Мальчик, подползший к лагерю, не скоро разглядел, что княжьи люди, пользуясь темнотой, переправились вброд через речку и по другому берегу втихомолку отступили к городищу.

Расставив часовых, все спокойно пошли отдыхать. Дорогой ценой достался им этот отдых.

В светлице лежал на постели мёртвый старец, ещё сжимая в руке сломанное древко, которое вонзилось ему в грудь, залитую чёрной, запёкшейся кровью. У очага, на котором горела лучина, сидели его сыновья и плакали. И даже некому было подумать о погребении, так как женщины ещё не вернулись из лесу.

Самбор оповестил их условным кликом, но, покуда они услышали его голос, покуда подошла жена и собрались дочери, слуги и внуки, настала уже поздняя ночь.

В лесной тишине далеко было слышно траурное шествие.

Женщины рыдали, рвали на себе волосы и громко причитали, оглашая чащу горестными стонами.

Впереди, закрыв глаза и ломая руки, шла старая Яга с распущенными седыми волосами. Её вели под руки дочери и снохи — без венков, с расплетёнными косами, в разодранной одежде. Только Дива шла молча, как мёртвая.

Вопли и стоны, сливавшиеся с жалобными причитаниями, навевали на всех тоску и ужас… Мужчины вторили женщинам. Дверь отворилась, и женщины, опьяневшие от горя, бросились длинной вереницей к останкам старца. Повалившись на колени, они стали кататься по полу.

Огонь в очаге погас, кто-то подкинул пучок лучины, и при свете её предстало зрелище, исполненное такой страшной скорби, что и те, что плакали весь день, снова зарыдали в голос.

Во дворе выли собаки, в загоне тревожно мычали коровы и ржали кони. Наконец, поднялась Дива, за ней последовала старая Яга. Только плакальщицы, не вставая с пола, причитали и голосили. Мать и дочь принялись обряжать покойника.

Жальник и пепелище были далеко в лесу, на песчаной поляне. Работников загодя отправили рубить деревья для костра и готовить камни для могилы, чтобы скорее сжечь тело и освободить дух, стремящийся улететь к отцам и братьям.

Эту ночь снова провели без сна, в горьких слезах… К утру старого Виша уже усадили на лавку, подперев так, чтоб он казался живым. Его облачили в лучшие одежды, заткнули ему за пояс драгоценный меч, на голове у него была шапка с султаном, за плечами лук, праща, каменная секира отцов и кремнёвое долото.

Серый конь, на котором он ездил в последний раз, был предназначен для сожжения вместе с ним на костре…

У ног покойника, на земле, сидела Яга в самом красивом своём платье, в янтарных бусах и блестящих запястьях; низко опустив голову, она тихо стонала…

За ней сидели плакальщицы; распустив волосы и царапая себе грудь и лицо, они пели заунывные песни, мерно хлопая в ладоши. В глубине стояли сыновья и тихо утирали слезы.

— Ты ушёл, господин наш, — голосили плакальщицы, — покинул нас, бедных, оставил навеки сиротами. Ты ушёл к отцам своим, к белым духам, воевать против чёрных духов. Все-то было у тебя на земле, чего только душа желала. Пашен без края, зверя в изобилии, стад без числа, закрома зёрна, тысячи ульев, вволю хлеба и белый душистый мёд… Все у тебя было: любовь людская, жена примерная, дети послушные, челядь смиренная и резвые, быстрые кони… Все ты покинул… и нас и детей… и вовек уже к нам не вернёшься… Взгляни на сирот — они волосы рвут… послушай их стоны… и очи открой… О доблестный воин, Виш непобедимый, коварный враг на тебя напал… Кровь твоя будет отомщена, сердце не сыто местью, последний в роду будет мстить за тебя, пока не погибнет племя убийц…

Горестные причитания не смолкали. Был уже день, когда из лесу дали знать, что костёр готов. Невольники оповестили соседей и пригласили их на тризну. Погребальное шествие потянулось со двора. Четверо слуг несли тело усопшего, которое, сидя, возвышалось над их головами, за ним вели коня и собак, несли оружие и одежду. Плакальщицы с пронзительными воплями шли за телом, запевая все новые песни. За ними, понуря голову, шли гусляр Слован и старая Яга, которую дочери вели под руки. Все, вплоть до детей, высыпали из дому, оставив его открытым настежь.

