Они идут дальше по верхней галерее мимо комнаты вышивальщиц, изза двери которой, то стихая, то усиливаясь, доносится такая трескотня, как будто там сидит стая скворцов. Сестра Франческа, старшая в этой мастерской, снисходительно относится к веселью, ибо, по ее мнению, смех – один из божьих путей к очищению сердца, а в результате многие монахини помоложе собираются здесь и бессовестно пользуются ее добротой. Хотя есть те, кто этого не одобряет, Зуана более великодушна: она считает, что мелкие послабления часто помогают избежать крупных проступков.
Однако сегодня скворцы могут и подождать. Тот одинокий голос теперь танцует в окружении других, похожих на стайку серебристых рыбок, снующих взад и вперед в водах стремительного ручья, и шаги Серафины убыстряются в такт. Когда они подходят к музыкальной комнате, Зуана молча распахивает дверь и отходит в сторону, чтобы пропустить девушку внутрь.
После яркого звучания голосов комната просто шокирует своей монохромностью. В сером свете одна монахиня сидит, согнувшись над лютней, а остальные стоят группами по пять или шесть. Иные покачивают головами в такт музыке, остальные недвижны, как статуи. У каждой в руках страничка с текстом, однако смотрят они почти исключительно на крошечную фигурку напротив, чьи руки то взлетают, то опускаются, а гибкие пальцы как будто извлекают ноту за нотой из натянутых перед нею невидимых струн. Самый воздух комнаты так заряжен напряжением, что никто, кажется, не замечает, когда они входят внутрь. Зуана бросает взгляд на Серафину. Пусть потом отрицает это хоть всю жизнь, но сейчас она явно рада. И удивлена.
Да и сама Зуана, чей голос напоминает скорее крик чайки, чем пение жаворонка, поневоле взволнована. Она знает каждую женщину в этой комнате: они приходят к ней, когда у них першит в горле или садится голос, а также когда мучают боли, нарывы и расстройства желудка и кишок, часто донимающие человека. За пределами этой комнаты ни одна из них, исключая сестру Бенедикту, ничем особенно не примечательна, не лучше и не хуже других сестер этой обители, не дальше и, разумеется, не ближе к Богу, чем все они. Но здесь, стоит только закрыть глаза (как поступают, в сущности, все граждане Феррары, ибо, сидя в церкви, они не видят лиц монахинь, а лишь наслаждаются пением, проникающим сквозь решетку алтаря), и такие звуки польются со всех сторон, будто запел хор ангелов.
В этом смысле в Ферраре небо и земля сочетаются идеально, ведь чем прекраснее голоса поющих монахинь города, тем ближе к раю ощущают себя горожане. А чем ближе они к раю, тем значительнее материальная благодарность, которой богатые покровители осыпают обитель, где живут такие ангельские создания. Даже самые немузыкальные из послушниц быстро узнают это, как и то, что в некоторых монастырях Болоньи, Сиены или Венеции хор привлекает в церковь так много высокопоставленных посетителей, что лучшим голосам зимой разрешается не вставать к заутрене, дабы уберечь связки от холодного ночного воздуха. Разумеется, такое открытое предпочтение одних перед другими может привести к обидам, и в СантаКатерине аббатиса всеми силами старается поддерживать мир, сохраняя подобие равенства. Однако выражать предпочтение можно поразному.
Голоса сливаются в последней ноте, она взмывает ввысь, ширится, а потом грациозно соскальзывает в тишину, которая, раз наступив, кажется столь же живой, как и сама музыка.
– Хррр. – Это Бенедикта издает странный горловой звук. – Между первой и второй частями «Quia Gloria Domini super te orta est»[6] не хватает чистоты. И еще, Евгения, твои первые два «аллилуйя» слишком тонки по сравнению с тем, как их поет сестра Маргарита. И недостаточно протяженны.
Небольшой сквозняк подхватывает незакрытую дверь и покачивает ее на петлях, что выдает их присутствие. И хотя крошечная сестра Бенедикта ничего, кажется, не заметила, монахини, привыкшие опускаться с небес на землю со скоростью почти сверхъестественной, уже охвачены любопытством. Появление всякой новенькой дает пищу для сплетен, а тем более если она наделена голосом такой силы, который может нарушить сон целой общины, несмотря на закрытые двери.
