Иначе говоря, у Брежнева не было своей команды в точном значении этого слова. Конечно, он энергично расставлял преданных себе людей и собственную родню на престижные должности, но не потому, что рассчитывал на их самоотверженную помощь в осуществлении своих замыслов, а чтобы упрочить собственную власть да и порадеть родному человеку. Семейственность и кумовство в чистом виде, не более. С годами состав руководства менялся, но, за редким исключением, выбывали только умершие, а прибывали всегда люди той же закваски, можно сказать, взращенные и наученные для Леонида Ильича Иосифом Виссарионовичем. Это, между прочим, и обеспечило относительную стабильность брежневскому режиму, позволило ему уцелеть даже при больном и недееспособном лидере. Система сохранялась, пока на всех ее ключевых постах оставались специально для нее подготовленные люди. При Брежневе, как и при Хрущеве, несмотря на всю антипатию последнего к генералиссимусу, страна шла без Сталина по сталинскому пути.

Мне мало пришлось видеть и общаться с долгожителями на нашем политическом небосклоне. Микоян, будучи еще Председателем Президиума Верховного Совета, вручил мне орден Дружбы народов, пожалованный в связи с 50-летием. Хотя он, вероятно, слышал обо мне от сына Серго да и мог обратить внимание на фамилию соотечественника в списке ответственных работников аппарата ЦК, Анастас Иванович не подал вида, просто с улыбкой пожал руку и пожелал успехов. А вот позднее, когда он был уже на пенсии и мы встретились на приеме в одном из посольств, поинтересовался, откуда я, из каких Шахназаровых, сказал, что знал моего деда, генерала Пирумова. На этом его интерес ко мне иссяк, он переключился на долгую беседу с Аней, кажется, делился тем, как ему удается сохранять хорошую форму, перешагнув 80-летний рубеж.

Я уже рассказывал, что Суслов помог провести в Москве Всемирный конгресс политологов. В аппарате перед ним трепетали. Причиной, думаю, скорее была не жестокость, якобы ему свойственная, а мрачность, нелюдимость, суровое выражение, не покидавшее его аскетического, изможденного лица. Мне он чем-то напоминал монаха, истово служащего своей "святой троице" - Марксу, Энгельсу, Ленину. Перед поездкой на Кубу он пригласил меня с проектом своего выступления на первом съезде Кубинской компартии, и мы в течение двух часов работали у него в кабинете. Собственно говоря, работой это можно назвать с натяжкой. Речь он принял благожелательно, сделав всего две-три поправки, теперь мы с ним перечитывали абзац за абзацем, проверяя на слух каждую фразу.

В некоторых местах он останавливался и спрашивал, не знаю ли я подходящей цитаты из классиков. Память у меня хорошая, но на все случаи ее не хватило. Тогда Михаил Андреевич подошел к стеллажам, на которых стояли папки с выдержками из ленинских сочинений, и начал искать. Рылся он минут двадцать, я сидел молча. Наконец с досадой махнул рукой, вызвал секретаря и велел звонить в ИМЭЛ, спросить, в каком томе ленинских сочинений можно найти оценку перспектив революционного движения в Латинской Америке. Текст еще не был дочитан до конца, когда поступила справка с подходящей цитатой. Михаил Андреевич лично с удовольствием ее вписал и пришел в такое хорошее настроение, что даже улыбнулся и поблагодарил меня за "неплохую работу".

Может быть, благодаря этому и состоялся Московский конгресс политической науки?

Суслов был назначен первым председателем Комиссии ЦК КПСС по Польше, созданной в связи с кризисом начала 80-х годов. Мне довелось присутствовать на всех ее заседаниях, и это давало возможность сравнить стиль менявших друг друга председателей. При Михаиле Андреевиче Комиссия собиралась регулярно и наряду со злободневными проблемами, которые буквально ежедневно порождала бурлящая польская действительность, углублялась в теоретические изыскания. Чаще других выступал в этом направлении Пономарев, но и Михаил Андреевич, чей ум был хранилищем ленинских цитат, не отставал.

