Андреас проснулся первым. Поглядел на Дельфину. Приподнял ей ночную рубашку. Когда он попытался снять с нее трусы, она, еще толком не проснувшись, помогла ему, не промолвив ни единого слова. В номере было душно, тело Дельфины покрылось потом, но оставалось холодным. Она чуть приоткрыла глаза и снова закрыла их. Улыбнулась, прикусила нижнюю губу, легла затылком на подушку и отвернула голову. На ее верхней губе выступили маленькие капельки пота, которые Андреас стер поцелуем. Ее лицо сделалось серьезным, напряглось — некоторое время казалось, ей больно, — и снова разгладилось.

— Делай это нежно, — попросила Дельфина и раскрыла глаза. — Как это по-немецки?

— Freundlich, — ответил Андреас, — nett.

— Nett, — повторила Дельфина. Она встала и исчезла в ванной. Снова вышла и прихватила нижнее белье.

Они успели к самому концу завтрака. Потом снова поднялись в номер. Андреас читал газету, а Дельфина, не зная, чем себя занять, красила ногти и выщипывала в ванной брови. Приближался полдень. Андреас открыл окно и смотрел, как дождь заливает парковку. Воздух посвежел, пахло мокрым асфальтом. Дельфина вышла из ванной и, встав рядом, выглянула на улицу.

— Прогноз неважный, — сказал Андреас. — В ближайшие дни будет лить, не переставая.

— Сколько ты еще хочешь пробыть здесь?

Андреас ненадолго задумался, потом сказал, что ему здесь хорошо, все знакомо: места, климат, названия растений. Здесь он знает, чего ждать. Дельфина ответила, что в Париже он прожил едва ли не дольше, чем в Швейцарии.

— Но здесь я вырос, — сказал Андреас. — В Париже я так и не прижился.

Он рассказал, что дорога в школу шла вдоль огромного поля. Когда зимой земля замерзала, он срезал путь и ходил через поле. Однажды — это случилось в утро рождественского сочельника. Было еще темно, и по полю стелился туман.

— Учитель просил нас принести с собой по свечке. Я остановился посреди поля. Фонари со стороны дороги окрашивали туман в оранжевый цвет. Я опустился на колени, воткнул свечку в землю и зажег ее. Не знаю почему. Сидел на корточках на замерзшем поле и смотрел, как она медленно догорает. Потом пошел в школу.

— Дети — странные существа, — сказала Дельфина. Но она не понимает, зачем он ей все это рассказывает.

Андреас ответил, что не вернется в Париж.

— То есть как?

— Я продал квартиру и отказался от места.

— Ты спятил? — Дельфина разочарованно взглянула на него. — Зачем?

Андреас промолчал. Не знал, что сказать. Подъехал грузовик, водитель вышел и стал разгружать ящики с газировкой.

— Чем же ты будешь заниматься? Преподавать немецкий?

Андреас сказал, что денег у него достаточно.

— Это из-за той женщины?

— Наверно, нет.

Обернувшись, он увидел, что Дельфина плачет.

Положил руку ей на плечо и притянул к себе. Она высвободилась, они молча стояли рядом и смотрели, как разгружают газировку.

— Если тебе нужны деньги на дорогу… — сказал Андреас.

Дельфина взглянула на него и покачала головой.

Они пошли на вокзал, и Дельфина купила себе билет, забронировав место в спальном вагоне. Поезд отправлялся лишь в десять, у них было много времени. Они поехали в стоявший на холме ресторан, из которого открывался вид на деревню и убегавшую вдаль долину. Было видно реку, и лесистые холмы, и горы на горизонте. С дороги доносился шум машин. Дождь перестал, но небо по-прежнему было затянуто. Лишь на западе немного развиднелось. Высоко стоявшее солнце оттеняло тучи.

На террасе было прохладно, столики и стулья вымокли под дождем. Андреас и Дельфина сели внутри, у окна. Посетителей почти не было. Подошла хозяйка. Андреас узнал ее, она была ненамного старше его и когда-то славилась красотой. Теперь перед ним стояла полная женщина с усталым ртом. Она, судя по всему, его не узнала, а он не сказал, что родился здесь и вырос.

Дельфина заказала салат, но, почти не притронувшись к нему, отодвинула тарелку. Андреасу тоже не хотелось есть. Он сказал, ему жаль, что она уезжает.

— А зачем мне оставаться? — спросила Дельфина и снова заплакала.

Подошла хозяйка. Сделала вид, что ничего не замечает, спросила только, можно ли убирать и понравилась ли еда.

