрак, а потом и Вася проснулся.
— Ну что, охотник, — говорит Игнат, — будем тебя домой отправлять?
— Как так домой? — оторопел Вася.
— Повреждений у тебя особых нету, а раны-то вот они. Вдруг заражение начнется? Это, брат, не шутка! Рысь, перед тем как тебя драть, рук небось не мыла. Мало ли какая гадость у нее на когтях!..
— Да не раны это, папка, — уговаривает Вася, — это же царапины!
— «Царапины»! — качает головой Игнат. — Твое счастье, что на тебе телогрейка, да пиджак, да всего другого понадевано! И твоя пуля так попала, что у рыси ноги задние ослабли, а то бы она тебе весь живот распорола…
— Первый раз на тигра иду! — чуть не плачет Вася. — Как же мне назад возвращаться? Ребята скажут «струсил»…
— Тебе наука! — отвечает Игнат. — Не болтай никогда раньше времени. Дело сделал, тогда и скажи, а наперед-то чего раззванивать!
— Ну па-ап… — тянет Вася.
Дядя Коля и дядя Макар молчат, но Вася чувствует — они на его стороне.
— Ну ты же сам, пап, рассказывал, как ты раненый был во время войны и не бросил своих, в госпиталь не пошел, воевать остался.
— Так ведь не война сейчас!
— Так ведь у меня и не раны вовсе — царапины!
— Ладно, сделаем так: тут недалеко лесорубы должны работать, зайдем к ним. У них медпункт есть. Тебя врач осмотрит, а там видно будет.
Трудно идти в снегопад. Лыжи все время проваливаются, и приходится напрягать силы, чтобы вытащить ноги из глубокого снега. Особенно тяжело пробивать лыжню — идти первым.
Следов звериных нет. Не любят лесные жители выходить из гнезд да из нор в снегопад. Когда снег рыхлый, звери беспомощны. Они ждут, когда снег осядет, когда его схватит ночной мороз, укрепит твердой корочкой наста.
Первыми выйдут на охоту те, кто не нашел добычи перед снегопадом. Голод выгонит их из теплых гнезд. А потом постепенно оживет тайга, вновь покроется узорами звериных следов.
Внезапно Игнат останавливается, подняв руку вверх. Макар и Николай хватают собак за ошейники.
— Гляди, — указывает Игнат Васе.
Под толстыми стволами упавших деревьев прижался к щиту вывороченного корня сугроб, а над ним едва заметный парок.
— Медведь спит, — тихо говорит Игнат. — Как думаешь, чего ему снится?
— Да уж наверное не охотники, — шепотом отвечает Вася, — а то бы он сейчас так рявкнул!
С веток, склонившихся над берлогой, свесилось несколько сосулек, а повыше на прутьях намерзла бахрома инея.
— Дышит, — говорит Вася. — И как ему всю зиму не голодно?
— А он килограммов на шестьдесят, а то и на все восемьдесят за зиму похудеет, — отвечает Игнат. — Выйдет весной тощий, голодный, злющий — не попадайся!..
Когда в тайгу пришла осень, большой бурый медведь стал жадно и много есть. Инстинкт подсказывал, что он должен накопить запас жира для долгой зимней спячки. Он объедал дикие яблоки и груши, заламывая тонкие ветви, обдирал гроздья рябины. Ел орехи и желуди.
Роясь в земле, выкапывал различные корешки, а при случае съедал и попадавшихся червей.
Медведь ловил лягушек, выхватывал на мелководье зазевавшихся рыб, иногда нападал на крупных животных, не отказывался и от падали.
Когда встречались ульи диких пчел, он бесстрашно расковыривал улей, а потом, повизгивая от жестоких укусов, ел мед, замирая от удовольствия и мучаясь от боли. Медведь морщился, рявкал, отмахивался от пчел лапами и все-таки ел душистый мед, сопя и чавкая. Иногда он падал на землю, визжа от боли, терся о траву, а потом снова кидался к улью и не убегал, пока не съедал весь запас, приготовленный пчелами на зиму.
Еще до первых снегопадов медведь завалился в берлогу.
Сейчас он мирно спал. Совсем рядом с его «квартирой» прошли звероловы.
Тук-тук-тук… — дробно застучало наверху.
Дятел расковырял какую-то трещину — вылавливает жучков.
Ни одна птица не достала бы их, кроме дятла: клюв у него сильный, прямой, как долото, язык длинный, как червяк, и будто клеем смазан. И летом и зимой дятел добывает себе пищу.
Голова с красными перьями, как заводная, качается в такт ударам: тук-тук-тук…
В зимнем лесу птиц мало. Изредка пролетают снегири, они обрывают подмороженную рябину. Еще реже попадаются рябчики, деловито клюющие почки.
Птицы не подпускают охотников близко. Только юркие синицы, обшаривая кусты калины, так увлекаются поиском сухих ягод, что к ним можно подойти поближе.
Игнат показывает на большие деревья с полосками содранной коры.
— Изюбры глодали, — говорит он. — Скажи, что это за деревья?
— Ильмы.
— Горные или долинные?
— Не знаю, — отвечает Вася. — Летом по листьям различить могу, а сейчас как? Кора-то у них одинаковая.
— Зимой даже лесник не разберет, где какой ильм. — говорит Игнат. — Вот только изюбры и отличают. У горного ильма едят кору. Рядом будет стоять долинный ильм — его не тронут.
— А как же изюбры их отличают?
— По запаху, — отвечает Игнат. — У изюбра обоняние такое, что он чует, где какой ильм.
— А почему у долинного он кору не ест? — удивляется Вася.
— Невкусная, наверное.
Тянутся к небу могучие стволы таежных великанов, торчат из-под снега ветки кустарника, перекидываются с дерева на дерево толстые, будто канаты, лианы.
Вот ствол лимонника, как удав, оплел молодую березку. Уж который год идет борьба. Наверное, березке не вырваться, задушит ее лимонник. А рядом крепыш ильм. Он не сдался. Налился соками, потужился, разорвал путы. Лопнула лиана, остались одни усохшие обрывки.
Деревья стоят заснеженные, молчаливые. Сотни разных историй происходило около них. О многих звериных судьбах могли бы они рассказать. Но нет у деревьев ни памяти, ни языка, и ничего не говорят они людям.
Правда, если присмотреться к деревьям, заглянуть в опустевшие звериные гнезда, разобраться в следах, оставленных лесными обитателями, — какие только таежные были не привидятся в пустынном зимнем лесу!..