– Евгения, не могла бы ты…
Тут и она замечает их присутствие и оборачивается.
– Сестра Бенедикта, – склоняет голову Зуана, – я привела новую послушницу, чтобы она могла услышать хор.
– А! – И лицо маленькой женщины вспыхивает удовольствием. – Ах да, да! Голос из Милана. Проходи же, проходи. Мы тебя ждали.
Но девушка не двигается.
– Добро пожаловать. О, посмотрика. Да ты уже совсем взрослая. Месячные уже начались, да? И голос устоялся? – Бенедикта умолкает, кажется, даже не обратив внимания на то, что ей не ответили. – Ты умеешь читать ноты? Может быть, тебя не учили, но ты не беспокойся – это совсем не так трудно, как говорят. Да ты голосом схватишь все быстрее, чем умом. Я набросала тебе в псалме партию для верхнего регистра, но ее легко можно переделать, если окажется, что голос у тебя поглубже. Она вот такая…
И Бенедикта открывает рот и напевает несколько нот, которые выходят у нее еще стремительнее, чем слова, так что Зуане, по крайней мере, кажется, что уловить их просто немыслимо. Серафина же явно слушает, хотя и не отрывает глаз от пола.
Бенедикта останавливается.
– Это не слишком высоко для тебя?
В наступившем молчании ктото из хора хихикает, и это слышат все, кроме сестры Бенедикты.
– Что такое? В чем дело? Тебе плохо?
– Я больше не пою, – говорит наконец послушница таким сиплым и надтреснутым голосом, какого Зуана у нее еще не слышала.
– Но почему? – Бенедикта подходит к ней и, не обращая внимания на Зуану, хватает девушку за руки. – Оо, какая ты холодная. Ты что, была на улице? Ничего удивительного, что у тебя пропал голос. Это все холод. Здешний ветер часто похищает самые лучшие голоса. А может, все дело в усталости после долгого пути. Ты должна заботиться о себе и делать все, что тебе говорит сестра Зуана. Хотя Господь даровал ей весьма посредственный инструмент, зато компенсировал этот недостаток талантом помогать другим. – И она награждает Зуану добродушной улыбкой. – Евгения, – поворачивается Бенедикта к хору, – подойди. Спой партию нашей новой послушницы, чтобы она повторяла ее про себя, пока не вернется ее голос.
В первом ряду юная Евгения, которая едва не засыпала прошлой ночью в церкви, теперь весела, как только что оперившийся воробышек. Пока она ерошит перышки, готовясь запеть, Зуана замечает легкий намек на кудряшку, высовывающуюся изпод ее покрывала, без сомнения, дань изменению образа аббатисы.
– Воспрянь, пресветлый Иерусалим…
Слова в ее устах превращаются в полированное серебро. У нее есть молодость, один из лучших голосов в хоре, здоровый аппетит к сплетням и интригам монастырской жизни. Шестью месяцами раньше она пришла в лазарет к Зуане, прихрамывая изза шипа в пятке, застрявшего там с тех пор, как она наступала босиком на терновый венец, дабы разделить страсти Христовы. Только нога стала болеть слишком сильно, и ей захотелось шип вытащить. Неделю спустя в часы рекреации она уже вовсю гонялась за белками в саду, и ее хорошее настроение заражало и вдохновляло куда сильнее, чем нерешительные попытки умерщвления плоти. С тех пор Зуана испытывала к ней определенную нежность.
– …Аллилуйя.
Человек знающий сказал бы, что Евгения слишком долго держит последнюю ноту, точно птичка, защищающая свою территорию от возможного покушения соплеменников. Но в церкви ее пение наверняка заставит коекого из молодых пересмотреть свое представление о рае.
Теперь все взгляды устремлены на Серафину. Та стоит, вытянувшись, осунувшаяся, бледная, кожа почти серая, и смотрит прямо перед собой. Медленно она нагибается вперед, обхватывая рукой живот.
Когда она поднимает голову снова, Зуане на мгновение кажется, что девушка смеется; есть чтото похожее в том, как она переводит дыхание. В хоре ктото нервно хихикает. Зуана слишком поздно понимает, что происходит.
Серафина открывает рот, и оттуда в сопровождении рыгающего звука тугой струей вырывается желчь.
