По одну сторону от лежащего распятия распростерлась на полу аббатиса, вся вытянувшись к Нему. Ее ладони почти касаются Его скульптурной плоти, кажется, потянись она еще немного, и дотронется до Него.

Зуана колеблется. Она нередко видела аббатису в церкви, где та обычно являет собой изящнейшее воплощение молящейся монахини, однако сейчас ей кажется, что та погружена в более глубокую молитву. Ей неловко оттого, что она как будто подглядывает.

Немного погодя, когда она поворачивается к двери, ее окликает голос:

– Сядь, Зуана. Я скоро подойду.

Ну, может, не такую уж и глубокую.

С наблюдательного пункта на хорах Зуана начинает рассматривать статую. На полу фигура Христа кажется еще огромнее, чем на стене. Мастера не только починили поперечную перекладину и руку, но и почистили фигуру и заново отлакировали ее, смыв столетние слои свечной копоти и пыли, так что Его кожа как будто светится.

Наконец аббатиса выпрямляется. Мгновение она сидит на пятках и смотрит на тело, потом наклоняется и целует дерево креста и только после этого встает.

– Знаешь, когда я только пришла в монастырь, еще девочкой, говорили, будто изготовивший Его скульптор использовал в качестве модели тело собственного сына, убитого в драке. – Она говорит спокойно, почти легко. – Говорят, горе отца было столь велико, что оно водило его рукой, державшей резец. Судя по всему, молодой человек был красавцем. Женщины его любили. Помню, я тогда не понимала, как его тело могло превратиться в тело Христа. Ибо у меня не было никаких сомнений в том, что Он – тот, кто Он есть.

Аббатиса выбирает место рядом с сестройтравницей и садится, аккуратно расправив юбки.

– С годами я поняла, что мы, монахини, удивительно умеем видеть то, во что верим… или верить в то, что видим – или хотим видеть, – даже когда его нет.

В ее манерах нет и следа той ярости, в которой Зуана оставила ее менее суток тому назад. В правилах их ордена об этом говорится недвусмысленно: монахиня бенедиктинского монастыря не должна давать волю гневу или жаждать мести. Она должна любить врагов своих и примиряться с противниками до захода солнца. И ни при каких условиях надежда на милость Господа не должна покидать ее. Непростые требования, и аббатиса должна показывать другим пример их безукоризненного исполнения.

Даже когда Зуана с ней не согласна, она все равно восхищается ею больше, чем любой из прежних аббатис. Хорошо бы и впредь так было.

– Похоже, это тебе я должна быть признательна за то, что она не расковыряла себя ножом посреди заутрени.

– Дело не только во мне, мадонна Чиара. Девушка и сама не хочет вреда общине.

– Да, она дала мне это понять. Однако меня она ненавидит. Глаза красноречивее слов. – Аббатиса делает паузу. – Что ж, на ее месте я бы меня тоже ненавидела. Полагаю, обилие крови – твоих рук дело?

Зуана колеблется, потом кивает.

– Очень впечатляюще. Надеюсь, Федерике на пирожки чтонибудь осталось. Хотя, похоже, на следующий год карнавального пира уже не будет.

– Нет, – твердо ответила Зуана. – Пир будет. И вы попрежнему будете аббатисой. И, как и сейчас, будете пользоваться всеобщей любовью и восхищением.

– Ох, Зуана, сделай милость. Воздержись от неискренних похвал. Для нас это пройденный этап. Мы ведь пришли сюда торговаться, да? В таком случае приступим.

– Здесь? – Взгляд Зуаны скользит по распятию.

– Почему бы и нет? Лучшего свидетеля нам не найти. К тому же я не хочу, чтобы сложилось впечатление, будто мы думаем чтото от Него утаить.

И Зуана начинает говорить, сначала о болезни, потом о лечении. Слова она выбирает понятные и простые, как и подобает хорошему врачу или ученому, который всесторонне исследовал предмет и хочет убедить других в его полезности. Аббатиса, в свою очередь, внимательно слушает, не сводя глаз с ее лица.

Христос на кресте, лежащем на полу часовни, отвернул от монахинь свой лик. Его поникшая голова свидетельствует о том, что мучения уже подошли к концу. Все худшее для Него позади, впереди – только воскресение.

