— УМРИ! УМРИ!

— ВЫШИБИ ЕГО ЧЕРТОВЫ МОЗГИ!

— Довольно, я сказала.

У Злой Колдуньи болит голова.

— Если вы, двое, не можете есть ленч как подобает приличным миролюбивым молодым джентльменам, Дарвину и Сайме придется сесть за другой стол!

До конца обеда они умудряются ссориться вполголоса, пока мы с Саймой обмениваемся улыбками. Она нехотя жует сандвич с колбасой, и едва я пытаюсь начать беседу, как Дарвин выбирает момент, чтобы швырнуть Сайме в лицо крекер.

Прежде чем отпустить их на площадку, мы идем мыть руки. В отделанных ярким кафелем ванных комнатах — маленькие раковины, низкие унитазы и высоко расположенные защелки.

Грейер писает, как настоящий чемпион, и позволяет мне засучить ему рукава, прежде чем подставить руки под воду.

— НЕТ! НЕ ХОЧУ! САМА ПИСАЙ! — надрывается Дарвин в соседней кабинке.

Я наклоняюсь, целую Грейера в макушку и протягиваю бумажное полотенце.

— О'кей, Грейер, идем покорять склоны гор!

— Так папа говорил в Аспирине.

— Правда? Пошли.

Я отбираю у него полотенце, протягиваю руку, но он не двигается.

— Когда папочка возьмет меня в Аспирин?

— О, Гров… — Я присаживаюсь на корточки. — Не знаю. Врядли тебе удастся покататься на лыжах в этом году.

Он продолжает вопросительно смотреть на меня.

— А ты спрашивал маму?

Гров отодвигается и ладонями прижимает галстук к груди.

— Мама велела не говорить о нем, поэтому давай не будем говорить о нем.

— Идем, Грейер! — вопит Дарвин, пиная дверь.

— Эй, и другим людям нужно писать! — вторит какая-то женщина, тоже принимаясь колотить в дверь.

— Гровер, если у тебя есть вопросы, ты всегда можешь… — шепчу я, вставая и поворачивая задвижку.

— Не говори со мной, — повторяет он, пробегая мимо и догоняя Дарвина.

— Какая наглость! — шипит женщина, толкая своего ребенка в кабину. — Бессовестно заставлять маленькую девочку ждать так долго.

Она подозрительно щурит свои сильно подведенные глаза.

— На кого вы работаете?

Я одним взглядом вбираю жесткие от лака волосы, длинные острые ногти, блузку от Версаче.

— Я спрашиваю: на кого вы работаете?

— Боже, — бормочу я, протискиваясь мимо.

Мы с Саймой сажаем мальчиков на ярко-синюю горку. По ее лицу я пытаюсь определить, из тех ли она нянь, что предпочитают ни на секунду не отходить от питомца.

— Думаю, им вполне можно… — начинает она, очевидно, тоже пытаясь сообразить, с кем имеет дело.

Я киваю, ожидая знака.

— …побыть вдвоем. Как по-вашему?

— Разумеется, — с облегчением вздыхаю я, учитывая настроение Грейера и агрессивность Дарвина. — Могу я угостить вас десертом?

Едва мы устроились за столом, с таким расчетом, чтобы видеть горку, я передаю Сайме пирожное и салфетку.

— Я рада, что вы не возражаете против того, чтобы дети играли сами. Приходя сюда, я обычно стараюсь предоставить Грейеру свободу, а сама сажусь так, чтобы наблюдать за ним и одновременно делать свои задания. Но всегда найдется няня, которой позарез нужно сунуть нос в чужие дела.

— Ой, няня, Грейер в песочнице!

И мне приходится лететь через всю комнату с воплем:

— ТОЛЬКО НЕ ПЕСОЧНИЦА!

— Вчера, — хихикает Сайма, — мы тоже ходили в гости, и мамаша потребовала, чтобы я раскрашивала рисунки вместе с Дарвином, но он заходился криком, стоило мне только опустить фломастер на рисунок. А она все равно заставила меня сидеть весь день и держать фломастер над альбомом. Вы давно присматриваете за Грейером?

— Семь месяцев. С сентября. А вы?

— Я служу у мистера и миссис Цукерман уже два года. Она кивает, и темные волосы падают на лицо. По моим подсчетам, ей не более сорока.

— Раньше у Грейера была другая няня. Очень милая девушка. Как ее звали?

Она улыбается и делает глоток молока из миниатюрной коробочки.

