Избежать позора могли разве что жены и дочери самых знатных, да и то не из-за уважения Иоанна к древности рода, а по гораздо более прозаической причине — поди взломай крепкие ворота, запертые на дубовые, а то и железные засовы. К тому же, даже если и удастся тебе перемахнуть через высокий бревенчатый тын, окружающий со всех сторон боярскую усадьбу, все одно — схватки с хорошо вооруженными холопами и матерыми злыми волкодавами, спущенными по такому случаю с цепей, не избежать. Нет уж, лучше брать тех, кто попроще — из числа обычных горожан, а кто они — купцы, попы или ремесленники, — не важно.

Отъехав за город, Иоанн устроил дележку, забраковав чуть ли не всех, кого подобрал Малюта и его люди — уж больно толсты, — и три четверти живой добычи Васьки Грязного. Их он роздал ближним людям, чем вызвал не только досаду у Малюты, но и… неудовольствие Вяземского.

— Коротконогая, как сам ловец, — заметил князь, оценивая доставшийся «подарок» и выпросив у государя позволения взять тех, кто не подойдет из добычи самого Афанасия.

У Вяземского, чьи люди приволокли не так уж много, всего-то с десяток, царь одобрил сразу семерых.

— Услужил, Афонька. Расстарался для своего государя, — похвалил он князя. — Не то что эти сиволапые, — небрежно кивнул Иоанн в сторону остальных предводителей, чем в очередной раз вызвал немалую зависть к удачливому конкуренту в соперничестве за царскую милость в душе Скуратова-Бельского.

— Нешто холопы ведают, что князьям Рюриковичам по сердцу, — в тон ему заметил Вяземский и презрительно сплюнул в сторону Малюты.

Зависть Григория Лукьяновича мгновенно переросла в злость, и он поклялся про себя, что этот плевок никогда не забудет. Теперь пришло время рассчитаться.

— Он-то и упредил новгородцев о том, что ты их покарать возжелал, — зачем-то добавил Малюта, хотя это же самое и без того было указано в опросных листах.

— А не клевещут ли поганцы на моих честных слуг? — спросил Иоанн, всем своим видом изображая бесстрастного и справедливого судью. — Ведь их, ежели попытать с усердием, на кого хошь можно натолкнуть. Вот хошь бы и на тебя, — и испытующе посмотрел на Скуратова.

Малюта развел руками:

— На все твоя воля, государь. Известное дело — изменщики и на дыбе изменщиками останутся. Может статься, кто-то и напраслину на них возвел, — лихо дал он задний ход и тут же быстро уточнил: — Ежели повеление твое будет — сызнова всех опрошу и со всем моим тщанием, — и вопросительно посмотрел на царя.

Тот молчал, последний раз прикидывая, могли или не могли его жертвы слышать разговор с Николкой. Скорее нет, чем да, особенно Вяземский, который был чуть позади Басманова, но что если у него острый слух? Ныне помилует, а потом будет все время терзаться сомнениями. Не проще ли решить сразу? К тому ж, если все переиначить, тогда надо кому-то отвечать за навет. А кому? Да Малюте, больше некому. А может, и впрямь Гришку на плаху?..

— Да нет. Скорее всего, ты прав. Тяжко мне, вот я и усомнился, — скорбно вздохнул Иоанн, придя к окончательному решению. — Ведь я им, как самим себе верил. Сам знаешь, я даже лекарства токмо из рук князя Вяземского принимал, боле не из чьих, а он вон как со мной! — с надрывом в голосе произнес царь, а во взгляде, устремленным на главного палача, читалось: «Живи покамест да цени, что я тебя выбрал».

Напомнить безродному псу его место, конечно же, следовало, но Иоанна вновь, и уже в который раз, умилила собачья преданность Малюты и то, с каким самозабвением он предается своему делу, испытывая, подобно самому царю, подлинное наслаждение от всего происходящего. Для него крики осужденных были как песни, вопли терзаемых слаще гуслей, кровь висевших на дыбе — как родниковая вода, а сам процесс пытки — как услада души, несравнимая ни с чем. Прочие палачи тоже трудились добросовестно, но без вдохновения, а Малюта…

В обычное время слегка туповатый, в пыточной он становился подлинным творцом. Глаза его так и светились от удовольствия, когда он придумывал для своих «гостей» что-то новенькое. То он с гордостью показывал Иоанну особую печь, в которую с помощью регулируемых винтов можно было строго дозировано засовывать ноги человека, чтобы пытка длилась и длилась, то клещи с рваными острыми краями, то необыкновенно прочную веревку, пропитанную таким составом, что она не рвалась во время перетирания человека надвое, то специально изготовленные кузнецом острые когти, надеваемые палачом на пальцы. Словом, когда бы Иоанн ни заглянул в пыточную, Малюта всегда находил, чем его позабавить.

