Лумис с улыбкой откинулся в кресле. Кромптон смотрел на него, испытывая что-то похожее на страх. Ему трудно было поверить, что этот растленный, самодовольный альфонс, это существо с моралью кобеля было частью его самого. Но оно все же было его частью, и частью необходимой для реинтеграции.

– Так вот, – сказал Кромптон, – ваши взгляды меня не касаются. Я представляю собой основную личность Кромптона и нахожусь в подлинном теле Кромптона. Я прибыл сюда для реинтеграции.

– Мне это ни к чему, – сказал Лумис.

– То есть вы хотите сказать, что не согласны?

– Абсолютно верно.

– Вы, по-видимому, не понимаете, что вы неукомплектованный, недоделанный экземпляр. У вас должно быть то же стремление к самоосуществлению, которое постоянно испытываю я. А это возможно только путем реинтеграции.

– Согласен, – сказал Лумис.

– Значит…

– Ничего это не значит, – сказал Лумис. – Я очень хотел бы укомплектоваться. Но еще больше мне хочется продолжать жить так, как я жил до сих пор, то есть самым удовлетворительным, самым замечательным образом. Знаете, роскошь позволяет мириться со многим…

– А вы не забыли, – сказал Кромптон, – что вы пребываете в Дюрьеровом теле, а срок его существования всего сорок лет? Без реинтеграции вам осталось жить только пять лет. Поймите, максимум пять. Бывает, что Дюрьеровы тела ломаются и раньше срока.

– Да, верно, – сказал, слегка нахмурившись, Лумис.

– В реинтеграции нет ничего плохого, – продолжал Кромптон самым, как ему казалось, убедительным тоном. – Ваша страсть к наслаждениям не пропадет, просто она станет несколько умереннее.

Лумис как будто задумался всерьез, попыхивая своей бледно-кремовой сигаретой. Потом взглянул Кромптону в лицо и произнес:

– Нет!

– Но ваше будущее?..

– Я просто не тот человек, который беспокоится о будущем, – с самодовольной улыбкой возразил Лумис. – Мне бы прожить сегодняшний день, да так, чтобы чертям тошно стало. Пять лет… Кто знает, что еще случится за эти пять лет! Пять лет – ведь это целая вечность! Может, что-нибудь и изменится.

Кромптон подавил в себе сильное желание вколотить в этого Лумиса хоть немного здравого смысла. Конечно, сластолюбец всегда живет только сегодняшним днем, не предаваясь мыслям о далеком и неопределенном будущем. Для Лумиса, поглощенного сегодняшним днем, пять лет – срок почти немыслимый. Ему, Кромптону, следовало бы знать это.

По возможности спокойным голосом Кромптон сказал:

– Ничего не изменится. Через пять лет – коротких пять лет – вы умрете.

Лумис пожал плечами:

– Я следую правилу – никогда не загадывать дальше четверга. Вот что я тебе скажу, старик, приезжай через три или четыре года, тогда поговорим.

– Но это невозможно, – объяснил ему Кромптон. – Вы тогда будете на Марсе, я – на Земле, а наш третий компонент – на Венере. Нам уж ни за что не встретиться в нужный момент. А кроме того, вы даже не вспомните.

– Посмотрим, посмотрим, – сказал Лумис, поглядывая на свои часы. – А теперь, если ты не возражаешь, я жду гостя, который, наверное, предпочтет…

Кромптон встал:

– Если вы передумаете, я остановился в мотеле «Голубая луна». И пробуду здесь еще день или два.

– Желаю приятно провести время, – сказал Лумис. – Не забудь посмотреть пещеры Ксанаду – сказочное зрелище!

Совсем потеряв дар речи, Кромптон покинул роскошный номер Лумиса и вернулся в свой мотель.

В этот вечер, ужиная в буфете, Кромптон отведал «марсианских ростков» и «красного солодина». В киоске он купил книжечку акростихов. Вернувшись домой, он разгадал три кроссворда и лег спать.

На следующий день Кромптон попытался разработать план дальнейших действий. Убедить Лумиса он уже не надеялся. Ехать ли ему на Венеру разыскивать Дэна Стэка, третью утраченную часть своей личности? Нет, это более чем бесполезно. Даже если Стэк захочет реинтегрировать, им все равно будет недоставать их исконной трети – Лумиса, важнейшего источника наслаждений. Две трети будут еще более страстно желать укомплектования, чем одна треть, и будут еще больше страдать от ощущения своей неполноценности. А Лумиса, видно, не убедить.

