Телефонный звонок, жуткий звук в этих каменных хоромах в четыре часа утра. Пирс был один, скрючившись, как зародыш, на краешке большой кровати; казалось, он уже не первый час карабкался через пенистые простыни в сторону вопящего телефона.

Конечно, самая крупная сделка, та самая, которая должна была вернуть все его деньги с лихвой, обломилась. Откуда-то из дамского туалета, со стадиона бейсбольного клуба, открытие сезона, и цифры какие-то просто невообразимые.

— Бейсбольный клуб? Какой бейсбольный клуб?

— Откуда я знаю. Я ничего не понимаю в бейсболе.

Все накрылось, деньги накрылись, тайник накрылся, Пирсу никогда не отыскать концов.

— Но все-таки ты цела, ты в безопасности, — сказал он.

— Ну, я-то в безопасности. Дело не в этом. Я должна тебе кучу денег.

— Забудь об этом. Возвращайся домой.

— Я не могу. Я не приду туда больше… какое-то время. Смени телефон. Поменяй замки. Серьезно. Но знаешь что? Слушай! Я все тебе верну, как и обещала. И даже больше. Только попозже.

— Это не имеет значения. Где ты? Где ты собираешься ночевать?

— Со мной все будет в порядке.

— Ты же не можешь прятаться в одиночку…

— Я не буду прятаться в одиночку. — Потом была пауза, достаточно длинная, чтобы заполнить ее словами, попросить прощения, попытаться оправдать себя. Затем она сказала: — До свидания, Пирс.

Когда он повстречал ее в первый раз, она была в маске и совершенно голая, а ее мать заплатила ему, чтобы он ее ласкал.

Она была отчасти еврейкой, отчасти цыганкой со стороны матери и наполовину румынкой или еще кем-то по отцовской линии; насчет отцовства у нее были сомнения. Она считала брак своей матери вполне достопочтенным. Ее отец, старомодный бродвейский повеса, живой и обходительный, имел какой-то тайный изъян или слабость, о которой не распространялся, но которая рано укладывала его в постель и часто делала его рассеянным, хотя выглядел он всегда щеголевато в своем шелковом галстуке-аскоте и в опрятной белой бородке. Он был «полуотставной», некогда имел успех как автор сентиментальных песенок и телемелодий, да еще и скрипач-виртуоз в придачу. Он был внимательным хозяином, предложил Пирсу рождественский бокал шампанского и черные балканские сигареты еще до того, как их друг другу представили, задал ему множество вопросов, принимая каждый раз позу внимательного слушателя (он был большим любителем принимать изысканные античные позы), хотя, кажется, совсем не слышал, что ему ответил Пирс.

Впервые свел их вместе, ее и Пирса, чичисбей ее матери, Сид, который был по совместительству другом и квартирным хозяином Пирса, и Сид же привел Пирса в дом ее родителей в слякотный рождественский вечер. Отец Пирса, Аксель, с которым Пирс обычно проводил Рождество, был в больнице, и Сид, глубоко сентиментальный, когда дело касалось Рождества, по причинам, которых Пирс не мог понять, настоял, чтобы после окончания тоскливых приемных часов Пирс пошел с ним на эту вечеринку вместо того, чтобы вернуться на квартиру (как он намеревался) и почитать.

Он сразу же узнал кольцо на ее левом безымянном пальце. Она носила несколько колец, изящных, серебряных, но это, на левом безымянном пальце, было имитацией флорентийского, с огромным стекловидным камнем. Когда при первой встрече он провел несколько часов с ней голой, у него было время рассмотреть это кольцо, в числе других примет, ныне скрытых под одеждой. Она взяла его за руку, улыбнулась узнавающе, потому что она-то видела его лицо. Он приехал тогда, месяц назад, на огромный, слишком жарко натопленный склад где-то на Западных Сороковых (он никогда больше там не был); остальные уже сбросили свои зимние одежды и надели маски; Пирс помнил, как странно было появиться среди них в одежде, но с обнаженным лицом, в то время как у них все было наоборот.

— Мы уже встречались, — сказала она, когда отец попытался их представить друг другу, забыв при этом, как зовут Пирса. — Привет. Извини, папа, Эффи хочет видеть тебя и всех, она проснулась.

