Гласность у нас всегда понималась не просто как свобода слова в западном понимании, а как нечто большее - совет властей с народом, их взаимная ответственность. К тому Михаил Сергеевич и вел дело. Беда, однако, в том, что круг участников этих "соборных встреч" был узок и почти не менялся. Приглашались чаще люди знатные, привыкшие к благоволению начальства и считавшие своим долгом платить ему той же монетой.

Мне не приходилось составлять списки приглашенных - этим занимался Фролов, "ведавший" культурой. Но однажды я спросил у Михаила Сергеевича, почему бы не пригласить и тех, кто не станет деликатничать, выложит, что думает. Польза от этого будет двойная: он будет знать настроение творческих слоев, которые чувствуют себя отверженными, а они в свою очередь оценят оказанное внимание. Конечно, не та это публика, чтобы ее приручить, но будут повежливей, и то ладно. Что скажут Сергей Залыгин или Григорий Бакланов, выступающие на каждой такой встрече, вы заранее знаете. Так, может, послушать, скажем, с одной стороны, А. Проханова, А. Ланщикова, В. Бушина, а с другой - Л. Баткина, Ю. Буртина?

Михаил Сергеевич согласился, но в очередной раз в зале мелькали все те же лица: привычнее было иметь дело со старыми знакомыми. В результате встречи стали походить на заезженную пластинку. И сам президент, и "интеллектуалы" потеряли к ним интерес.

С осени 1990 года, когда пресса безжалостно его молотила, Горбачев, можно сказать, повернулся к ней спиной. Отношения со многими редакторами, ходившими раньше в фаворитах, испортились. Да и как иначе, если, к примеру, "Московские новости" опубликовали прокламацию с требованием его отставки, хотя Егор Яковлев пользовался неизменным расположением президента. Особенно возмущен он был публикациями, в которых нагло передергивались факты. По заявлению Артема Тарасова, Горбачев якобы договорился с японцами продать им Курильские острова за 200 миллиардов долларов. Был возбужден иск с требованием извинения и опровержения. В двух-трех других случаях Михаил Сергеевич потребовал от юридического отдела президентского аппарата начать уголовное преследование на основе принятого Верховным Советом закона о защите чести и достоинства президента. Но мы убеждали его, что игра не стоит свеч. Если суд оштрафует обидчика или засадит его в тюрьму, расхожее общественное мнение будет на его стороне, примет за мученика, жертву травли. Гораздо эффективней поймать газету на слове и заставить опубликовать ответ.

Такой эпизод случился у нас с "Российской газетой". На другой день после инаугурации Ельцина в передовой ее статье утверждалось, якобы Горбачев и в приветственной речи умудрился продемонстрировать враждебное отношение к Борису Николаевичу, упомянув число голосовавших против него на президентских выборах. Я послал редактору письмо, указав на несправедливость упрека. Действительно, Михаил Сергеевич в тот момент повел себя достойно - отложил в сторону прежние споры и поздравил Ельцина с победой, дал понять, что готов лояльно сотрудничать с президентом России. Кстати, это было сделано по телефону сразу же после того, как стали известны итоги голосования 12 июня. А упоминание о значительном количестве голосовавших за других кандидатов обращало внимание на необходимость чувствовать себя представителем всей России, не только избирателей, отдавших ему свои голоса. Заметка была опубликована, хотя, как водится, редакция не обошлась без контркомментария.

Поостыв, Михаил Сергеевич отказывался от преследования за публикации, оскорблявшие достоинство президента.

Когда наши радикалы развернули прямую атаку на Союзный центр и преданные им издания накинулись на Горбачева, как гончие на медведя, он заявил в Верховном Совете, что печать дает ложную информацию, разжигает страсти и надо подумать, не пересмотреть ли Закон о средствах массовой информации. Эта неосторожная, произнесенная в сердцах фраза дорого ему обошлась. Некоторые газеты устроили истерику в духе Новодворской и Дебрянской, начали вопить, что свободному слову угрожает смертельная опасность, хотя прекрасно знали, что никто не занес над ним ножа и что если кто-нибудь действительно посягнет на гласность (желающих было и есть хоть отбавляй), то Горбачев будет в этом ряду последним.

