Кеннет с готовностью кивает, без слов говоря, что на все вопросы он уже нашел ответы, выпрямляется, садится рядом со мной в кресло, — не пойму, как это мы вмещаемся в него вдвоем! — обнимает меня за плечи, и мы вместе откидываемся на изогнутую спинку.

— О планах насчет своей работы я уже говорил. По поводу всего остального — по-моему, тут все еще проще. Если ты не возражаешь, я весь отпуск проведу здесь, в Австралии. Жить буду, разумеется, в гостинице, если, конечно, в один прекрасный день… — его голос соблазнительно понижается, и я задумываюсь о том, как мы умудряемся все это время держать в узде страсть, — не войду к тебе в доверие настолько, что ты позволишь мне переселиться сюда.

— Какой хитрец! — восклицаю я, легонько шлепая его по руке. — Решил сэкономить на отеле?

Кеннет смеется.

— Как быстро ты меня раскусила! Впрочем, я преследую не только эту цель, а кое-какую еще. И она, пожалуй, поважнее первой. Так что я готов платить арендную плату, хоть вдвое больше гостиничной.

— Ладно, о ценах поговорим потом, — говорю я милостивым тоном. — Если ты в самом деле ухитришься войти ко мне в доверие…

— Буду стараться, — говорит Кеннет. — А как нам быть дальше, время покажет. Может, я переселюсь в Сидней или ты — в Нью-Йорк. Мы обо всем подробно поговорим, все взвесим, без суеты и обид. Навещать родственников можно и время от времени. Так даже лучше — будут больше ценить.

— Может, ты прав, — бормочу я, рисуя в воображении картины еще неопределенного, но многообещающего и необыкновенного будущего.

Какое-то время молчим. Кеннет сидит, уткнувшись подбородком мне в затылок, и ласково поглаживает мои пальцы, один за другим. Где-то во дворе смеются дети и тявкает собака, наверняка маленькая, типа болонки. На стене, отсчитывая ход времени, тикают часы. Жизнь идет своим чередом. Никто и представить себе не может, что в одной из этих квартирок, где целый месяц властвовали мечты и грусть, происходит то, что никак не вписывается в рамки повседневности.

— Почему вы разошлись с мужем? — тихо спрашивает Кеннет. — Он не смог тебя простить?

Описываю сцену расставания с Джонатаном, хоть и возвращаться к этому мыслями нет ни малейшего желания.

— Выходит, ты сделала это из-за меня? — шепчет Кеннет.

Качаю головой.

— Из-за себя. Не захотела жить во лжи.

— Так ты готова… принять меня? Хотя бы попробовать? — не вполне уверенно, снова делаясь уязвимым, даже немного робея, спрашивает Кеннет.

Вместо ответа я поворачиваюсь, обвожу его лицо долгим внимательным взглядом, мгновение-другое смотрю на губы, и нас вновь соединяет уносящий из реальности поцелуй…

Лежим на устланном подушками диване, тяжело дыша и поглаживая руки друг друга. Еще не стемнело и не задвинуты шторы, но удивительно, что меня не мучает смущение и не возникает желания спрятать свою наготу от восхищенного взгляда Кеннета под простыней, халатом или одеждой. Такое чувство, что вся я создана в основном для того, чтобы принимать его восторги и ласки и снова и снова соединяться с ним душой и телом.

Кеннет нежно проводит пальцами по моей руке, по плечу и останавливается в районе ключицы.

— Родинка! — с какой-то странной интонацией восклицает он, наклоняется и целует коричневое пятнышко на моей коже. — Как я скучал по ней, даже видел ее во сне. Именно эту…

Нахмуриваюсь.

— Что значит «именно эту»?

Лицо Кеннета делается хитрым.

— Я совсем забыл. Подожди…

Он поднимается с дивана, проходит к креслу, возле которого оставил то, что зачем-то привез с собой, и начинает аккуратно снимать обертку. Я недоуменно смотрю на него и невольно любуюсь игрой мышц на его плечах и груди. На левой руке, под локтем, у него белеет шрам. Представляя себе, при каких обстоятельствах он его получил, холодею и на миг закрываю глаза.

Господи! — начинаю молиться про себя. Скорее бы его страшные полицейские будни остались в прошлом. Надо окружить его теплом и лаской, чтобы грохот пальбы и воспоминания об изуродованных трупах мало-помалу отодвинулись в дальние уголки его памяти. В эту минуту мне кажется, что ради его спокойствия я готова на все.

