Ветер пронёсся по лесу и по озеру, обрывки туч летели по небу, словно догоняя друг друга и собираясь для новой бури. Ударяясь об изгородь и стены, завывал и смеялся Похвист[52], и от этого хохота, вторя ему, в страхе метались и выли собаки. У княгини задвинули ставни и задёрнули занавеси на окнах, крыша сотрясалась и трещала, ревел вихрь.

Наконец, около полуночи на мосту и у ворот послышался шум и топот, по городищу разнеслось: князь едет!

По крытым переходам между столбами проскользнула княгиня, спеша навстречу своему господину. Княгиня гневалась, но, войдя в светлицу, застала князя, с которого стаскивали промокшую одежду, ещё более разгневанным, чем она.

Они переглянулись, но не поздоровались. Князь стукнул кулаком по столу, требуя, чтоб ему подали мёд. Он был голоден, зол и поминутно изрыгал проклятия, желая всем и всему провалиться сквозь землю.

Брунгильда стояла, скрестив руки и пожимая плечами. Люди разбежались.

— Уж и полночь прошла, а вы, милостивый господин, все ещё не изволили возвратиться…

— Молчи, сорока!.. И ни о чём не спрашивай! — крикнул князь. — Не заставляй меня говорить, когда я взбешён и знать никого не хочу!

— И жену?

— Позвать мне завтра Хадона! — буркнул князь в ответ.

Хватаясь за голову, он теребил всклокоченные вихры и со злости рвал волосы.

— Хадон завтра поедет к вашим, к саксам… пусть идут сюда… пусть выступят походом… пусть жгут, режут, крушат… Пусть охватит пламя всю эту землю… Когда подымают под пашню целину, чтоб родился хлеб, сперва её очищают огнём и топором. Так и здесь ничего не будет, покуда пламя и топор не истребят эту сорную траву!

Госпожа улыбнулась.

— Я давно это знаю и давно говорила: только саксы могут справиться с ними. Один ты не покоришь их со своими дружинниками, их тут тьма. Все кметы — изменники, ни одному верить нельзя.

— Позвать мне завтра Хадона, — повторил князь, — но не говорить, куда его посылают. Пусть рано утром выйдет пешком, возьмёт коня в табуне и повезёт перстень в знак того, что едет от меня.

Княгиня поддакивала князю, поглаживая его по голове.

— Ты спи спокойно, я сама его отправлю. Чуть свет он будет в пути, но немало времени пройдёт, покуда он продерётся сквозь чащи и попадёт за Лабу, покуда они там снарядятся, выступят походом и доберутся сюда, — а тут!..

Князь взглянул на неё.

— Тут они строят козни и ведут заговоры, созывают веча, по ночам при лучине держат совет, собираются в лесу, объезжают дворы, посылают гонцов. Да меня этим не напугаешь, у меня достаточно людей, городище неприступно, выдержит и башня, и озеро защитит, а амбары у меня полны, и закрома насыпаны до краёв. Хоть бы и вздумали эти дикари осадить городище, я разгоню всю их свору… да не посмеют они меня осаждать!

Они заговорили тише: княгиня, облокотившись, села подле мужа. Князю принесли чарку меду и блюдо с мясом: мясо он разрывал пальцами и залпом осушил чарку.

Потом прогнал слуг и, не дожидаясь до утра, велел немедля привести Хадона.

Хадон был немец, но жил тут сызмальства, научился у дворни говорить по-здешнему, перенял здешние обычаи, и, хоть осталась у него волчья натура, не легко было его отличить, когда он втирался в толпу и шпионил, чтоб потом донести своей госпоже.

Вошёл стройный юноша, любимец госпожи, которого боялось все городище. Когда князь отлучался из дому, он развлекал княгиню, по целым дням просиживая у неё в опочивальне; выезжая, она брала его с собой и обойтись без него не могла. Князь тоже его любил, потому что он ластился к нему, как кошка. Если б не бледность и веснушки, усыпавшие его лицо, он был бы недурён собой. Волосы у него были кроваво-красные, но падали густыми кудрями.

— Хадон! — воскликнул, увидев его, князь, — подойди ближе… Завтра на рассвете ты отправишься туда…

Он показал рукой на запад.