Ее мать — она звала своего предполагаемого отца папой, а свою несомненную мать Эффи, возможно, из желания восстановить баланс — была прикована к постели гриппом, но ничего не хотела пропускать. Пирс принес коробку шоколадных конфет, единственный гостинец, который он смог приобрести в тот рождественский вечер в Бруклине; Эффи тут же вскрыла ее и принялась предлагать собравшимся вокруг ее кровати.

— Ольга здесь? — спросила она. — Ну, надеюсь, что она еще ко мне заглянет. С Ольгой никогда ничего нельзя сказать заранее, но она обещала. — Эффи надела жемчуга к своей атласной пижаме цвета небеленого полотна, интересная женщина, принадлежавшая, казалось, совсем другой эпохе, чем ее муж, скажем, она — к пятидесятым, а он — к двадцатым, а может быть, она — к двадцатым, но тогда он — уже к девяностым.

Ее дочь села на краешек кровати.

— С Пирсом ты уже знакома, — сказала она Эффи. — Он актер. Ты его видела.

Эффи ела шоколад, улыбаясь так же лукаво, как и ее дочь.

— Ага, — сказал ее отец (стоявший чуть поодаль в дверях, одна рука с отставленным большим пальцем в кармане пиджака, в другой он держал шампанское). — Так вот откуда вы знаете Сида? Кино?

— Вроде того, — ответил Пирс, по правде, совсем не актер, хотя когда Сид рекрутировал его денек поработать, он заверил Пирса, что это ничего не значит. Сам Сид, хотя и умел убедительно, даже с некоторым шиком, говорить о себе как о «киношнике», был в действительности домовладельцем, прирожденным домовладельцем во всех смыслах этого слова, и именно в этом качестве Пирс с ним и познакомился; здание, в котором жил Пирс, требовало от Сида постоянного и ежеминутного внимания, и вряд ли у него оставалось много свободного времени на другое свое предприятие, фильмы.

— Просто такая, знаешь, череда фантазий, — объяснял ему тогда, в ноябре, Сид, пытаясь заставить работать вышедший из строя обогреватель в квартире Пирса. — День работы, и все. Даже меньше. И двадцать долларов в придачу, хоть тебе и не нужны деньги. — Сид только что приобрел права на японский фильм, мягкая эротика; фильм, который, по его расчетам, мог привлечь определенную аудиторию, но только в нем не было мужской обнаженной натуры, а суд незадолго до того решил, что мужская обнаженка не является основанием для запрета, и Сид был уверен, что на фильме можно будет заработать, если дожать до предела и рекламную кампанию именно на этом и выстроить. Обратив внимание на сцену, где его много чего испытавшая героиня погружается в глубокий сон, Сид придумал вставить в этом месте эпизод сновидения, до отказа набитый обнаженными мужчинами (и женщинами). Фактически сцену оргии, хотя «все понарошку, все понарошку», говорил Сид, а гаечный ключ у него в руке показывал: «не все». И в масках: маски скрывали тот факт, что участники сонной вакханалии, которых нанял Сид, не азиаты и вообще никогда больше в фильме не появятся, — а еще это придавало должный привкус сюрреализма.

Тогда, когда его поставили с ней в пару, она была в маске и вообще выглядела какой-то ненастоящей в ярких лучах, которые обесцветили ее смуглую кожу почти до прозрачности: нереальная, как кукла. Маски делала ее мать, мастерица на все руки, и они удались: просто повязки из тонкой, почти прозрачной шелковой ткани, на которой Эффи нарисовала лица из Кабуки, насупленные брови и выступающие подбородки. Человеческое лицо под повязкой оживляло маску и заставляло двигаться нарисованные черты — и впрямь призрачное кошмарное видение. Ее мать и оплатила съемку, из какого-то фонда, которым распоряжалась. Муж об этом ничего не знал.

Пирс не понимал тогда почти ничего, ни с кем не был знаком, за исключением Сида. Все это Сид объяснил ему торопливым шепотом, уже когда они взбирались по ступенькам к ее квартире на Рождество. Но Сид не шепнул тогда — да и позже, насколько Пирсу помнилось, ни разу не обмолвился, — что собственная дочь Эффи была среди пригрезившихся вакханок. А может, он о чем-то таком и упомянул, но тогда это не поразило Пирса так, как сейчас, в ее семейном кругу, за бокалом шампанского, которым его угостил ее отец.