И эдакого проказника на плаху? Нет уж. Пусть его кудлатая голова еще побудет на могучих плечах. Сгодится сей черт, ох как сгодится. Мал чиряк, да сколько гноя. Жаль, конечно, Басманова. Нет, не молодого. Тот осточертел со своими слезами да причитаниями. А вот старый еще пригодился бы. Воевода-то он неплохой. Но и то взять — сам виноват. Видишь, что государь келейно поговорить хочет, так чего суешься? Хотя…

Тут в голову царю пришла интереснейшая мыслишка, и он даже крякнул от удовольствия — не все одному Малюте придумывать. Пусть видит, что и государь тоже мудрствовать умеет. «К тому же такое Гришке и в голову никогда бы не пришло. Куда ему», — подумал он пренебрежительно, и от этого умственного превосходства стало вдвойне приятнее.

Через несколько дней, спустившись по крутым, каменным и скользким от сырости, и не только от нее одной, ступенькам, ведущим в пыточную, Иоанн зашел в святая святых владений Григория Лукьяновича. Зашел и огляделся — вроде все как обычно. Даже запахи и те привычные. Чуточку отдавало железом, немного — сыромятными кожами, густо приванивало из кадки с водой, но надо всеми ними стоял главный аромат, который щекотал ноздри и вызывал в низу живота сладкое томление. То был запах человеческой крови.

Свет от двух горящих факелов зловеще плясал, оглядывая весь нехитрый скарб палачей — крюки, цепи, клещи, вертела, какие-то шильца с остриями, тоненькими как спицы, и прочие принадлежности, столь необходимые для их труда. Огонь то ярко освещал их, то, словно в ужасе от увиденного, норовил скрыть до поры до времени в полумраке.

Отблески пламени злыми судорожными бликами вскользь прогуливались и по лицам присутствующих, включая и сидевшего перед столом Федьку Басманова. Иоанн поначалу не узнал своего прежнего любимца — так разительно переменилось его лицо. Казалось бы, всего ничего провел тот здесь, но хватило с лихвой. Ныне от холеного щеголя остались разве что буйны кудри, да и те грязные и слипшиеся от пота. Увидев царя, несчастный рухнул на колени и принялся ползать подле его ног, вымаливая прощение за несуществующую вину.

— Не ведал я, ничегошеньки не ведал, — заливался он слезами. — Да кабы знать, я б их своими руками, своими руками…

— Затем я и пришел, — бесцеремонно перебил его Иоанн. — Говоришь, верен мне яко пес цепной? Своими руками изменщиков моих положил бы? Так ли?

— Так, государь! Так! — причитал Басманов.

— Проверим, — вздохнул Иоанн, но больше не произнес ни слова, встал и молча направился к выходу. Остановился лишь у самого порога. Резко обернувшись в сторону Малюты, повелительно произнес:

— Гриша, голубчик. А дай-ка ты ему ножичек востренький. Там среди изменщиков и батюшка его пребывает. Коль не забоится Федька чрез родительскую кровь преступить, то пущай поживет.

Уходил, не дожидаясь согласия или отказа. Впрочем, в том, что тот выберет, Иоанн не сомневался и, как выяснилось днем позже, не ошибся. Пристально глядя в преданные глаза Федора, он похвалил его за содеянное, но тут же и погасил радость, заметив:

— А ведь для тебя ничего святого нет. Ты, чтоб жить, ныне родителя свово, а завтра, коль занадобится, так и меня по горлу полоснешь.

Но слово сдержал и, в отличие от Петра, другого сына Алексея Басманова, Федьку казни не предал, повелев лишь сослать его со всей семьей на Белоозеро. Там тот вскорости и умер.

Для остальных были приготовлены муки потяжелее.

25 июля лета 1570-го на большой торговой площади в Китае-городе установили восемнадцать виселиц. В самом центре была выстроена большая загородка, внутри которой опричники вбили два десятка кольев. К ним были привязаны бревна в виде поперечных перекладин. Словом, Голгофа да и только. Не иначе как для вящего сходства рядом разложили орудия пыток, а возле одного из крестов запалили высокий костер, повесив над ним огромный пивной чан с водою. Сам Иоанн явился на рыночную площадь на коне и в полном вооружении. При нем был старший из царевичей и многочисленная вооруженная свита, за которой следовало полторы тысячи конных стрельцов, плотным кольцом окруживших площадь.