— Поедешь к старику и скажешь, чтобы он прислал сюда своих. Слишком долго я терпел этих кметов, пора с ними покончить. Скажи, чтобы он дал людей, сколько может, но вооружённых: это дикий безоружный сброд, и горстка саксов их разгонит.

Облокотившись на стол, Хадон украдкой поглядывал на княгиню, которая через мужнино плечо делала ему знаки глазами.

— Возьмёшь у княгини перстень, покажешь, чтоб тебе поверили. Старик знает, что он означает… я долго оттягивал… но нынче… да, так нужно, пусть идут… пусть приходят.

— Милостивый князь, — смиренно начал Хадон, — разве только слепец не видит, к чему идёт дело… Они собираются в лесах, держат совет… Кто знает, успеют ли наши?

Хвостек засмеялся.

— Э! Крепкие нужны зубы, чтобы разгрызть такой орешек, как городище, — сказал он. — Пусть их пообломают о стены, а тем временем вы подоспеете с подмогой. В городище они мне не страшны. Знаю я этих сукиных сынов: они больше рычат, чем кусаются, только грозятся да кричат. Стоит им вместе собраться, они готовы хоть голыми руками брать ежа, а расползутся по своим норам, их и не разбудишь.

— Милостивый князь, — зашептал Хадон, — поистине оно так, как вы говорите, однако здесь никому нельзя доверять, даже вашей дружине.

Князь нахмурился.

— В холопах своих я уверен, а остальной сброд держится страхом; нет, я этого не боюсь.

Он засмеялся и снова опрокинул чарку. Хадон принялся нашёптывать о том, что разведал сегодня, шныряя между людьми. Рассказал он, что кметы разъезжают по дворам, что ночами сходятся на урочищах, что якобы гонцы без устали снуют из дома в дом с вицами, что выбирают каких-то старост.

Князь презрительно вскинул голову.

— Пускай их болтают, пускай совещаются, кричат и потрясают копьями — только шум поднимают, а больше ничего не сделают. Однако пора, наконец, смирить это дерзкое племя и обломать им рога. Для того и нужны саксы. Итак, завтра в путь, Хадон.

Юноша снова искоса взглянул на княгиню, поклонился, сложил руки на груди и, пятясь назад, выскользнул из комнаты.

О своём пребывании на Леднице князь не обмолвился ни словом, приказал молчать и своим людям, но они, не утерпев, втихомолку сеяли тревогу.

На следующий день в городище было тихо. Князь поздно спал, княгиня пряла и пела, поминутно гоняя своих слуг. День был пасмурный, моросил дождик. Только около полудня князь вылез на крыльцо и лёг на лавку на свежем воздухе. Он дремал, пил и то пинал ногами собак, которые уселись вокруг него, то бросал им хлеб.

Среди дня на плотине у моста остановилась кучка всадников, требуя, чтоб их допустили к князю… То были кметы, жупаны и владыки, старейшие и наиболее влиятельные люди в сельских общинах.

Прибежал Смерд доложить, — что-то уж очень пахло мятежом от этой толпы, и проснувшийся Хвостек грозно насупил брови.

— Пустить их сюда! — крикнул он Смерду. — У ворот поставить стражу и без моего позволения никого не выпускать. Зови их, посмотрим, с чем они пришли.

Он поднялся с лавки, на которой лежал, сел и прогнал собак во двор.

В воротах показалась кучка важно шествующих старцев в праздничных одеждах и колпаках из звериных шкур, с секирами в руках и мечами за поясом. Хвост смерил их взглядом, мысленно пересчитав всех, кто пришёл. Тех, против кого у него был зуб, не оказалось: народ не пустил их в городище, а князь встретил бы их со всей учтивостью, чтобы потом заточить в башню. Не разбредаясь в стороны, старцы смело шли вперёд. От моста и ворот до крыльца, где, подбоченясь, сидел князь, был немалый путь.

Хвост уставился на них, а они на него. Высоко подняв головы, они мерно шагали, смело вперив в него взор; он не уступал им и с такой же неустрашимостью презрительно всматривался в них.

Ещё не начав разговора, ещё не поздоровавшись и не обмолвясь ни словом, обе стороны уже высказали взглядом всё, что лежало у них на сердце.

Глаза кметов говорили, что они шли с жалобами и с обидами, уверенные в своей правоте, а насмешливый и гневный взор князя открыто отвечал, что он прогонит их прочь.