Кеннет снимает очередной слой бумаги, и я вижу изображение женского плеча на холсте. Картина! Изумленно приоткрываю рот, не зная, о чем спрашивать.

— Помнишь, я пообещал тебе, что покажу их? — Кеннет убирает остатки бумаги, и я понимаю, что картины две.

— Откуда это?

— Это работы отца, — напоминает Кеннет.

— Ах да… — Я воскрешаю в памяти наш разговор о портретах юной Эмили.

— Вообще-то их пять, но я привез самые удачные. — Он берет первую картину и поднимает ее, чтобы я лучше видела.

На холсте изображено лишь плечо и половина шеи. Родинка размером с лососевую икринку темнеет прямо посередине.

— Это… мама?

— У нее есть такая родинка? — с улыбкой спрашивает Кеннет, и тут меня почему-то охватывает желание прикрыться.

Беру две подушки, кладу их на себя, прочищаю горло и хрипловато говорю:

— Да, есть. — Глупо, но я снова ревную Кеннета к собственной матери. Точнее, к той девочке, которой она была много лет назад. Хрупкой и тоненькой, способной влюбить в себя до того, что, если ее больше нет рядом, отпадает желание жить.

Кеннет, ничего не замечая, во весь рот улыбается и говорит:

— В жизни все не просто так. Все не просто…

Что он имеет в виду? — задумываюсь я, впервые в жизни возгораясь ненавистью к почти такой же, как у мамы, родинке на своем плече. Лучше бы ее не было… Лучше бы я совсем не походила на мать.

Кеннет бережно ставит картину к стене и поднимает вторую. На ней изображено только лицо юной Эмили, обрамленное более густыми, чем теперь, распущенными волосами. Ее взгляд полон любви, точеный подбородок гордо приподнят, на капризно-чувственных губах лишь намек на задорную улыбку, на щеке темнеет еще одна родинка.

Представляю, как она, моя мать, сидела перед возлюбленным, которого давно нет в живых, как он собственной рукой наносил на холст эти мазки, и делается не по себе. Я вдруг ясно ощущаю, что картины дышат энергией их двоих, и чувствую в этом странном дыхании жар горячей любви, отсвет несбыточной мечты и туманные блики смятения.

Кеннет смотрит на меня, чего-то ожидая. Его взгляд торжественно-вопрошающий, глаза очень темные и блестят.

— Что ты обо всем этом думаешь? — наконец спрашивает он.

Пожимаю плечами, стараясь не показывать своих смешанных чувств.

— Наверняка он был очень талантлив.

— Талантлив? — с нотками разочарования переспрашивает Кеннет.

— Ты не согласен?

Он ставит картину рядом с первой так, чтобы обе были видны нам с дивана, вновь ложится рядом со мной и кладет руку мне на живот.

— Да нет, конечно согласен. Но, видишь ли… Я ждал от тебя иной реакции, — задумчиво произносит он. — «Талантлив» могут сказать другие, посторонние люди, причем не особенно чуткие. Ты же… Как бы это объяснить?

Я прекрасно понимаю, о чем он толкует, но молчу, борясь с дурацкой ревностью. Руки чешутся от желания погладить его по плечам, груди и животу в квадратиках, но я сдерживаю себя и притворяюсь почти равнодушной.

— Понимаешь, когда я сам впервые увидел эти картины, на меня буквально пахнуло страстью Джейкоба. В первые мгновения мне показалось, что изображения живые, что в глазах Эмили, помимо ее собственной любви, как в зеркале отражается и небывало мощное его чувство. Я почему-то не сомневался, что и ты…

Резко поворачиваюсь к нему лицом и приподнимаюсь на локте.

— Да-да-да, черт возьми! — восклицаю я с неуместной горячностью. — Я тоже все это почувствовала. Но почему-то решила утаить это от тебя, прикинуться безразличной.

Кеннет смотрит на меня удивленно и с новым восхищением.

— Уж не заревновала ли ты? — шепотом спрашивает он.

Проклятье! От него ничего не скроешь. Как ему удается читать по моим глазам все, что творится в душе? Наигранно смеюсь.

— Нет, что ты несешь? При чем тут ревность? К кому мне тебя ревновать? К пенсионерке-маме?