Лишь к исходу третьей недели перед их глазами стало что-то прорисовываться. Картинка была еще неясная, туманная, маячила в их воображении в каком-то зыбком мареве, грозя в любой момент исчезнуть и пропасть без следа, но — была. Причем была она перед ними такая стройная да пригожая — ни убавить, ни прибавить. Чтоб покрепче удержать, привязать к себе чудное видение, они даже начертали его на листах, чего ни за тем, ни за другим ранее не водилось. Однако и тут не слава богу. Куполов, маячивших на этой картинке и перенесенных на листы, было не восемь, а девять. Выходило не по царскому слову, а по-иному. И как тут быть?!

— Сам к государю пойду, — заявил тогда исхудавший Посник.

— Вместях мыслили, Иван Яковлич, вместях и ответ надобно держать. Воля твоя, а я за твою спину хорониться не намерен. К тому ж, — хмыкнул Барма, — тебе и до палат его дойти трудненько. Вона как шатает, а на улице как на грех ветрено. Снесет еще куда-нибудь в ров.

Придя к Иоанну, они бухнулись ему в ноги, и Посник, ни слова не говоря, протянул листки, на которых совместными усилиями они вычертили свою сказку.

— Славно, — одобрил залюбовавшийся увиденным царь. — Лепота. Теперь еще бы в камне точно также, и вовсе хорошо бы вышло.

— Коль повелишь, то сработаем и в камне, — осторожно отозвался Барма.

— Так я уже давно повелел, — недоуменно пожал плечами государь.

Мастера переглянулись. Видать, не заметил Иоанн Васильевич, что они нарушили его повеление. И как тут быть. «А может, и не надо ничего говорить?» — щурился в радостной улыбке Барма. «Все равно потом наружу выйдет, так что еще хуже получится, — отвечал строгий взгляд Посника. — Лучше уж сразу». И он глухо произнес:

— Так-то оно так, государь, да боковых приделов получается осемь. Выходит, что на один поболе, чем ты повелел.

— А убрать его? — спросил царь.

— Краса порушится, — сокрушенно вздохнул встрявший в разговор Барма. — Как есть погинет, — и предложил не без лукавства: — Да ты сам-то попробуй, государь, — тогда и узришь, что выйдет.

Иоанн попробовал. Получалось действительно гораздо хуже. Можно сказать, вовсе не получалось. И тогда он произнес то, на что надеялись мастера, да такими словами, коих они и вовсе не чаяли услыхать:

— Вы в своем деле — первейшие господари, а потому вам — первое слово. Первое и главное, — подчеркнул он. — Наше с владыкой Макарием опосля идет, следом. Посему повелеваю — красу не губить, а содеять все, яко вами и задумано. — И буркнул вполголоса: — Митрополит у нас зело умен, да и на выдумку горазд, так что коли потребно, он и еще одного святого где-нибудь сыщет.

«И храм заложиша не как было велено, а как разум даровался им в размерении основания», — записал потом летописец, не ведая, что строили-то они по своему разумению, но в то же время по цареву разрешению.

Иоанн и потом, когда навещал строительство, величал их не иначе как господарями да изуграфами [33]камня. От такого возвеличивания у них сладко щемило сердце и кружилась голова. И когда речь зашла о тех же куполах — к царю они обратились совсем иначе, ибо верили — поймет.

— Хотим еще четыре маленькие главки на Входоиерусалимском приделе поставить, — сказал Постник и показал Иоанну, как оно будет выглядеть.

— Славно, — одобрил государь. — Токмо их тут вроде поболе намалевано?

— И у основанья главного шатра еще восемь замыслили, — сознался Барма.

Иоанн усмехнулся и заметил:

— Скоро, поди, вы и вовсе ничего из того, что мы первоначально с владыкой Макарием удумали, не оставите.

— Потому мы даже работу остановили, тебя с богомолья дожидаючись. Чтоб, значит, не самовольно, — пояснил Барма.

— А вот это напрасно, — попрекнул царь. — Отныне и впредь повелеваю: ежели меня в Москве нет, а вы что-то сызнова переделать удумаете, то дожидаться не след, а творить по-своему, ибо вы — каменны господари, а не я. Уразумели?

Потому они и не работали — песню на два голоса пели. И так славно она у них получилась — заслушаешься.

