«Дядько! Дядько!» Очень ему понравились и винная игра и это слово. «Фиат» сигналит, сигналит и наконец трогается… Финальная мизансцена: на дороге, окутанный выхлопным автодымом, стоит удаляющийся от нас наш друг, держа в одной руке поднос с наполненными бокалами, и машет нам другой. По артикуляции губ видим повторение одного и того же слова: «дядько», «дядько», «дядько»…
Переводчица-гречанка сказала, что мы – первые туристы, угостившие его, хозяина, его же вином. Первые за всю его жизнь.
Первое утро в Афинах.
7.30. Звонок…
– Алло?
– С добрым утром. Это Весник? С приездом! Это говорит дедушка твоего сына Жени…
– Братцы, дайте поспать. – Вешаю трубку.
7.33. Звонок… Снимаю трубку.
– Ну, что? Угомонитесь, черти! Неужели всю ночь… (Грешу на своих веселых коллег.)
– Серьезно, это говорит дедушка твоего сына…
– Идите вы! – Вешаю трубку.
7.36. Звонок…
– «Дедушка», отстань! Ну кто это? Сергеев?
– Это дедушка…
– Мама родная! Кто это? Иванов?
– Дедушка…
Вешаю трубку.
7.40. 7.50. 8.00. Тишина. Засыпаю…
Стучат. Открываю глаза – на часах 9.30.
– Войдите!
Дверь открывается. На пороге… дедушка моего сына Жени!
Теща была замужем за греком. Родила мою жену. С греком развелась. Жена родила мне сына Женю. Грек уехал на родину. В каком городе жил грек-дедушка, я не знал. Дедушку в глаза не видел, только на фотографии. Но этого было достаточно, чтобы узнать в стоящем в дверях номера гостиницы дедушку моего сына Жени.
Судьба этого человека достойна внимания. Член Коминтерна в Греции. За это приговорен к двум месяцам тюрьмы.
Затем послан в Рай – в СССР. Там за невинный анекдот «награжден» «самым объективным, демократическим и гуманным» судом к 10 годам заключения в лагере строгого режима. «Отдохнул» – и в Ташкент. Там женился. Стал папой. Разошелся. «Поступил» в Компартию СССР. В числе многих греков был отправлен в Афины на подмогу тамошним единомышленникам. Как раз во время наших гастролей в 1978 году происходили выборы мэра города. В числе нескольких кандидатов был выдвинут коммунист – композитор Теодоракис. Дедушка – активист избирательной компании. Не помогли тысячи греков-коммунистов СССР: Теодоракис не прошел…
– Родина моя – Россия. Там мой дом! Когда встречаю на улице или в городском транспорте подгулявшего человека, всегда заговариваю с ним, надеясь на то, что он из СССР! И часто не ошибаюсь, – рассказал дедушка.
Мне послал его сам Бог! С ним я узнал больше всех наших и об Афинах, и об истории взаимоотношений наших стран и увидел больше. Не говоря уже о том, что, делая редкие покупки (не люблю «болтаться» по магазинам), после объяснения дедушки, что я советский артист, что работаю в Малом театре, который с большим успехом гастролирует в Афинах, платил чуть ли не полцены за покупку. Дело не в деньгах, а в уважении к представителю России! (И в деньгах тоже, чего там!)
Наши «сверхбдительные» товарищи чуть ли не отворачивались от бедного дедушки до тех пор, пока не узнали, что он советский коммунист, да еще и служащий «Интуриста», возит группы в Москву в качестве гида-переводчика. Перестали отворачиваться. Но хотя на дворе был уже 1978 год, все же смотрели на него через «оптику» образца 1937 года.
Если новая кинокартина – это съемки на новую пленку, то воспоминания – это проявление старой.
Снимаем, снимаем свой «Ноев ковчег». То мне кажется, что роль получается, то – нет. То кажется, что Севела – гений, то – нет, то хороши актеры, то – не очень… Хандра. Заболел. И смех и грех: укутают, вывезут на съемку, быстренько отснимут и – в келью-каюту, где радуют, к счастью, до сих пор благоухающие духи. Навестит корабельный доктор, проверит, как дышат мои воспалившиеся легкие, уколет какими-то зверскими, «самыми американскими» антибиотиками, даст пилюль целую пригоршню и покинет меня, одинокого.
3 апреля. Пирей. Днем вышел на пристань, снялся в нескольких эпизодах и – в каюту.
