— Расскажи все по порядку, — попросил Федор.

И вот едва только Талиб дошел до самого интересного, Пшеницын стал вдруг ни с того ни с сего звонить по телефону.

Кабинет у Пшеницына был просторный и почти пустой, если не считать письменного стола с креслом, несколько стульев и черного несгораемого шкафа с львиными мордами, закрывающими замочные скважины.

— Бывшая гимназия? — продолжал телефонный разговор Пшеницын. — Будьте любезны попросить на провод учительницу Бекасову Веру Петровну. Я понимаю, что сейчас урок, но она очень нужна. С кем я говорю? Одну минуточку, гражданин Петров, не кладите трубочку. Это из ЧК говорят. Да, из Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Очень вам благодарен.

Федор многозначительно подмигнул Талибу.

— Товарищ Бекасова? — официально осведомился Федор. И совсем другим голосом: — Вера Петровна, у меня здесь сидит тот самый узбекский мальчик, который опознал клинок своего отца. Помните, с дамасским клеймом? Если вы позволите, мы приедем. Когда у вас кончаются уроки?

В половине третьего Федор Пшеницын и Талиб вышли из здания ЧК и уселись в черный легковой автомобиль на тугие кожаные подушки.

— В бывшую мужскую гимназию, — сказал Пшеницын шоферу.

По дороге он объяснил Талибу, что генерал Бекасов зимой умер и коллекция оружия временно размещена в школе, где работает его невестка.

— Да, кстати, — сказал он, будто сообщал о чем-то второстепенном. — Сабля-то действительно оказалась местного производства и, возможно, даже скорее всего, изготовлена твоим отцом. Правда, есть там непонятное, но…

Автомобиль затормозил у красивого кирпичного здания с широким крыльцом.

— Вас подождать? — спросил шофер.

— Мы быстро, — ответил Федор. Он еще не привык к тому, что у него личная машина, и стеснялся шофера.

Пшеницын мало изменился за то время, пока Талиб не видел его. Разве что морщин у него прибавилось. Ходил он в той же кожаной куртке и фуражке, только брюки носил простые и заправлял их в сапоги. Впрочем, фуражку он почти все время держал в руках: наступало лето и она нагревалась от солнца, как железная крыша.

Вера Петровна, такая же красивая, молодая, в черном платье с белым воротничком и белыми манжетами, встретила их в вестибюле, очень обрадовалась Талибу и сказала:

— Мы с Федором вспоминали тебя.

Она провела их в актовый зал, где в большой витрине за стеклом, на том самом ковре, что и в генеральском доме, висели старинные ружья, алебарды, пищали, пистолеты и сабля…

Вера Петровна сняла замок и попросила Федора достать саблю.

Федор вынул клинок из ножен и протянул Талибу.

Мальчик бережно двумя руками принял от него саблю и подошел к окну. Конечно, это был тот самый черный клинок с золотыми узорами.

— Вся штука в клейме, оказывается, — осторожно заметил Федор. — Это и ввело в заблуждение.

Талиб никогда не обращал особого внимания на клеймо — крохотный квадратик у самого эфеса, — слишком мелкие там были буквы. Теперь он стал смотреть внимательно, но ничего не мог разобрать. Даже непонятно, как можно было читать такие буквы, а ведь писать их было, наверное, труднее.

— Я не могу разобрать, — виновато сказал Талиб.

— Попробуй через увеличительное стекло, — предложила Вера Петровна.

— «Мастер Саттар, ученик мастера Рахима. Дамаск», — прочел Талиб по-арабски.

Да, слово «Дамаск» стояло на этом клинке рядом с именем отца Талиба и с именем его деда. Не хотелось верить, что он нарочно сделал это для обмана покупателей. Он ведь и не собирался продавать этот клинок.

Так или иначе, но было совершенно ясно, что клинок был тот самый, который отец продал Усман-баю.

— История довольно простая, — начал свой рассказ Федор. — Усман-бай купил его, чтобы дать взятку полицмейстеру Мочалову. Здесь явно был какой-то темный сговор. Между прочим, приказ о мобилизации твоего отца подписан Мочаловым в последний момент.

— Это все из-за тетрадки, — перебил Пшеницына Талиб.

— Ты думаешь? — насторожился Федор.

— Я же вам начал рассказывать.

