Корбетт усмехнулся и подтянул седельный вьюк, переброшенный через плечо.
— Ты прав, — отозвался он. — Надо отплывать как можно скорее.
Гриффит кивнул и быстро повел Корбетта по тропе вниз, туда, где оставался Ранульф. Гриффит остановился, поглядел на Ранульфа и подал ему знак идти следом.
Ступая по мокрому песку, они подошли туда, где стояли рядами рыбацкие лодки, привязанные канатами к большим столбам, вбитым в песок. Гриффит отвязал самую большую — длинную, низкую, уже снаряженную к отплытию: там были и фляги с пресной водой, и два глиняных горшка. Корбетт догадался, что, если бы не он, Гриффит с товарищами дождался бы вечернего прилива и лишь потом вышел бы в море забрасывать сети. Стеная и ухая, они толкали лодку к воде. Это было очень тяжело — пока волны не подхватили челн, как влюбленный подхватывает возлюбленную, и она пришла в движение, подпрыгивая и приплясывая на гребне волны, норовя поскорее отплыть от суши и выйти в открытое море. Гриффит первым забрался в лодку, следом за ним залезли Корбетт и Ранульф. Валлиец схватился за кормило, а Корбетту и Ранульфу велел взяться за весла и грести. Гриффит сидел, ухмыляясь дьявольской усмешкой, приказывая обоим англичанам поторапливаться и изрыгая громкую брань всякий раз, как они выбивались из сил.
— Давайте, джентльмены, — глумился он, — гребите быстрее, спасайте свои шкуры! А не то мы вернемся на сушу и будем там дожидаться отлива.
Они гребли, пока солнце не село за море, оставив после себя красноватую полосу. Лишь тогда Гриффит велел им отдохнуть. Они бездыханными рухнули на скамьи, и Гриффит привел их в чувства, протянув кружки с водой и ломтики вяленой рыбы.
Англичане приходили в себя, чувствуя, как лодка вздымается и снова опускается, повинуясь волне. Потом они задремали, а Гриффит развернул огромный квадратный парус, и челн устремился в открытое море. Вокруг расстилалась ясная тишь летней ночи. Ранульф спал, а Корбетт не замечал ни ночи, ни ветра, ни темно-синего неба в льдистых точках звезд, с серебристым летним месяцем. Он закутался в плащ и с трудом сдерживал горькие слезы, томясь разлукой с Мэв. Так он провел почти все восемь дней плавания — от охватившего его уныния он даже не ощущал приступов морской болезни, почти не прикасался к нехитрым припасам, которыми кормил их Гриффит. Пару раз он пытался вызывать валлийца на разговор о леди Мэв, а когда тот упрямо отмалчивался, пробовал выспросить у него кое-что о переговорах графа Ричмонда с лордом Морганом насчет прав на отлов рыбы вдоль берегов Южного Уэльса, — но тот отказывался отвечать.
Они продолжали плавание, которое длилось больше недели, и теплый попутный ветер пригнал их на рейд Бристоля, где все трое, радуясь тому, что оказались в английских водах, наблюдали, как огромные суда, военные и торговые, заходят и выходят из гавани. Вечером они высадились, протиснувшись между двумя огромными, толстобрюхими грузовыми кораблями. Корбетт предложил Гриффиту золотые монеты — валлиец принял их без единого слова благодарности и, вывалив поклажу англичан на мощеную набережную, молча зашагал обратно к своей лодке.
Ранульф ликовал, что они живыми выбрались из Нита. Корбетт тоже чувствовал облегчение, но оно не утоляло тоски по Мэв и не устраняло досады оттого, что в столь опасном странствии он достиг столь малого. Они подобрали свои пожитки и начали пробираться по оживленному причалу, мимо моряков из Португалии — низкорослых, смуглых, с золотыми или жемчужными серьгами, мимо надменных ганзейских купцов в темной одежде и в дорогих бобровых шапках. Мелькали здесь и фламандцы, и генуэзцы, и гости из Эно и из Рейнской области. Их разноплеменная речь и пестрота вычурных чужеземных нарядов напомнила Корбетту библейское сказание о Вавилонской башне. Было тепло, в голове он чувствовал пустоту, а ноги нетвердо ступали по суше после стольких дней на море, в рыбацкой лодке, где пить приходилось несвежую воду, а питаться одной только соленой рыбой.