До жальника, который находился в густом бору, неприступном для чужих, нужно было продираться сквозь чащу. Место тут было песчаное, кое-где поросшее девесилом и белой полынью. Кустики чахлой травки пробивались среди камней, которые стояли рядом на старых могилах.

У входа, на гладко убитом току, возвышался огромный костёр из сосновых брёвен, которые поддерживали по углам четыре толстые сваи, вбитые в землю. Неподалёку от костра уже стояли урны, чашки, кувшины и маленькие глиняные сосуды для пепла и жертвоприношений, хлеба, калачей, мяса, пива и мёда, приготовленных для тризны. Ясное майское солнце и чистое небо придавали печальному обряду торжественность и спокойствие; казалось, добрые духи радуются, встречая старого кмета.

Женщины обступили кольцом одевшуюся, как на свадебный пир, безмолвную Ягу, а она целовала одного за другим своих детей, как будто прощалась с ними навек. Яга не проронила ни слова, но все чувствовали и знали, что она не захочет остаться на земле одинокой, осиротевшей и пойдёт на костёр за своим спутником жизни.

Под вопли плакальщиц тело подняли на костёр и поместили посередине, а подле него положили все, в чём умерший нуждался при жизни для работы и охоты на зверя. Уложенные ступенями сосновые бревна вели, словно лестница, к трупу Виша, восседавшему наверху между грудами одежды и оружия.

Его ещё усаживали, когда Яга, поцеловав в голову Диву, медленно направилась к костру. Сыновья бросились к ней, пытаясь её удержать, но она их легонько оттолкнула; подошли и дочери — она отстранила их с дороги; с плачем стали звать её подбежавшие внуки — она приказала матерям взять их на руки… Так она дошла до костра, с минуту постояла, простилась взглядом с людьми и со всем белым светом я стала подниматься по брёвнам. Взобравшись на самую вершину, она повалилась к ногам мужа и, обхватив его колена руками, неподвижно застыла…

Плакальщицы вопили все пронзительнее. Привели коня и, надев ему на ноги путы, привязали к столбу вместе с любимыми собаками Виша… Вскрикивая и мечась из стороны в сторону, плакальщицы, как бесноватые, пустились вприпрыжку вокруг костра. Наконец, сразу с четырех углов подожгли огромные вороха смоляной лучины, которая была навалена снизу и по бокам. Едва загоревшись, она сразу занялась ярким пламенем, и в одно мгновение дерево, пропитанное смолой, обратилось в огромный пылающий костёр. Дым и пламя закрыли останки.

Стоны сменились отчаянными воплями; сизыми клубами вился дым, стелился понизу, пробивался между брёвнами и окутывал их со всех сторон. На миг ещё мелькнули восседавший наверху мертвец, распростёртая у ног его женская фигура и мечущийся конь, тщетно пытающийся вырваться из пламени. Огонь с жадностью поглощал гигантские сосны… минутами его ещё глушил ветер, но он снова вспыхивал с шипением и треском, просачивался в малейшую щель и, обрушившись с удвоенной яростью на свою добычу, пожирал её, как изголодавшийся зверь… Сгоревшая лучина рассыпалась чёрными щепками, толстые бревна горели целиком, покрываясь рубиновыми углями. Лёгкий ветерок как будто нарочно усилился и раздувал пожар, на который все смотрели не отрываясь, с благоговейным ужасом. Они ждали, когда из костра явится дух, улетающий ввысь.

Настала минута, когда нужно было отгонять злые силы, чёрных богов, и четверо слуг верхами понеслись вскачь вокруг костра, с криком потрясая копьями… Все помогали им, хлопая в ладоши, размахивая руками, подбрасывая кверху копья.

Костёр все пылал. Сквозь клубы дыма и яркое пламя ещё видны были почерневший мертвец и распростёртый у ног его труп, на котором горела одежда; потом дым окутал их, снизу вырвались языки огня, бревна начали трещать, ломаться и, наконец, обрушились. Оба тела соскользнули в пышущую жаром полыхающую бездну и исчезли. В огне уже нельзя было различить ничего, кроме стоявших по углам свай: костёр обратился в одно огромное бушующее пламя. Песни смолкли… духи вознеслись. Сыновья и дочери ещё бросали в пламя какие у кого были драгоценности, полагая, что они могут понадобиться отцу на том свете, — оружие, куски янтаря, каменья…