Можно, конечно, рассуждать и так: уж слишком настрадалась наша страна от цензуры, так велика для нее ценность обретенной свободы, что непозволительно допустить беспечность и позволить вновь ее отобрать. Тут нужна предельная бдительность, и, если даже немного с нею переборщили, ничего страшного. Этим ведь, объяснял мне знакомый журналист, которого я укорил за грубые нападки на Горбачева, мы помогаем и самому президенту, предостерегаем, чтобы он, поддавшись минутному гневу, не совершил поступка, которого потом сам себе не простит. Я ответил, что журналистам нечего беспокоиться. После того эмоционального выступления Михаил Сергеевич признался, что погорячился. Конечно же, у него и в мыслях не было отрекаться от гласности, потому что без нее можно ставить крест на всех наших реформах.

Помимо политического расчета и, безусловно, развитого у Горбачева демократического сознания, свою немалую роль играли при этом его человеческие качества. Не мог он, подобно Тарасу Бульбе, убить свое дитя. И как порой ни раздражался, досадовал на газетчиков, а все равно его к ним тянуло, даже к тем, кто больнее "кусал", и больше именно к этим. Его горделивое самолюбие, окрыленное триумфом, с каким встречались первые шаги реформы в народе и во всем мире, отвергало саму мысль заткнуть рот своим критикам, включая тех, кто поносил его незаслуженно. А вот переубедить их поступками, "обаять" при личной встрече, заставить пусть злобные и ехидные, но отнюдь не блеклые и скучные умы пересмотреть свое к нему отношение, привлечь их перья на свою сторону - вот это было ему по душе, по темпераменту. Он всегда с азартом выбирал задачи посложней и часто говорил о своем недоверии к облегченным, простым решениям, достигаемым командой: закрыть, подавить, разогнать.

О том, насколько важно политическому деятелю считаться с чрезвычайно сложным механизмом формирования общественного мнения, свидетельствует история Тельмана Гдляна и Николая Иванова. На одном из загородных "сидений", в "паузе", Михаил Сергеевич рассказал нам, что проведенная прокуратурой проверка обнаружила вопиющие факты нарушения порядка следствия в так называемом узбекском деле. Пошел разговор о том, что этого нельзя оставлять без последствий. О каком правовом государстве мы можем мечтать, если допустим нарушение элементарных процессуальных норм! Согласившись со всем этим в принципе, я в то же время высказал мнение, что в данном случае нельзя не учитывать накаленную общественную атмосферу, всеобщее требование ужесточить борьбу с преступностью. В Гдляне люди видят Жеглова-Высоцкого, отважного сыщика, пусть иной раз действующего не по букве закона. "Подумаешь, пригрозил или даже ударил, да с этой сволочью иначе и не следует обращаться, от того она и наглеет, что слишком уж с ней церемонятся наши законники", - примерно так рассуждал средний наш гражданин в то время, полагаю, и сейчас. В этих условиях винить популярных следователей в каких-то нарушениях, не приводя, кстати, чересчур уж кричащих фактов (никого ведь, в конце концов, пыткам не подвергали), это верный способ сделать их национальными героями и одновременно дать повод для разговоров, что-де партократы "покрывают своих, переполошились, как бы их самих не взяли за жабры, вот и прячут концы в воду". Короче, со всех точек зрения результат будет прямо противоположный ожидаемому.

- Что же ты предлагаешь? - спросил Михаил Сергеевич.

- Я предлагаю, грубо говоря, в это дело не ввязываться. Кстати, если уж говорить о законности, политическим властям здесь вообще нечего делать. Надзор за следствием - забота прокуратуры. Вот пусть она и решает, что тут имело место, нарушение профессиональной этики или что похуже. Вдобавок, включившись в преследование этого человека, власти окончательно его озлобят и наживут еще одного серьезного противника, способного попортить нервы.