Они отошли от причала, и Корбетт дернул Ранульфа за рукав, чтобы тот не глазел на черную виселицу с тремя перекладинами, на каждой из которых болтался труп речного пирата, разлагавшийся под летним солнцем и приговоренный к тому, чтобы провисеть здесь в течение семи приливов и отливов. Чиновник со слугой углубились в город, перешли большую, мощенную булыжником торговую площадь, где торговцы уже стаскивали полосатые навесы, вынимали шесты и убирали прилавки-подмости под бдительным присмотром рыночных властей.
Кучку пьяниц, не прекращавших распевать песни и шуметь, уводили в дальний конец площади, к длинному ряду досок на платформе, чтобы они там протрезвлялись. Коробейник, никак не желавший прекращать торговлю, хрипло выкликал свой товар: иголки, булавки, ленты и прочие мелочи. Пойманного воришку, скорчившегося возле огромного корыта для лошадей, забрасывали нечистотами; собаки и кошки воевали между собой из-за груды отбросов; мимо, громыхая колесами, катились крестьянские телеги; возницы после долгого дня торгов устало клевали носом.
Корбетт с Ранульфом смотрели на все это, дивясь, до чего непохожа эта городская суета на сонную жизнь в Нитском замке. Ранульф голодными глазами искал харчевню, но Корбетт пытался представить себе, что сейчас делает Мэв, и сердито поторапливал его. Они миновали рынок и нырнули в лабиринт узких улочек, где их обступили, будто лес, высокие дома, наполовину из дерева. Корбетт, уже решивший, где они остановятся на ночлег, с радостью увидел, что городские улицы наконец закончились и сменились наезженной дорогой, которая вела к монастырю августинцев.
Чиновник был немного знаком с настоятелем и рассчитывал на то, что это давнее знакомство, вдобавок подкрепленное королевскими грамотами и предписаниями, обеспечит им дружеский прием в обители. И не разочаровался: дряхлый, с вечной улыбкой на губах, монастырский прислужник проводил их в скупо обставленную комнату для гостей, поставил перед ними кружки с элем и пробормотал, что настоятель придет к ним, как только закончится вечерня. Потом он уселся напротив, продолжая улыбаться и кивать, а Корбетт и Ранульф принялись за эль.
Наконец, когда отзвонили монастырские колокола, в комнату торопливо вошел аббат. Он обнял Корбетта, пожал руку Ранульфу и сразу же предложил путникам переночевать в монастыре. Им отвели две маленькие кельи, где недавно побеленные стены еще блестели свежей известкой. Корбетт и его слуга вымылись, воспользовавшись одной большой лоханью, стоявшей в монастырской мыльне, а затем, сменив грязную, пропитавшуюся морской солью одежду на чистую, отправились в трапезную.
Позже Ранульф решил прогуляться по монастырским угодьям, чтобы как он выразился, подражая оборотам речи своего господина, — подышать свежим вечерним воздухом. Нагло пропустив мимо ушей просьбу Корбетта присмотреть за пожитками, он ушел. Корбетт, гневно глянув на его удаляющуюся спину, вздохнул и направился в часовню. Внутри было темно и прохладно, сумрак разгоняло лишь чистое пламя свечей в огромных канделябрах, и тени скакали по церковным стенам, словно призраки-плясуны. Где-то в темной глубине, за резной алтарной преградой, хор монахов выводил последнюю вечернюю песнь, и слова хорала раскатывались, подобно далекому грому, эхом вторя чистым нотам, которые выводил главный певчий.
Корбетт притулился в нефе, у подножия могучей круглой колонны, и полностью отдался этому умиротворяющему пению. Заслышав слова певчего: Dixi in excessu meo, omnes homines mendaces(«Я сказал в опрометчивости моей: всякий человек ложь»), Корбетт позабыл о многоголосье монашеского хора. Он задумался: а вдруг это правда и все люди — лгуны? И все женщины — тоже? И Мэв — лгунья? Сердце сжалось от сладостно-горького чувства — он ведь потерял ее. Увидятся ли они когда-нибудь? Будет ли она вспоминать о нем или позабудет так же быстро, как вода уходит вспять, просачиваясь сквозь песок? Монахи возносили хвалу Господу, знаменовавшую окончание богослужения: Gloria Patri, Filio et Spiritui Sancto. [6]Корбетт вздохнул, поднялся, размял затекшие мышцы и крытой аркадой направился к себе в келью.
