По сравнению с этим в столовой не было ничего. Если туда забредала, непрестанно тявкая, собака или даже откуда-то появлялась Мама, мы могли спрятаться только под буфетом с посудой или под шкафом с голубыми стеклянными дверцами. Однако нам этого хватало. В столовой почти никогда никого не было, да и ели Мама, Папа, Ути и Нана не здесь. Они предпочитали кухню, и, только когда приходили гости — Бабушка и Дедушка, например, или женщина в цветастом платье, — все усаживались вокруг большого круглого стола в середине комнаты, массивного и одновременно элегантного, с ножками из настоящего дуба и столешницей, наводившей, если смотреть на нее снизу, на мысли о склепе. Когда я в первый раз оказался под столом и взглянул вверх на его мрачный свод, Кобальд заявил, что на него нельзя залезть. Красный и Зеленый Зеппы тоже высказались скептически. Столешница была слишком высоко, чтобы мы могли запрыгнуть на нее одним подскоком, а кроме того, она сильно выдавалась вперед над местом крепления ножек. И очень гладкая, это было хорошо видно даже нам, стоявшим далеко внизу. Ни одной царапины, ни одной щелочки, чтобы зацепиться рукой. Неприступна, как высокая скала, хотя здесь не приходилось опасаться ни камнепада, ни штормового ветра. Но я вбил себе в голову, что должен одолеть этот выступ, и действительно одолел его после семи или, скорее, семидесяти, а может, и семисот попыток. (Старый Злюка, когда позднее присоединился к нам и услышал об этом моем подвиге, справился со столешницей с первого раза, взлетел на нее так легко и непринужденно, словно всегда жил в перевернутом мире и передвигался по потолку спиной вниз.)
Верхняя часть столешницы тоже была черной, но не матовой, как нижняя, а блестящей. А еще гладкой, будто зеркало. Я выпрямился и зашагал. Мое отражение шло вместе со мной, повторяя каждый мой шаг, и когда я наклонился и посмотрел вниз, мой живот показался мне куда больше, чем мне хотелось бы. Я остановился посередине стола и огляделся. Почти бесконечная плоскость без единого изъяна. Тишина как на луне. Разреженный воздух.
Собственно говоря, мне следовало бы сразу же заняться научными изысканиями. Исследовать структуру поверхности, цвет, способность отражать свет, температуру. Но эта зеркальная поверхность была так прекрасна, что я начал со всей силы скакать по ней. Потом протанцевал несколько шассе, па-де-де и глиссад, покрутился на цыпочках в пируэте, высоко подняв руки и склонив набок голову, потом исполнил что-то еще, похожее на баварский народный танец. Я вопил от восторга и в такт хлопал руками по ляжкам.
Я как раз безумствовал на краю стола, когда увидел, что далеко внизу Кобальд, Красный Зепп и Зеленый Зепп несутся по ковру к батарее отопления и окну. Оно было открыто! Этого еще никогда не случалось, никогда! Я ринулся в пропасть, приземлился на ковер и с такой скоростью помчался к батарее, что оказался на подоконнике одновременно с моими собратьями, а на карнизе за окном — даже раньше их. Он был довольно широкий, с легким наклоном наружу, из какого-то металла, похоже, из алюминия, покрытого грубой серой краской. Но самое главное — карниз был теплый, замечательно теплый, так прекрасно нагрет весенним солнцем, что мы, все четверо, кряхтя, опустились на него и стали переворачиваться с боку на бок. Красный Зепп пропел тирольскую песенку, Зеленый Зепп издал ликующий вопль, Кобальд выдохнул «хо-хо», я тоже произносил какие-то звуки. Потом мы сидели рядышком на краю обрыва и болтали ногами. Под нами простирался сад. Зеленая трава куда ни глянь, полно маргариток, сердечника лугового и одуванчиков. Четыре или пять берез отбрасывали длинные тени, немного дальше — даже тюльпанное дерево. Если нагнуть голову и посмотреть вниз — я сделал это только один раз, и то ненадолго, — можно было увидеть гранитные плиты скамейки. На одном из камней лежала резиновая косточка Мальчика, а вскоре появился и он сам, маленький и совершенно безобидный, с нашей-то высоты. Квартира располагалась в бельэтаже, но это был такой высокий бельэтаж, что ни один гном не решился бы спрыгнуть с оконного карниза в сад, в пропасть. Даже зная, что с ним — а мы ведь сделаны из резины — ничего не случилось бы. Тут у нас какое-то табу. Приблизительно до высоты в два человеческих роста, все-таки это больше роста гнома почти в двадцать пять раз, — не проблема. Сущий пустяк. Но все, что выше, — это для нас препятствие, которое вызывает настолько сильный страх, что, надо полагать, он заложен в нас генетически.
