«Но разве это нельзя тоже исправить?»

«Если есть время, то да. Потому что сейчас существуют компьютерные программы, способные уложить образ в любую форму. Можно нанести картинку на сложную искривленную поверхность. Но на это нужно время. Будем надеяться, что у них времени не было.»

Она запустила ленты. До момента, когда Черил Остин появилась у лифтов, картинка оставалась темной. Я взглянул на Терезу и спросил: «Как вы относитесь ко всему этому?»

«Что вы имеете в виду?»

«Помощь нам. Полиции.»

«Хотите сказать, что я – японка?» Она посмотрела на меня и улыбнулась. Странной, кривой улыбкой. «У меня нет иллюзий относительно японцев. Знаете, где расположен Сако?»

«Нет.»

«Это маленький город на севере, на Хоккайдо. Провинция. Там был американский аэродром. Я родилась в Сако. Мой отец был механиком – кокуджин. Знаете это слово: кокуджин? Нигуро – черный. Мать работала в ресторанчике лапши, куда забегали летчики. Они поженились, но отец погиб в аварии, когда мне было два года. Пенсия вдове небольшая. Денег нам не хватало. Большую часть забирал дед, он утверждал, что обесчещен моим рождением. Я была айноко и нигуро. Меня обзывали этими довольно неприятными словами. Но мать хотела оставаться там, жить в Японии. Поэтому я выросла в Сако.»

В ее словах слышалась горечь.

«Знаете, что такое буракумин?», спросила она. «Нет? Не удивительно. В Японии, в стране, где предполагается, что все равны, о буракумин помалкивают. Однако, перед свадьбой семья жениха проверит родословную семьи невесты, чтобы убедиться, что среди ее предков не было буракумин. Семья невесты делает то же самое. И если есть какое-нибудь сомнение, то свадьба не состоится. Буракумин – это неприкасаемые Японии. Отверженные, нижайшие из низших. Они являются потомками красильщиком и кожевенников, которые в буддизме считаются нечистыми.»

«Понятно.»

«А я была еще ниже, чем буракумин, потому что калека. Для японцев уродство постыдно. Не печально, или обременительно, а позорно. Это означает, что в прошлой жизни вы совершили что-то плохое. Уродство позорит вас, вашу семью и вашу общину. Люди вокруг хотят, чтобы вы умерли. А если вдобавок наполовину черная, айноко большеносого американца…» Она покачала головой. «Дети жестоки. А это было провинциальное местечко, сельский городишко.»

Она смотрела, как бежит вперед лента.

«Поэтому я рада жить здесь. Вы, американцы, не понимаете, в какой милости живет ваша страна. Какой свободой наслаждаетесь вы в своих сердцах. Вы не можете представить суровости жизни в Японии, когда вас исключат из группы. Однако, я знаю это очень хорошо. И теперь меня не расстроит, если от усилий моей единственной здоровой руки пострадает какой-то японец.» Она посмотрела на меня. Напряжение превратило ее лицо в маску. «Я ответила на ваш вопрос, лейтенант?»

«Да», сказал я, «ответили.»

"Когда я приехала в Америку, то подумала, что американцы очень глупят с японцами – ну, и ладно, бросим об этом. Вот, что нам нужно делать. Вы наблюдаете за верхними двумя мониторами. Я стану следить за нижними тремя. Внимательно высматривайте объекты, которые отражают. Смотрите пристально.

Поехали."

Я во тьме следил за мониторами.

Тереза Асакума ощущала горечь по отношению к японцам; то же самое чувствовал и я. Инцидент с Крысой Вильхельмом разозлил меня. Той злостью, что возникает из страха. Одно предложение, сказанное им, приходило на ум снова и снова.

Вам не кажется, лейтенант, что при этих обстоятельствах суд совершил ошибку, доверив вам опеку маленькой дочери?

Я не желал этой опеки. Во всей суматохе развода, ухода Лорен, укладки вещей – это твое, это мое – последнее, что мне хотелось, была опека над семимесячным ребенком. Шелли только-только начала передвигаться по комнате, держась за мебель. Она только что сказала: «мама» – ее первое слово. Но Лорен не желала ответственности и продолжала твердить: «Я не смогу справиться, Питер. Я просто не совладаю.» Поэтому ребенка забрал я. Что еще я мог сделать?

