— Тебя не удивляет, что у меня есть дочь? — тихо спросил он.
— Подумаешь! — хмыкнул Кантен. — А у меня вон отец!
Здание пансиона в Чаячьей бухте было погружено в темноту, светилось только одно окно на первом этаже. Приятели дважды обошли вокруг изгороди, прежде чем нашли ворота. Кантен со знанием дела оценил обстановку:
— Она, значит, там? Укрепления, как я погляжу, никудышные. Но все равно, не надо показывать, что у нас такие малые силы.
— Ты лучше не высовывайся. Будешь в резерве, а если понадобится помощь, я тебя позову.
— Нет уж, я пойду в авангарде! — Кантен свирепо стиснул челюсти.
Фуке долго внушал другу, что первым идти на приступ положено ему по праву отцовства, пока тот согласился залечь у ограды, где и окопался самым серьезным образом. Наконец Габриель несмело и коротко позвонил в ворота. От волнения сердце его сильно билось и разгоняло по жилам кровь вперемешку с винными парами, поэтому после нескольких неудачных попыток он со всей силы надавил на кнопку звонка.
— Какая наглость! — возмутился подошедший к нему Кантен. — Они оскорбили наш флаг. В атаку! Я тут обнаружил пробоину в стене.
Фуке, не раздумывая, устремился вслед за ним. Помогая друг другу не запутаться в проволоке, они проникли в сад и под прикрытием деревьев добрались до запертой двери.
— Огонь из тридцатисемимиллиметровой гаубицы! — отдал приказ Кантен и в полном помрачении принялся изо всех сил колотить в дверь.
Зажглась лампа под навесом, и почти тотчас же дверь отворилась. На пороге стояла мадемуазель Дийон-младшая, Соланж, в клетчатом халате. Каменное лицо без косметики, убранные на ночь точно гранитные волосы. Верхняя ступенька служила ей постаментом. Она смерила ледяным взглядом расхристанных мужчин — свести вместе двух людей столь разной чеканки могло лишь что-то исключительное.
— Так это вы, месье Кантен, вторгаетесь в частное владение и устраиваете тут тарарам среди ночи. Я слышала, вы твердо встали на путь выздоровления. Но похоже, болезнь возобновилась?
— Альбер, старший матрос дальневосточного экспедиционного корпуса, расквартированного в Чунцине, — отрапортовал Кантен, довольно неуклюже став навытяжку. — Мы явились принять на борт девочку. Извольте представить нам ее не позже чем через три минуты или сами убедитесь, насколько я здоров.
Где кончалась шутка, понять было трудно. Фуке раздирали противоречивые чувства: ему хотелось бежать от уничтожающего взгляда мадемуазель Дийон, он боялся, что Мари не отпустят с ним, но дружеский долг повелевал поддержать Кантена. Он не знал, на что решиться. Наконец сказал:
— Я отец Мари Фуке.
— Вот оно что! — насмешливо кивнула директриса. — Долго же вы заставили себя ждать, и теперь я вижу, по какой причине.
— Так вы отдадите мне Мари? — робко, почти умоляюще пробормотал он, плохо представляя себе свои права, а также обязанности, и этот жалкий лепет подействовал на мадемуазель Дийон еще хуже, чем наглость Кантена.
— Сейчас? — спросила она. — Но у нас дети ложатся спать ровно в девять часов, месье, иначе что подумали бы их матери!
— Лично я думаю, что время истекает, — решительно вмешался Кантен.
— По-моему, мы вполне можем взять девочку с собой, правда, Альбер? Найдем, где ее уложить.
Ответить Кантен не успел — из глубины коридора, шаркая шлепанцами, приплыла на всех парусах сиделка-бургундка и стала клясться Христом Богом, что знает вон того господина и он вовсе не отец Мари Фуке, а друг семьи, хотя, конечно, при современных нравах одно не исключает другого, но все же это подозрительно. Назревал скандал. К счастью, разбирательство оборвали вопли Виктории Дийон, желавшей узнать, что означает весь этот шум:
— Hello! What happens? Who is coming? [10]
— Ну, если там засели англичане, то удивляться нечему! — сказал Кантен.