Вот обсуждается на Комиссии положение в польской деревне. Советский посол Борис Иванович Аристов, умный и тонкий политик, много сделавший для того, чтобы с нашей стороны проводился на польском направлении единственно правильный в тех условиях взвешенный курс, докладывая об обстановке на селе, сказал, что, вопреки традиционным представлениям, крестьянство оказалось намного более надежной опорой народной власти, чем рабочий класс, чуть ли не целиком попавший под влияние "Солидарности" и костела. И это при том, что в Польше до сих пор лишь 20 процентов сельского хозяйства коллективизировано.

- Вот-вот, - вклинился Пономарев, - сколько лет мы польскому руководству твердили, что нужно обобщить частных хозяев, Герек нас заверял, что будет действовать в этом направлении, и ничего не сделано. Теперь пожинают плоды.

- Но, Борис Николаевич, - возражает Аристов, - частник, фермер как раз друзьям беспокойства сейчас не доставляет...

- Ах, оставьте, Борис Иванович, - перебивает его секретарь ЦК. - Сегодня не доставляет, так завтра доставит. Надо посоветовать им, - назидательно говорит послу, - объединить крестьянские хозяйства в коммуны. У нас такая форма была в начале 20-х годов и оказалась весьма действенной с точки зрения перевоспитания крестьянства.

- Да, - замечает Суслов, - еще Ленин говорил... - следует цитата на память. - Правда, все-таки с коммунизацией деревни не получилось.

- Думаю, - говорит Пономарев, - недооценили, поспешили отказаться после первых неудач. Но ведь и с колхозами было немало трудностей...

Начинается теоретическая дискуссия между Михаилом Андреевичем и Борисом Николаевичем, остальные вяло подают реплики, пока Дмитрий Федорович Устинов с солдатской (или маршальской?) прямотой не возвращает теоретиков на грешную землю.

- Михаил Андреевич, Борис Николаевич, чего рассуждать о коммунах, когда со дня на день "Солидарность" грозит отстранить партию от власти!

К чести Суслова, должен сказать, что он с самого начала задал правильное направление работе Комиссии. В первом же его выступлении было заявлено, что Советский Союз никоим образом не может пойти на военное вмешательство в Польше. Тот же принцип был подтвержден следующим председателем Комиссии, Андроповым. При нем обстановка стала более демократичной. Взять слово и поделиться своим мнением могли уже и "младшие чины", вроде нас с Рахманиным. Несколько заседаний было проведено под председательством Черненко. Убей меня бог, если я в состоянии вспомнить хоть одну высказанную им мысль. То же самое было и на двух заседаниях Политбюро под его председательством, на которых мне пришлось присутствовать. Дав слово всем желавшим, никого не перебивая репликами или вопросами, как это обычно делали все другие, в особенности Горбачев, Константин Устинович молча выслушал "коллегию" и заключил обтекаемой фразой: "Значит, на этом остановимся?" Все, естественно, кивают. После чего он говорит ведущему протокол заведующему Общим отделом: "Так и запишите".

Фигура Черненко может служить своего рода ключом к характеристике личности Брежнева. Ведь не случайно он выбрал себе в наперсники явно скучного, серого, не очень умного и уверенного в себе человека. Не просто обласкал и доверился ему, но за несколько лет возвел в "престолонаследники". В отличие от распространенного мнения, будто Брежнев видел своим наследником Андропова, я полагаю, он как раз готовил на это место своего друга Костю. И только влиятельная "тройка" (Громыко, Устинов, Андропов) помешала осуществить этот план сразу после смерти Леонида Ильича. Черненко пришлось дожидаться своего часа, а когда он пришел, запаса жизненных сил не оставалось.

В который раз хочу повторить, что все эти разрозненные наблюдения за личностью Леонида Ильича и бессистемные размышления о его окружении и стиле власти не претендуют ни на личный его портрет, ни тем более на образ эпохи, связанной с его именем. К настоящему времени накопилось много документальных свидетельств, сочиняются и романы. В одном из них* генсек предстает среди героев, окруженных мистической аурой, - полусвятого прорицателя отца Арсения, романтического вора Сергея Романовича, оперной дивы Ксении и т.д. Ему приписываются несвойственная реальному прототипу изысканная лексика, возвышенная любовь и гамлетовские метания.