Недавний узник, едва впервые увидел эту красоту, как тут же и сам признал — хороша каменная сказка, ох и хороша. Дивный цветок расцвел у кремлевских стен близ Фроловских ворот. Красным и белым пестрели стены, ослепительным серебром сверкали купола — по одному над каждым приделом, изумрудами вспыхивали огоньки зеленой черепицы. Где начало, где конец? Нет их. Все слилось воедино в новом храме. В полной мере соблюли мастера одно из царских повелений — ни один из куполов не затенял соседний, словно девять богатырей сошлись поговорить о том о сем в дружеской беседе, в котором у каждого свое мнение и каждый его вольно высказывает — только вслушайся. Даже центральный купол не довлеет над боковыми, не давит на них, а, скорее, напротив, позволяет тянуться к себе, соединяя крепче крепкого в единое целое. Да что тут рассказывать, все равно, как ни старайся, а не опишешь — нет таких слов. Не зря говорят, что лучше один раз увидеть…

Худо в этом храме было только одно — возведен он по повелению Подменыша. Потому ныне у царя порою руки чесались от нестерпимого желания попросту взять и снести его с лица земли, как и не было вовсе. Но храм не человек. Он, в отличие от любого, даже самого именитого князя или боярина, сродни всем москвичам. Тронь его, и вся столица поднимется — поди, успокой потом. Опять же — красота неописуемая, можно сказать, божественная. Ее велеть разрушить — вмиг язык отсохнет. Господь, конечно, терпелив, но такого глумления над своим имуществом и он чинить не дозволит.

«Ладно. Пущай стоит, а мы иной воздвигнем, чтоб еще краше был», — решил Иоанн. С тем и вызвал мастеров, воздвигнувших это чудо. Поглядев на них, царь остался недоволен — уж больно гордо стояли они перед ним, словно говорили: «Ты над Русью царь, но и мы в своем деле тоже цари, да никак не меньше твоего, если не больше».

Но он и это стерпел. Коль ради дела надо, коль требуется утереть нос Подменышу, пущай кичатся своим мастерством, к тому же и впрямь есть у них на то право. Потому и говорил с ними ласково и приветливо, благодаря за тяжкие труды, а в конце беседы поинтересовался, смогли бы они построить еще одно такое чудо, да чтоб краше этого вышло.

— Я тут мыслю храм святому Сергию Радонежскому поставить. Уже и местечко во дворе Богоявленского монастыря присмотрел. Как раз он там встанет. Хочу, чтоб его шатер надо всеми прочими высился, яко колокольня моего деда. Возможете ли? А я уж для вас ничего не пожалею, — заверил он. — Всю казну наизнанку выверну, но вас всем, что ни скажете, удоволю.

Худощавый Иван Яковлевич вопросительно обернулся к низкорослому кряжистому Барме. Ответ Посник знал, но вдруг товарищ встанет поперек. Однако Барма лишь тяжело вздохнул и виновато отвел взгляд в сторону. Сознаваться в собственном бессилии настоящему мастеру всегда тяжко, а тут был как раз такой случай. С другой стороны, не кривить же душой перед государем. Грех это. Потому и сказал Иван Яковлевич как есть:

— Слыхал, поди, царь-батюшка, что лебедь лишь единожды в жизни поет, пред тем как помереть. Прощальная она у него. Потому и зовут в народе самое величавое из того, что тот или иной сумел сотворить, лебединой песней. Так же и у нас. Спели мы свою песню, государь, а иную… Как ни надсаживайся, ан все одно — хуже прежнего она выйдет.

— Неужто помирать собрались? — попытался перевести разговор в шутку Иоанн.

— Кому когда помирать — господь решает, но все одно — ныне нам это дело не возмочь. Может быть, опосля как-нибудь.

— А я и не тороплю, — оживился царь. — Понимаю, передохнуть надобно. Неделю, две, месяц — сколь потребно, столь и веселитесь.

— Тут не месяцами пахнет, государь, летами, — заметил Барма.

— А не много ли гулять наметили? — нахмурился Иоанн.

— Почто гулять? — миролюбиво ответил Посник. — Трудиться будем да душу к новой песне готовить.

— И когда ж она у вас к ней доспеет? — еще больше помрачнел Иоанн, которому становилось понятно, что ни сейчас, ни через год или два за его работу эти упрямцы не примутся.