Для меня Вадим Андреевич - образец питерского интеллигента. Умный, порядочный, скромный, без усилий и самолюбования ставящий на первое место общественное благо. Человек, которого не бросает в жар и холод перемена места в жизни, остающийся самим собой во всяких обстоятельствах. Такое впечатление сложилось с первых встреч, когда он был заместителем заведующего отделом науки, потом ректором Академии общественных наук, и укрепилось в течение нашей совместной работы, практически не прерывавшейся с его приходом в Отдел ЦК. Тогда он был моим непосредственным начальником, теперь трудится над экономическим разделом исследования, которым мне доверено руководить. В роли начальника и подчиненного одинаков: охотно уступит, если вы его сумели убедить, в противном случае упрется: кто бы ему ни указывал, хоть и Горбачев, будет стоять на своем.
В отделе начал с того, что собрал руководящий состав и "обнародовал" свои представления о научном управлении. Секретарь ЦК не мешает своим замам самостоятельно действовать на порученных им участках, они тоже не досаждают ему пустяками, обращаются за помощью только тогда, когда недостает полномочий. Никто не поверил. Привыкнув при Русакове к тому, что никакая, даже самая малозначная, бумаженция не должна проскочить мимо бдительных очей "зава", сунулись, как обычно, к начальству и получили "отворот". Внедренный всерьез принцип персональной ответственности довольно скоро обнаружил, у кого недостает деловой хватки и, что еще хуже, чьи взгляды не соответствуют "новому мышлению". Поручив Рахманину подготовить ряд концептуальных записок, Медведев остался недоволен содержанием и стилем представленных проектов, оказался перед необходимостью собственноручно править тексты и нашел выход в учреждении поста еще одного первого зама для меня. Разлад с Рахманиным углублялся. В конце концов ему предложили место ректора Ленинской школы (официально именовалась Институтом общественных наук), но Олег, то ли от обиды, то ли из других соображений, отказался и предпочел уйти на пенсию.
Вадим Андреевич объездил всех наших "подопечных" и принялся перестраивать в прагматическом духе устаревшую систему сотрудничества, о чем потом поведал в книге*. Я подстраховывал его в отдельской рутине. Кроме того, мы "на пару" написали и направили генсеку несколько записок с далеко идущими предложениями о назревших реформах. Отклика на них не последовало, но, вероятно, кое-какие мысли оказались небесполезными.
Мое назначение первым замом означало переход на более высокий "этаж номенклатуры", где автоматически предусматривалось членство в руководящих инстанциях партии (ЦК или Ревизионная комиссия) и депутатство в Верховном Совете СССР. Первого я так и не удостоился, зато очень скоро получил уведомление оргпартотдела, что трудящиеся Ташаузской области Туркменской ССР выдвинули мою кандидатуру в высший законодательный орган власти и просят согласия баллотироваться. Почему в Туркмении? Очень просто: умер тамошний депутат, освободилось место. Заботиться о предвыборной кампании в те времена не приходилось, за тебя все делали вездесущие партийные органы. Получив командировку, я направился в Ашхабад, был встречен в аэропорту высокими местными чинами и препровожден в кабинет Сапармурада Ниязова. Осторожно, но достаточно внятно я признался, что чувствую некоторое неудобство: человек со стороны, никак не связанный с республикой, должен буду представлять ее в Москве. Ниязов успокоил, сказав, что меня это не должно смущать, партийно-государственный актив и население области рады заполучить "своего человека в Центре". Среди депутатов от республики большинство туркмен, но есть и высокопоставленные москвичи, в том числе союзные министры, оказывающие нам большую помощь.
На том моя совесть успокоилась. Все-таки я смогу хоть что-то сделать для своих избирателей, быть своего рода лоббистом местных интересов. Действительно, удалось, используя свои связи, "протолкнуть" строительство городского дворца культуры в Ташаузе, поставку дефицитных материалов для нескольких строек в селах, увеличения квоты на продажу автомобилей инвалидам Отечественной войны. Помогал я и Сапармураду Атаевичу редактировать официальные выступления и записки в ЦК.
Но в округе своем побывал только раз, перед выборами. Встреча была торжественная, на собраниях в колхозных клубах "доверенные лица" не стеснялись в эпитетах ("выдающийся деятель партии и государства", "крупнейший ученый" и т. д.). Окончательно смутил меня престарелый акын, произнесший под "перебор" национального инструмента огромную поэму в мою честь. Повсюду устраивались пиршества с участием местного начальства, люди там гостеприимные, да и выпить за казенный счет кто не дурак. Побывал я на заводе, где ткутся знаменитые туркменские ковры, на хлопковых плантациях и животноводческих фермах, в крестьянских домах. Жили там небогато, но не бедствовали. Больше всего удивили сельские клубы: массивные сооружения из кирпича и туфа с колоннами, зрительным залом, уставленным мягкими креслами, танцевальной и спортивной площадками, кабинетами для занятий всевозможных кружков.
В заключение показали мне величественную башню, вонзающуюся в небо и выложенную мозаикой, - ее построила в Средние века безутешная жена правителя, который уехал, кажется, на охоту и пропал без вести. По моей просьбе договорились с соседями из Узбекистана и заехали напоследок в Хиву.
Мой депутатский мандат свелся к "сидению" на двух-трех заседаниях Верховного Совета среди туркменской делегации и подниманию красной карточки "за", когда предлагалось голосовать. Этот ритуал казался нелепым на фоне участившихся призывов Кремля перестраиваться и утверждать народное самоуправление. Генсек тогда носился с этой идеей, и в одной из поездок в самолете у нас с ним даже завязалась дискуссия. Я говорил, что самоуправленческие механизмы пригодны на местном, муниципальном уровне, на верхних же этажах политической системы нужны представительные, исполнительные, судебные органы власти, олицетворяющие государственность. Михаил Сергеевич упрекнул меня в догматизме, хотя вскоре и сам охладел к самоуправленческой утопии.
С того момента как я был "произведен" в первые замы, мне пришлось сопровождать нового генсека во всех его поездках по социалистическим странам. Тогда сложился и ритуал этих поездок, существенно отличавшийся от брежневского. Хотя "увертюра" - проводы лидера вроде бы проходили по той же схеме, опытный глаз советолога приметил бы некоторые нюансы. Приглашались не все члены Политбюро, а главное - обходились без объятий и поцелуев, простым рукопожатием. При Брежневе члены делегации и тем более сопровождающие лица не удостаивались чести быть приглашенными в его отсек; всю дорогу они были предоставлены сами себе, что, бесспорно, имело свои преимущества. Самолично утвердив текст своего выступления в гостях, Леонид Ильич больше об этом не думал, редко когда призывал он к себе Александрова-Агентова, чтобы внести какую-нибудь поправку.
Иное дело Горбачев. Почти сразу после взлета он приглашал постоянных своих спутников в этих поездках - Яковлева, Медведева, Фролова, меня и Болдина - к себе и предлагал еще раз "пройтись" по проектам речей и памяток для бесед. Нередко эта "проходка" приводила к тому, что заготовленные материалы передиктовывались заново и по приезде на место стенографистки, иногда с помощью срочно мобилизуемых машинисток из посольства, чуть ли не до утра печатали их на больших листках, чтобы генсеку было удобно читать. Само собой разумеется, на мне лежала ответственность за то, чтобы тщательно выверить тексты, удостовериться, что в "самолетном творчестве" не была нарушена логическая связь между абзацами или, чего хуже, образовались прямые повторения. Впрочем, Горбачев почти не заглядывал в "памятку", то и дело отвлекался от заготовленного текста, от чего гораздо сложнее было готовить речи к печати.