Но сейчас прошло уже почти два года. Я изменил свою жизнь. Я сменил свою работу, поменял расписание. Теперь это была моя дочь. И мысль о расставании с ней ножом поворачивалась у меня в животе. Вам не кажется, лейтенант, что при этих обстоятельствах… На мониторе я следил, как Черил Остин ждала во тьме появления своего любовника. Я смотрел, как она оглядывает помещение. «Суд совершил ошибку…»

Нет, думал я, суд не совершал ошибки. Лорен не могла справиться и никогда бы не справилась. Половину времени она пропускала свои посещения по уик-эндам. Она была чересчур занята, чтобы повидаться с собственной дочерью. После одного из уик-эндов она вернула мне плачущую Мишель и сказала: «Я просто не знаю, что с ней делать.» Я посмотрел ребенка. У нее были мокрые пеленки и болезненная сыпь. У Мишель всегда высыпало на попке, когда пеленки меняли недостаточно быстро.

Весь уик-энд Лорен недостаточно быстро меняла ее пеленки. Я сам сменил их и обнаружил мазки дерьма в вагине Мишель. Она не смогла правильно вымыть собственную дочь.

Вам не кажется, что суд совершил ошибку?

Нет, не кажется!

При этих обстоятельствах, вам не кажется…

«Твою мать», сказал я.

Тереза ткнула кнопку, остановив ленты.

Но всех мониторах изображение застыло. «В чем дело?», спросила она. «Вы что-то увидели?»

«Нет, ничего.»

Она взглянула на меня.

«Извините. Я задумался о другом.»

«Не надо отвлекаться.»

Она снова пустила ленты.

На многочисленных мониторах мужчина обнимал Черил Остин. Изображения с разных камер сочетались сверхъестественным образом. Мы видели событие сразу со всех сторон – спереди, сзади, сверху и сбоку. Было страшновато смотреть.

Мои два монитора показывали сцену с дальнего угла зала и высоко сверху, глядя прямо вниз. Черил с любовником на одном мониторе казались маленькими, а на другом я видел лишь макушки их голов. Но я следил. Стоя рядом, Тереза Асакума дышала медленно и регулярно. Вдох – выдох.

Я посмотрел на нее.

«Внимание.»

Я посмотрел на экраны.

Любовники были в страстном объятии. Мужчина прижимал Черил спиной к столу. На виде сверху я видел ее лицо, глядящее прямо вверх. Рядом с ней на стол упал на стол фотоснимок в рамке.

«Вот», сказал я.

Тереза остановила ленты.

«Что?», спросила она.

«Здесь», показал я на снимок в рамке. Он лежал на столе стеклом вверх.

Мы увидели в стекле отражение головы мужчины, когда он наклонялся над Черил.

Очертания были очень темные. Просто силуэт.

«Можно что-то получить из этого образа?», спросил я.

«Не знаю, попробую.»

Ее рука быстро пробежала по кнопкам управления, легко прикасаясь к ним.

«Видеокартинка оцифрована», сказала она. "Теперь она в компьютере.

Посмотрим, что мы с ним можем сделать." Изображение начало прыгать, становясь более крупным. На экране проплыло замершее, зернистое лицо Черил – головы запрокинута в порыве страсти. Экран скользнул мимо плеча к снимку в рамке.

По мере увеличения картинка становилась все более зернистой. Она начала распадаться на точки, словно фотография в газете, которую близко подносишь к глазам. Потом стали расти сами точки, формируя края и превращаясь в небольшие серые прямоугольники. Очень скоро я уже не мог сказать, на что же мы смотрим.

«Это сработает?»

«Сомневаюсь. Но вот край рамки, а вот лицо.»

Я был рад, что хоть она-то видит. Я не видел.

«Теперь сделаем порезче.»

Она нажимала кнопки. Выпадали компьютерные меню, уплывали обратно. Изображение стало отчетливее. Менее зернистым. Я различил край рамки и очертания головы.

«Еще резче.»

Она сосредоточенно работала.

«Получилось. Теперь настроим шкалу серого цвета…»

Лицо на снимке стало выплывать из тьмы.

Мурашки по коже.

Сильно увеличенное, с очень крупным зерном – каждый зрачок был одной черной точкой – мы на самом-то деле не различали, кто это был. Глаза мужчины были открыты, рот изогнут, искажен страстью, возбуждением или ненавистью. Не различить.