И все же явление старой дамы, лихо примчавшей в инвалидной коляске, удивило бы кого угодно. Ее явно разбирало жадное любопытство, но она изо всех сил старалась сделать равнодушное лицо. Будто набегали и отступали волны, придавая видимость движения ее застывшему телу. Такое же напряженное равновесие наблюдалось на театре военных действий между осаждающими пансион войсками и осажденным гарнизоном.
— Предоставь дело мне! — вскричал Кантен. — Уж я-то умею разговаривать с англичанами, притом по-французски. Ничего, захотят — поймут, пускай постараются!
— Остынь, она француженка, — сказал Фуке.
— Ага! Такая же француженка, как полковник Лоуренс — араб.
И он обрушился на англичан-завоевателей, чьи твердолобость и коварство отравляли отношения между моряками стран-союзниц, подкрепляя свою филиппику примерами из личного опыта. Виктория Дийон ответила длинной тирадой на безупречном оксфордском английском, из которой ум, более просвещенный, чем у Альбера, уразумел бы, что старая дева выражала интерес к его точке зрения и даже полное с ней согласие. Но Кантен английского не знал, а более просвещенные умы были заняты другим: они ожесточенно спорили, надо или не надо будить Мари, чтобы она опознала Фуке. Директриса была категорически против:
— Приходите завтра, когда, простите уж за откровенность, будете в состоянии присмотреть за ребенком.
К тому же ей хотелось оттянуть время, чтобы самой навести справки. Фуке не выдержал и сдался. Он смутно чувствовал, что приключение может обернуться для него серьезными неприятностями.
— Как?! — вскричал Кантен, узнав об исходе переговоров. — Да это вторая Фашода! [11]
— Ладно, пошли. Вернемся завтра.
— Ну нет, спускать флаг еще рано! Слушайте меня: раз мы союзники, равноправные участники концессии и несем равную ответственность за жизнь девчонки, значит, должны быть гарантии и всякие прочие фигли-мигли. Хорошо бы подписать соглашение в двух экземплярах. — Он наклонился над коляской и, поводя указательным пальцем перед изумленной старухой, сказал: — Я требую, чтобы начальник гарнизона довел до сведения своих людей: мы не желаем осложнять дипломатические отношения и потому согласны подождать до завтра. Но завтра, в воскресенье, к десяти часам утра ребенок должен быть доставлен в мой штаб с вещами и оружием, и чтобы ни один волос не упал с его головы! Можете рассматривать это как ультиматум.
На этот раз уступила директриса, лишь бы отделаться от пьяных горлопанов, а там уж она сумеет разобраться, что к чему.
И снова друзья шли по темной дороге, у них стучало в висках, было сухо во рту и скверно на душе — но по разным причинам.
— Ты командир, тебе виднее, — сказал Кантен, — но операция, по-моему, прошла не блестяще. В Китае в мое время мы действовали покруче.
— Тебе не кажется, что мы оба перегибаем палку?
— Ничуть! Во всяком случае, ты. Так или иначе, ты тоже своего добился… И, знаешь, я хотел бы, чтоб все запомнили, как в один прекрасный день два друга, молодой и старый, отправились вдвоем… — Он вдохновенно взмахнул рукой.
— Куда отправились-то? — вяло спросил Фуке.
— Сам не знаю. В этой чертовой дыре такая темень. Не то что в настоящих городах! Я вот что думаю: запустить бы осветительную ракету, да такую, чтоб все запылало!
— Ракету?
— Ну да, а еще рвануть парочку-другую хороших петард, разбудить всех к чертям собачьим, пускай знают, что мы есть на свете, да и сами они не мертвые! В последнюю войну тут такой фейерверк полыхал — будь здоров! Небось было посветлее, чем теперь. Наверняка где-нибудь ракеты остались, припрятаны, как мины в горах, оружие в тайниках или страсти в душе.
— Я знаю, где взять эти твои ракеты, — сказал Фуке, тоже входя в раж. — Возле церкви есть одна лавочка, ее держит такой бородатый тип. Там у него хранится все, что было и прошло, целый склад прошлогоднего снега.
— А ведь верно! — восхитился Кантен. — Я зря ворчал, ты настоящий друг и классный командир! У этого бородача и выпивкой разжиться можно, он свой парень!