Он не создан для длительных отношений, сказал Андреас, когда хозяйка ушла.

— Дело не в этом, — сказала Дельфина. — Ты что, думаешь, я хочу за тебя замуж?

— А в чем же дело?

— Не знаю, как тебе это сказать, — ответила Дельфина, то смеясь, то плача. — Если ты этого не понимаешь, то я не могу тебе ничем помочь.

Она же видит, что он постоянно думает о другой, сказала Дельфина. Андреас раздраженно покачал головой.

— Ничего подобного, — сказал он. — Она счастлива с мужем.

— Тем хуже для тебя.

На вокзал они приехали слишком рано. Андреас остановил машину на противоположной стороне улицы, перед почтой. Вокруг парковки росли старые каштаны, затенявшие плотной листвой уличные фонари.

Андреас достал из багажника сумку Дельфины. Она взяла ее и сказала, что простится с ним здесь. Не хочет сцен на перроне. Обняла его, поцеловала в губы и без лишних слов ушла. Пересекла улицу и скрылась за углом вокзала. Андреас сел в машину и подождал, пока придет и отправится поезд. Включил радио, слушал классическую музыку и думал о поезде, который они три дня назад видели с холма, — игрушечный поезд, идущий по игрушечному миру.

Он опустил боковое стекло, и в машину ворвался прохладный воздух. Андреас задумался, действительно ли он не создан для продолжительных отношений. Он всегда себя в этом убеждал. Может, ему просто ни разу не встречалась подходящая женщина. Может, такой женщиной была Фабьен, а может, Дельфина?

Он поехал в тот район, где жила Фабьен. Оставил машину в начале улицы и пешком двинулся дальше. Перед домом Фабьен стоял белый автомобиль. Занавески за выходящими на улицу окнами были задернуты. С тротуара многого разглядеть не удавалось — только что в кухне горел свет. Андреас представил себе, как Мануэль и Фабьен сидят на кухне и потягивают вино. Представил себе, как ночью у Мануэля заболела голова и он встал выпить таблетку. Фабьен проснулась и пошла за ним. Спросила, что случилось, а Мануэль ответил, ничего, он скоро вернется в постель. Фабьен немного постояла на пороге. Потом сходила в туалет, снова легла и сразу уснула. Свет на кухне погас.

Андреас почувствовал, что очень устал. Он стоял перед домом и смотрел на темные окна. Когда на улице показалась женщина с собакой, он пошел дальше. Их пути пересеклись. Собака залаяла, а женщина стала дергать за поводок и грозно ругаться на нее.

На следующий день небо по-прежнему было покрыто тучами, дул холодный ветер. Надевая пиджак, Андреас обнаружил письмо, которое взял из почтового ящика в последний день на квартире. Оно было от Нади. Андреас не припоминал, чтобы ему хоть раз приходилось видеть ее почерк — вытянутые, спешно написанные буквы, которые с трудом удавалось разобрать.

Письмо было на нескольких страницах. Речь в нем снова шла о пустоте, пренебрежении и нехватке любви. Она пыталась, писала Надя, восполнить недостаток любви сексом. После развода она впала в фазу распутства, когда почти без разбора допускала к себе мужчин. В это время они с Андреасом и познакомились. Возможно, она использовала его в своих целях, так же как и он использовал ее в своих. Однако она при этом с самого начала ощущала пустоту. Тогда Надя снова стала встречаться с бывшим мужем, они разрушили старое и построили новое на новых основаниях. Она желала ему удачи и надеялась — тут следовало несколько неразборчивых слов, — что и он обретет тот покой, который она сейчас ощущает.

Андреас положил последний листок к остальным. Он был рад, что Надя не держит на него зла. То, что и она могла его использовать, — такой возможности он не допускал. Эта мысль поразила его. Он знал, что его обо всем можно попросить. И выполнял просьбы, а когда замечал, что его обводят вокруг пальца, то злился только на себя. Человеку становится намного легче, если он чувствует себя жертвой: жертвой детства, судьбы, окружающих или, наконец, жертвой болезни. Но чтобы чувствовать себя жертвой, надо верить в возможность другой, более счастливой жизни. Андреас же не верил ни во что, кроме случая. Ему нравились редкие совпадения и повторения, которые никак нельзя было объяснить. Ему нравились удивительные формы, которые возникали на небе, на поверхности воды или в очертаниях отбрасываемой деревом тени — маленькие, непрерывные изменения в вечно одинаковом. Надя называла это нигилизмом, а он — скромностью.