– Знаешь, чего сильнее всего страшатся женщины, входящие в монастырь не по своей воле? – наконец говорит аббатиса. – Думаю, я тебя удивлю, ведь они и сами зачастую этого не знают. Не того, что они не смогут иметь детей, носить модные платья и никогда не испытают ничего из того, что они слышали об алькове. Нет. Корень их страха в том, что, не найдя утешения в Господе, они боятся умереть от скуки. Скука… – качает головой она. – Должна сказать, что за все годы, которые я провела на посту аббатисы, я ни разу от нее не страдала. Он очень умен, Зуана, твой план. Когда надо понять суть проблемы и найти решение, головы яснее твоей не найти. И все же это не столько лекарство, сколько шантаж.

– О, я вовсе не хотела, чтобы так было.

– Нет? А если я все же откажусь? Что тогда? Осмелюсь заметить, краски ей хватит, чтобы сорвать не одну службу. Видела бы ты ее руки. Она себя от души покромсала. Может, у нее и не было экстаза, но вот у сестры Юмилианы наверняка был бы. Но ты и без меня все знаешь. – И она глубоко, театрально вздыхает. – Так что там за «состав»? Ты пользовалась им раньше?

– Я… вообщето нет. Его нельзя испытывать самой на себе, результаты непредсказуемы.

– Да уж.

– Но я изучила множество записей.

– Чьих – аптекарей или поэтов?

– Я… я не понимаю…

– Ах, Зуана! – Улыбка поднимает уголки ее губ, но не достигает глаз. – Для человека твоих знаний ты очаровательно невежественна. Мариотто и Джианоза… Джульетта и Ромео… Как только их не называют. Неужели ты не слышала их трагическую историю? Ладно, сейчас уже поздно. Добрые отцы из Трента приговорили к костру истории Салернитано, что, по моему разумению, только добавит им популярности.

– Вы правы, – тихо говорит Зуана. – Я таких историй не слышала и слышать не хочу. Это снадобье известно мне по записям одного путешественника с Востока и моего отца.

– …чьи книги мы должны постараться сохранить. – Ладони аббатисы скользят по юбке; жест, который, как всегда, означает переход к делу. – Итак, расскажи мне остальное. Как, к примеру, ее жалкий молодой щенок узнает, что ему делать?

– Она ему напишет.

– Что? У тебя есть его адрес?

Зуана опускает глаза.

– И ты уверена, что он отзовется?

– Да. Уверена.

– А вдруг чтонибудь пойдет не так? Вдруг снадобье не сработает? Окажется слишком слабым? Или сильным? И она умрет?

– Она не умрет, – твердо отвечает Зуана. – Хотя… – Она на миг умолкает. – Хотя, если такое случится, вам не о чем будет беспокоиться, ибо ее секреты умрут вместе с ней.

– Отлично! Ты и впрямь обо всем подумала. Кроме, может быть, одного. Понятно, что теряет монастырь благодаря твоему плану: непокорную сладкоголосую послушницу и большую часть ее приданого. Но вот что мы выиграем?

Зуана, хотя и невежественная в чемто, приготовила точный ответ на этот вопрос. На этот раз, едва она заканчивает, аббатиса отбрасывает все колебания.

И вот настала пора смешивать ингредиенты.

Под руководством Зуаны девушка пишет письмо молодому человеку, поклявшемуся ей в вечной любви и верности. И хотя оно исполнено нежности, дабы не оставить никаких сомнений в ее чувствах, главная его цель – передать ему указания, и уж тут слово берет Зуана, ибо важнее всего ничего не перепутать. Готовое письмо читает не цензор, а сама аббатиса и тут же отправляет его со своей личной почтой.

Через несколько часов все сомнения в верности молодого человека рассеиваются. Посыльного, принесшего запечатанный конверт, просят подождать, пока будет написан ответ, чтобы доставить его адресату немедленно. Можно подумать, что молодой человек ничего другого и не ожидал. Что в некотором роде так и есть. Ответ попадет прямо в руки аббатисе, так что она первая читает страстные излияния юноши, которому суждено стать похитителем одной из ее послушниц. Скрытая в этом ирония очевидна всем.