4 апреля. Афины. Утром меня, закутанного, привезли к Акрополю, сняли несколько сцен и, закутанного, – в каюту. В 13.00 отошли от Пирея.
До Хайфы – почти двое суток ходу. Интенсивное лечение…
«Астра» басит трубой. Подходим к Хайфе. Здоровье мое чуть-чуть, но здоровеет. Общение с однокруизниками, бравый вид розовощекого корабельного доктора, чистый воздух и размеренная морская качка – а ля гамак в саду – возвращают меня к благородной деятельности. Взбодренный, с новыми силами собираюсь на съемки… в Иерусалим.
Не доходя до таможни Хайфы, в сторонке, кто-то из наших пассажиров, переговариваясь с местным израильтянином на чистом русском языке, «переправляет» через разделяющий их забор электродрель, маленькую швейную машинку и еще что-то «закутанное», наверняка облагаемое пошлиной (иначе зачем же через забор?).
На контрольном пункте таможни и на всем пути следования по дорогам портового города много девушек в военной форме с автоматами за плечами. Два года тому назад подобный образ молодой женщины олицетворял для меня какую-то чистоту (и душевную, и физическую) и истинный патриотизм. Это были девушки, не успевшие к 18 годам выйти замуж, что освобождает их от воинской повинности. И вот спустя два года этот образ потерял черты привлекательности: среди девиц мы увидели полупьяных (от спиртного или наркотиков?), курящих, жующих надоевшую всем жвачку (что никак не красит женщин), вульгарно бранившихся между собой…
Хорошее настроение поддерживал лишь шикарный автобус «мерседес», бесшумно летевший по прекрасной дороге и везший нас в сказочный Иерусалим. Первым делом – на съемочную площадку! А она – по сценарию – знаменитая смотровая площадка, с которой открывается весь город, с его синагогами, мечетями, памятниками старины, богатыми и бедными улочками… С нее видны и дальние холмистые пригороды, словно сотканные из белого-белого камня.
Два года тому назад старые вежливые евреи и приличные молодые арабы продавали на смотровой площадке чудесную цветную фотопанораму города – рулон около метра в длину и сантиметров 20 в ширину. Фотопанорама – точная копия того, что видишь, стоя на смотровой площадке. Продавали также агатовые, бирюзовые бусы, апельсины и много всякой другой всячины. Теперь же, к величайшему моему разочарованию, площадка превратилась в скопище орущих, нахальных хулиганов-арабов, пристающих к тебе, желая сбыть свой товар, нагло хватающих за, извините, «места» наших артисток… Наши попытки оградить женщин от скотского обращения привели к тому, что один из этой беснующейся толпы показал нож. Создавалось впечатление, что нас умышленно провоцировали на скандал.
Все-таки повезло… Проезжавший мимо на мотоциклах полицейский патруль угомонил хулиганов и задержался на время проведения наших непродолжительных съемок.
«Замутившееся» настроение не очистила и знаменитая Стена плача, успокаивающая своей неподвижностью, таинственностью и величием. Стена – хранительница человеческих тайн и чаяний. С ней разговаривают один на один, каются в грехах, делятся радостями и горестями, просят помощи. Для этого надо в каждую щелочку, выбоенку вложить записочку с изложением своей просьбы. Я оставил в стене клочок бумажки со словами: «Прими нас всех, живущих на земле, и прости нам грехи наши, Господи!» А на словах попросил Господа поскорее вернуть мне здоровье.
На душе стало легче, даже радостно, как после удачного выступления или сделанного доброго дела. Но стоило чуть отойти от чуда-стены, как снова – неприятное удивление. На сей раз – от совершенно нелепого с точки зрения архитектуры, логики градостроительства, вкуса и такта (в отношении религии) 5-этажного здания: полицейская управа напротив святой Стены плача! Ну, ни в какие ворота! За спиной молящихся – полиция с автоматами, дубинками, джипами. Что это? Насмешка? Торжество атеизма?
Два года тому назад я только вполголоса разговаривал, прохаживаясь по городу и рассматривая его. Мне казалось – над ним витает Святой дух! Ей-ей! Сейчас духа не учуял. Автомобили сигналят вовсю, прохожие говорят громко, попадаются пьяненькие и много «веселых дам» – говорят, все они «из России». Одним словом, городская тональность и атмосфера Иерусалима явно приближается к среднемировому уровню хамства. А жаль!