— Погоди, об этом потом. Мочалов продал клинок генералу сразу после февраля, потому что собирался бежать. Все это мы выяснили совершенно случайно. Кстати, замешан в этом и бывший полицейский. Уж не тот ли это полицейский, о котором ты мне что-то говорил? Я, между прочим, помню, что ты мне говорил, а что именно — забыл. Тот? Вот не собрался я еще…

— Конечно, тот, — опять перебил Пшеницына Талиб. — Я же начал рассказывать, когда вы стали звонить в гимназию. Я боюсь, что они убегут, потому что знают о моем приезде.

— Не убегут, — усмехнулся Федор. — Мы о них много знаем и, куда они могут убежать, догадываемся, Не боись, от нас не убегут.

Несколько дней Федор отмалчивался и повторял свое «не боись». Наконец он сказал:

— Завтра утром будет у тебя долгожданная встреча. Только ты не волнуйся. За ними много чего числится. Этот Усман-бай раньше, как говорят, был бандитом, а теперь опять с ними связался. Они ограбили мануфактурный склад на Куйлюкской дороге. Все следы вели к Усман-баю. На станции Келес вагон с сахаром обчистили. Потому мы о нем и знали все, ждали, чтобы дружков на чистую воду вывести. Так что твоя тетрадка для них — семечки.

…В дальнем углу уже знакомого Талибу кабинета на двух рядом поставленных стульях сидели Усман-бай и Рахманкул. Они старались не смотреть друг на друга. Талиб вошел, очевидно, уже в середине допроса и уселся на подоконник позади Федора.

— Вы и теперь будете отрицать, что купили клинок у кузнеца Саттара? — спросил Пшеницын.

— Нет, господин начальник, теперь я не буду отрицать, — невозмутимо ответил Усман-бай. — Я не знал, что ЧК все равно известно все. Я купил клинок у многоуважаемого кузнеца Саттара, чтобы помочь его семье, остающейся без кормильца. Скажу больше, хотел подарить клинок полицмейстеру, чтобы тот спас Саттара от мобилизации…

— Он врет, — перебил Усман-бая Рахманкул. — Он дал клинок Мочалову, чтобы Саттара срочно отправили из Ташкента.

— Вот видите, — не повернув головы в сторону бывшего полицейского, продолжал Пшеницын. — Ваш друг и сообщник утверждает обратное.

— О, бедный мой друг Рахманкул! — воскликнул, ничуть не смутившись, Усман-бай. — У него всегда была плохая память и куриные мозги. Он все путает. Кто дает взятку, чтобы человека мобилизовали? Дают взятку, чтобы не мобилизовали. Как я мог пожелать такого моему родственнику Саттару, с которым вместе вырос, вместе играл в ошички, вместе ходил в мечеть, вместе…

— Из-за этой проклятой тетрадки! — воскликнул Рахманкул. — Поверьте мне, все из-за этой проклятой тетрадки!

Федор на мгновение повернулся к Талибу, как бы говоря: «Вот видишь»; Талиб еле заметно кивнул. Он наблюдал эту сцену с интересом и презрением. Оба допрашиваемых ничем не удивили его. Он знал хитрую вкрадчивость Усман-бая и подлость Рахманкула.

— Зачем так говорить, что я сделал это из-за тетрадки старого наманганского чудака? Что в этой тетрадке? В ней только нелепые сказки, где нет даже макового зернышка правды. Я же сразу еще вчера отдал вам, господин начальник, эту тетрадку. Это очень нелепые сказки.

Рахманкул от этих слов даже подскочил на своем стуле.

— Нелепые сказки? — закричал он. — Ради этих сказок он заставил меня выкрасть тетрадь из полиции в Намангане, прятать от родни и передавать ему письма Саттара из России; он заставил меня разорить лавку Юсупа-неудачника, чтобы сплавить их с племянником в Бухару, он заставил меня ездить в Ходжент, Самарканд, Ахангеран и в Бухару! Он хотел, чтобы они никогда не вернулись из Бухары. Я верил, что в этой тетрадке указаны клады, которые смогут сделать меня таким богатым, таким счастливым…

И тут впервые Усман-бай обратился к Талибу. Лицо его как бы раздвинулось в стороны, и рот растянулся, обнажив крупные и крепкие зубы.

— Не верь ему, дорогой мой мальчик. Я сам отдал тетрадку, и еще я отдам тебе сто рублей, которые должен твоему благородному отцу, да вернется он скорее на нашу благословенную землю. К сожалению, я не могу отдать тебе грустных писем твоего отца. Я их сжег, чтобы не огорчать тебя его горестями. Я честный человек, скажи своему другу начальнику, как я помогал тебе и твоему дяде Юсупу, как я заботился о вас.