При сложившихся обстоятельствах единственное, что оставалось Кромптону, – это вернуться на Землю переинтегрированным и жить там по мере возможности. В конце концов, есть какая-то радость и в напряженном труде и известное удовольствие в постоянстве, осмотрительности, надежности. Не следует недооценивать и такие, хотя бы и очень скромные, достоинства.

Но нелегко ему было примириться с этим. С тяжелым сердцем позвонил он на станцию и заказал себе место на вечерней ракете до Порт-Ньютона.

Когда Кромптон упаковывал вещи и до отправления ракеты оставался всего час, дверь его номера распахнулась. Вошел Эдгар Лумис, огляделся вокруг, закрыл и запер за собой дверь.

– Я передумал, – сказал Лумис. – Я согласен на реинтеграцию.

Внезапное подозрение загасило первый порыв радости Кромптона.

– А почему вы передумали?

– Какое это имеет значение? – возразил Лумис. – Разве мы…

– Я хочу знать почему, – сказал Кромптон.

– Ну, это трудновато объяснить. Понимаете, я только…

Раздался громкий стук в дверь. Сквозь апельсиновый загар на щеках Лумиса проступила бледность.

– Ну пожалуйста, – попросил он.

– Рассказывайте, – неумолимо потребовал Кромптон.

Лоб Лумиса покрылся крупными каплями пота.

– Случается, что мужьям не нравятся небольшие знаки внимания, которые оказывают их женам. Порой даже богатый может оказаться потрясающим обывателем. В моей профессии встречаются подводные камни – мужья, например. Поэтому раз или два в год я считаю полезным провести некоторое время в Бриллиантовых горах, в пещере, которую я там себе оборудовал. Она в самом деле очень удобна; правда, приходится обходиться простой пищей. Но несколько недель – и опять все в порядке.

Стук в дверь повторился с новой силой. Кто-то кричал басом:

– Я знаю, что вы здесь, Лумис! Выходите, или я сломаю эту проклятую дверь и сверну вашу мерзкую шею!

Лумис никак не мог унять дрожи в руках.

– Больше всего на свете боюсь физического насилия, – проговорил он. – Не лучше ли просто реинтегрировать – и тогда я вам все объясню.

– Я хочу знать, почему на сей раз вы не скрылись в своей пещере? – настаивал Кромптон.

Они услышали, как кто-то всем телом налег на дверь. Лумис пронзительным голосом закричал:

– Это все ваша вина, Кромптон! Ваше появление выбило меня из седла. Я лишился своего необыкновенного ощущения времени, своего шестого чувства грядущей опасности. Черт вас побери, Кромптон, я не успел смыться вовремя! Меня захватили на месте преступления! Я просто сбежал, а за мной по всему городу мчался этот кретин, этот здоровенный неандерталец, выскочка-муж, он заглядывал во все салуны и отели, обещая переломать мне ноги. У меня не хватило денег на пескоход и не было времени заложить свои драгоценности. А полицейские только ухмылялись и отказывались защитить меня. Пожалуйста, Кромптон!

Дверь трещала под бесчисленными ударами, и замок начал поддаваться. Кромптон, благодарный судьбе за то, что чувство недостаточности так вовремя заговорило в Лумисе, повернулся к нему, к этой части своей особы.

– Ну что ж, давайте реинтегрировать, – сказал Кромптон.

Оба они твердо посмотрели в глаза друг другу – две части целого, жаждущие единства, возможность, превращающаяся в мостик через пропасть. Затем Лумис тяжело вздохнул, и его Дюрьерово тело рухнуло, сложившись пополам, как тряпичная кукла. В тот же миг колени Кромптона подогнулись, словно на его плечи взвалили тяжелый груз.

Замок сломался, и дверь распахнулась. В комнату влетел маленький, красноглазый, коренастый брюнет.

– Где он? – закричал брюнет.

Кромптон показал на распростертое на полу тело Лумиса.

– Разрыв сердца, – сказал он.

– О! – растерянно (то ли гневаться, то ли сострадать) сказал брюнет. – О!.. Да… О!..