— Кейтлин. По-моему, она вернулась в Австралию. Там у нее сестра. Очень больная. Лежит в больнице. Кейтлин копила деньги на поездку домой.

— Какой ужас! Я понятия не имела. Чудесный человек. Грейер все еще тоскует по ней.

Краем глаза я замечаю Дарвина, стоящего чуть повыше Грейера и с силой дергающего за галстук, все еще болтающийся на шее бедняги. На какой-то момент Грейер начинает задыхаться. Лицо краснеет, руки судорожно хватаются за горло.

Но тут узел, к счастью, развязывается, Дарвин срывает галстук, со смехом бежит на другой конец зала и исчезает за тренажером. Мы с Саймой вскакиваем и мчимся восстанавливать справедливость.

— Гров, все в порядке! — кричу я на ходу.

Но он выпускает по Дарвину такой заряд ярости, что все находящиеся в зале потрясенно замолкают.

— ОТДАЙ! ЭТО ПАПИН! ОТДАЙ! МОЙ ПАПА ТЕБЕ ПОКАЖЕТ! ОН ТЕБЕ ПОКАЖЕТ!

Он начинает всхлипывать, трястись и падает как подкошенный, бормоча:

— Мой па так разозлится, так разозлится!

Я сажаю его на колени и принимаюсь укачивать.

— Ты такой хороший мальчик. Никто на тебя не разозлится. Ни мама. Ни папа. Мы все так любим тебя, Гров.

Он слегка успокаивается, и я несу его к буфету, где уже ждет Сайма с галстуком.

— Я хочу, — захлебывается он, — мою… мамочку.

Я не туго завязываю ему галстук и укладываю на скамейку, подложив под голову свой свитер.

— Сай-ма… Вы Сай-ма? — спрашивает женщина из туалета.

— Да?

— Ваш Дарвин на горке. Один, — объявляет она.

— Спасибо, — вежливо улыбается Сайма.

— Один, — повторяет женщина, словно глухой.

— Я слышала, спасибо.

Сайма закатывает глаза, но все же идет удостовериться, что Дарвин не покалечился на трехфутовой горке. Я растираю Грейеру спинку, пока он не засыпает, а сама смотрю, как она протягивает руку, чтобы помочь Дарвину свесить ноги на склон горки. Но он, не тратя лишних слов, бьет ее по голове и, хихикая, скользит вниз. Несколько секунд она стоит неподвижно, держась обеими руками за голову, а потом медленно возвращается к нашему столу и садится.

— Дарвин, похоже, немного резок, — говорю я.

На самом деле в моем представлении он просто потенциальный маньяк, но у нее, должно быть, есть доводы, по которым она остается в этом доме, хотя десять долларов в час — это еще не причина подвергать себя таким унижениям.

— О нет. Он просто злится, потому что у него появился младший брат.

Она продолжает потирать голову.

— Вы никогда не жаловались родителям, что он бьет вас? — нерешительно спрашиваю я.

— Нет. Видите ли, они столько времени уделяют младенцу. А Дарвин иногда бывает очень хорошим мальчиком.

Она тяжело дышит, морщась от боли. Что же, я не впервые вижу нечто подобное. На каждой детской площадке найдется няня, которой достается от рассерженного питомца. Но она, очевидно, не хочет говорить об этом, и я поспешно меняю тему.

— У вас такой красивый акцент, — говорю я, складывая обертку от пирожного в крошечный квадратик.

— Два года назад я приехала из Сан-Сальвадора, — поясняет она.

— У вас там остались родственники?

— Мой муж и сыновья. Она моргает и отводит глаза.

— Вот как…

— Да, мы приехали вместе. Решили найти работу. В Сан-Сальвадоре я была инженером. Но там совсем не стало работы, и мы надеялись скопить немного денег здесь. Мужу отказали в выдаче «зеленой карты»[59]. Ему с сыновьями пришлось вернуться назад, потому что я не могла одновременно работать и заботиться о них.

— И часто вы с ними видитесь?

— Только две недели на Рождество, но в этом году мистер и миссис Цукерман потребовали, чтобы я поехала с ними во Францию, — признается она, складывая и разворачивая свитер Дарвина.

— У вас есть с собой фотографии детей? Бьюсь об заклад, они очень красивые.

Я не уверена, что стоит продолжать беседу в таком ключе. И ни к чему хорошему она не приведет. Будь здесь моя мать, наверняка бы устроила Сайме интервью в газетенке «Стори тайм» и перетащила бы ее в первое же надежное убежище, которое только смогла бы отыскать.