Расстояние от оконного карниза в столовой до земли было в тридцать или даже больше гномовских ростов. У существа послабее, чем мы, закружилась бы голова, если б ему пришлось сидеть так близко к краю пропасти, а Зеленый Зепп, примостившийся рядом со мной и от удовольствия хрюкавший себе под нос, и в самом деле вцепился обеими руками в карниз.
На горизонте был виден лес. Солнце как раз спускалось за его черный силуэт. Наши лица освещал красный свет заката. Жужжали пчелы, а высоко в небе летали ласточки. Солнце пропало, и воздух стал фиолетовым, но и тогда мы все еще не могли сдвинуться с места. Счастье, это было счастье! Но наконец темнота сделалась такой мрачной, а воздух таким холодным, что мы все-таки поднялись. Мы проскользнули через окно в столовую, и как раз вовремя, потому что на пути домой встретили Маму, шмыгнули под буфет и осторожно выглянули из своего укрытия — она, ступая решительно, как гусар, прошла к окну и закрыла его.
Потом окно никогда не оставалось открытым, целых два лета и две зимы, так что и это происшествие сделалось мифом — историей о полном счастье, — который гномы все время рассказывали друг другу, всякий раз приукрашивая его по-новому, и которым новички частенько дразнили нас, стариков.
— А, значит, вы из тех, кому посчастливилось погреть задницу на солнце! — говорили они, когда мы, и прежде всего Кобальд, немного хвастались своими открытиями. Да они просто нам не верили, а главное, не верили тому, что пребывание на теплом алюминии может так согреть и возвысить душу. Но они за это дорого поплатились, особенно Злюка Новый Первый (в дальнейшем — просто Новый Злюка), больше всех издевавшийся над нашим приключением на краю пропасти. (У Злюк и в самом деле никогда не кружилась голова, так что, болтаясь на канате над въездом в гараж, они спокойно ковыряли в носу или кричали друг другу что-то смешное.)
Итак, много позднее — как ни странно, снова в разгар дня — мы, нас давно уже было семнадцать, все вместе шли через столовую, направляясь в гостиную, а может, и в сад. Я уже не помню, кто это был, думаю, Голубой Зепп, во всяком случае, кто-то крикнул:
— Окно открыто! — словно эхо того легендарного шепота Кобальда.
Наш походный порядок, который обычно поддерживался сам собой: впереди Кобальд, последний — Серый Зепп, моментально распался. Правда, Кобальд несколько раз прокричал:
— Всем оставаться в строю, в строю!
Однако на его приказы, которые с каждым разом все больше походили на просьбы, никто не обращал внимания. Мы все — и я, конечно, тоже — словно сошли с ума и карабкались быстрее любого домового вверх по батарее. Я оказался наверху уже через какую-то долю секунды. Правда, не первым. Наоборот, передо мной образовалась такая толкучка — каждый хотел пробраться первым в оконную щель, — что я решил не принимать участия в этом соревновании. И кроме того, я же знал этот карниз. Поэтому совершенно спокойно еще раз оглянулся на столовую. Безрадостный, унылый пейзаж. Глубоко подо мной, в зарослях ковра, Серый Зепп, держа одну руку козырьком над глазами, а другую приставив к уху — воплощение величайшего внимания, — крался спиной вперед к шкафу с голубой дверью и исчез за ним. Через несколько мгновений он появился снова, в глазах паника, увидел меня — я просигналил ему, помахав руками, — и помчался, спотыкаясь и падая, к батарее. Скоро он оказался рядом со мной наверху, криво ухмыльнулся, упер руки в бока и стал невозмутимо смотреть на борющихся гномов, словно для него эта сценка — совершенно обычное явление. Новый Дырявый Нос, зажатый в середине этой толкучки, причем его интуиция заместителя замыкающего сработала с обычным опозданием, повернул к нам голову, увидел Серого Зеппа, прокричал:
