— А-а! — воскликнул я, разумеется, в нос.

Это прозвучало, как сирена. Красный Зепп рассмеялся и снова обнял меня.

Потом мы все сидели рядышком на полке между раздетой куклой, кубиками от конструктора и миниатюрными автомобилями, и Кобальд помог мне снять со спины ценник. Он был немного уязвлен, потому что сам-то стоил в свое время только 3.10. Правда, когда оно было, это его время, он то ли не мог, то ли не хотел сказать.

Дети играли нами каждый день, часами. Это начиналось с самого раннего утра и не всегда заканчивалось вечером, когда они отправлялись в постель. Нередко, намного чаще, чем можно представить, я спал вместе с мальчиком, он держал меня в кулачке, так что я не мог шевелиться и когда он спал. Быть гномом — тяжелая работа. Приходится карабкаться на стену, спускаться со стены, залезать в постель, вылезать из постели, сидеть за столом, есть, пить, драться, мириться или бороться за звание самого сильного, упершись друг в друга ступнями, — кто кого сдвинет с места. При этом дети держали нас за головы и толкали ногами вперед, пока один не сгибался пополам. Слава Богу, в толкалках — так назывался этот вид спорта, самый любимый вместе с прыжками, — я был сильнее всех. Красный Зепп, например, складывался гармошкой, хотя я еще даже и не чувствовал давления его ступней. Соревнования по толкалкам устраивались почти каждый день (и позднее, когда нас стало много, тоже), и я всегда выигрывал. Моими противниками в финале неизменно были или Фиолет Новый Первый, или Кобальд. Каприз природы одарил нас твердыми, как железо, ногами из литой резины, а меня так самыми крепкими. Именно поэтому даже сегодня, понемногу крошась, я все еще стою не на одной ноге, словно дерево, хотя ступни и башмаки уже плоховаты. В нашей настоящей, личной жизни мы, разумеется, никогда не играли в толкалки, так что мои способности не помогли мне завоевать какое-то особое уважение у других гномов. Но мальчик открыто восхищался мной, наверное, именно за этот мой талант он постепенно начал предпочитать меня своему прежнему любимцу Красному Зеппу.

Красный Зепп не испытывал ревности. Он рассмеялся, когда я однажды вернулся после ночи, проведенной в кулаке мальчика, хотя раньше это была его привилегия. Он потащил меня плясать и пел при этом своим хихикающим сопрано веселые песни. И лишь изредка быстро слегка пинал меня, что было незаметно для остальных и причиняло ему гораздо больше боли, чем мне. А позднее, намного позднее, он стал первым, у кого резина начала сильно крошиться. Лицо сделалось, как у больного оспой на последней стадии, ладоней не осталось, вместо рук — обрубки, из которых сыпалась резиновая крошка.

Служба забирала много сил. Часами не иметь возможности сделать ни одного самостоятельного движения — это сильно утомляет. С другой стороны, привязанность к нам обоих детей умиляла. И еще их изобретательность. Они всегда и в любой момент знали, что мы сейчас как будтохотим и думаем.

— А сейчас Фиолет как будто хочет домой, — говорил, например, мальчик и вел меня, держа двумя пальцами за бедра, в гномовский дом, на самом деле комод, в котором днем должно было лежать, да и лежало постельное белье детей. (Но и тогда там оставалось место для нескольких гномов. На полке мы стояли только иногда, когда женщина, большей частью поздним вечером, налетала на нас, словно хищная птица, и ставила на место.)

— А сейчас Фиолет как будто устал и хочет немножко поспать, — говорил мальчик.

— Зеленый Зепп тоже, — отвечала девочка. — Но вначале он как будто почистит зубы.

Мы все делали «как будто», дети проговаривали каждый наш шаг. Мы не делали ничего, не слыша одновременно, что именно мы сейчас делаем.

— А сейчас Зеленый Зепп как будто бежит в туалет, у него болит живот.

И Зеленый Зепп мчался в туалет, то есть его несла девочка, и у него был понос. Его было хорошо слышно, а девочка, издававшая за него все необходимые звуки, раскраснелась от смеха. Мальчик тоже смеялся, а потом говорил голосом Кобальда:

— Пойду погляжу, как там Зеленый Зепп. — Он брал Кобальда за живот и мелкими шажками вел к гномовскому туалету (за углом подушки). — Он сейчас как будто посмотрит, как дела у Зеленого Зеппа.

И вот замеревший Кобальд, движимый мальчиком, стучит кулаком в воображаемую дверь туалета, где несчастный оцепеневший Зеленый Зепп якобы страдает расстройством желудка.

— Как ты, Зеленый Зепп? — Это мальчик изображает старческий голос Кобальда.

— Я наделал в штаны! — Звучит похожее на колокольчик сопрано Зеленого Зеппа, в исполнении девочки.

Дети смеются так громко, так заливисто, что Зеленый Зепп, хоть и оцепенел, смотрит на них с неудовольствием. Да и Кобальд, кажется, смущен, он не позволяет себе ни единого движения, но видно, что внутренне он негодует. Потом девочка решает, что сейчас все гномы хотят есть и как будто едят. И вот мы уже сидим за столом (это была пустая пачка из-под сигарет «Паризьен»). Я — на узком конце стола-пачки. Напротив меня — Красный Зепп. На длинной стороне — Зеленый Зепп (справа), а слева — Кобальд. Замусоленный носовой платок вместо скатерти. Перед нами — кусочки пластилина, изображающие булочки, помидоры, колбасу. На десерт бананы.

Кстати, у детей были имена. Девочка называла мальчика Ути, а он ее — Нана. Женщину звали Мама, а еще в комнату заходил, очень редко, мужчина, которого звали Папа, его голова всегда была окутана дымом, словно кратер вулкана. Ути — то было детское прозвище, позднее, когда мальчик подрос, он запретил так себя называть. Он захотел, чтобы его называли настоящим именем. Но я еще и сегодня зову его Ути, мне бы он конечно же это позволил, да и потом, он ведь меня все равно не слышит. Нана осталась Наной, а у Мамы и Папы, кажется, не было других имен, во всяком случае, они называли друг друга именно так.

Когда мы не играли, то есть когда в нас не играли, мы исследовали ближайшие окрестности. Совершали вначале осторожные, в потом все более отважные марш-броски. Мы не боялись усталости, могли маршировать целую ночь напролет, потому что гномы могут запыхаться, могут совсем вымотаться — но спать нам не обязательно. Если мы спим, значит, мы этого хотим. А мы этого часто хотим, мы любим поспать. (Взять, к примеру, мою сегодняшнюю жизнь — сплошная дремота и сновидения.) Кобальд дрыхнул часами. Его храп не давал нам уснуть. Мы могли стрелять у него над ухом из ракетницы или плясать под завывающие индейские песни, он лежал, закрыв глаза и мирно похрюкивая. Но стоило нам совершенно беззвучно, одним прыжком, попытаться смыться, чтобы разок отправиться в путешествие без него, как он тут же подскакивал. Совершенно бодрый. Наверное, у него была какая-то антенна, которая улавливала, когда жизнь призывала его; он немедленно становился во главе нашей колонны и сразу же, не сделав ни единого шага, с ходу начинал нам объяснять то, что мы еще только собирались осмотреть.

Непонятный инстинкт заставлял нас идти колонной по одному, когда нас бывало двое или больше. Никакого вольного передвижения, никаких свободных прогулок — там двое, тут еще трое. Даже и сегодня, один, я хожу, так сказать, гуськом. Наклонившись вперед, крадучись, иногда подпрыгивая, задрав нос, принюхиваясь. Ничто не может ускользнуть от внимания идущего в походном строю гнома. У него глаза даже на затылке, а последний гном — у нас это был Серый Зепп — большую часть времени шел вперед спиной. Он отвечал за опасности, грозящие сзади. Серый Зепп, неважный замыкающий, много раз терялся, потому что он, идя задом наперед, продолжал шагать прямо, когда мы сворачивали в какое-нибудь ущелье. Вглядываясь назад, принюхиваясь, держа одну руку, подобно индейцу, козырьком над глазами, а другую приложив к уху, он в конце концов налетал спиной на стену или дерево и лишь в этот момент замечал, что остался один. Тогда он, рыдая, мчался обратно, снова присоединялся к нам, сопя и отдуваясь, и чаще всего предпоследний гном — Новый Дырявый Нос, тоже не гений по части угадывания неприятных происшествий, — только тут замечал, что он уже давно, оказывается, шел последним и должен был идти задом наперед. Или хотя бы закричать: «Человек за бортом!»