И уже много дней спустя, поскольку вечера того 24-го никогда мне не забыть…

Батюшка у меня – кремень и огниво одновременно, но я у него единственный, и мы оба об этом помним очень хорошо. Может он меня без наследства оставить? Без всякого сомнения: старой закалки, екатерининской. За первый офицерский чин подарил мне деревеньку от щедрот своих, но с нею одной может и куковать оставить на всю мою дальнейшую жизнь. А деревенька та – знал бы он! – уж и распродана по кускам, и заложена в целом…

– Ну, что скажешь? – спрашивает. – С полным ремизом во всех талиях?

Это в момент, когда я к его надушенной ручке приложился: так уж у нас заведено было – то ли по старинке, то ли воспитания моего ради. Но взгляд его уловил. Суровый взгляд, надо сказать, как при штурме Рымника. Ладно, думаю, сейчас потеплее станет.

– Ан и нет, – говорю, нахально улыбаясь. – С таким позором я бы и в людскую заглянуть не решился.

Уж так мне рукой лоб прикрыть хотелось, так хотелось. Но помнил я, что батюшка про эту воспитательную меру отлично знает, а потому – терпел и не прикрывал.

– А что на депешу, мною полученную, скажешь? – батюшка с прищуром спрашивает.

– Это насчет семи тыщ под олексинское слово? – нагличаю, аж самому совестно, потому как мысль засвербила: «Это ж какому подлецу в голову пришло депешу послать?..» – Так слух тот я сам и распустил. Только ради того, чтобы вас с матушкой повидать. Я, батюшка, карты за версту на рысях объезжаю, лишь бы вас не огорчать.

Признаться, жду не дождусь, когда рявкнет: «Лгать не смей!..» Вот тогда и выложу все десять тузов одной червенной масти. Но он не орет, а улыбается.

– А командир твоего конно-егерского обратное утверждает в депеше своей.

Тут уж я соображаю, что пора пришла – по банку:

– Вот, батюшка, десять тысяч, что вы мне на Рождество пожаловали.

Пересчитал он. Хмуро и старательно, пальцы мусоля. Он совсем не скряга, он широкой души старик, но уж очень ему хотелось меня приструнить. Поди уж, и сочинить успел, как именно приструнивать будет. Кинул мне мои же деньги, буркнул:

– Дерни сонетку.

Дернул. И тотчас же на звонок матушка вошла: условились они так, видимо.

– Сашенька! Сыночек ты мой!..

– Вот, Наталья Филипповна, пред вами личность, нашу дворянскую честь в грош ломаный не ставящая, – вдруг радостно этак объявляет мой родитель. – Воспитали скупердяя себе на позор. За четыре месяца и трех тысяч прокутить не решился!..

Такой уж нрав. Никогда не угодишь.

– Стало быть, у вас будет о чем порассуждать у Сергея Васильевича сегодня вечером, – улыбается матушка и целует меня еще крепче. – Похудел-то как, Сашенька…

– Большой эконом! – тотчас подхватывает мой родной бригадир. – Но вечером непременно пойдет с нами, чтобы я мог похвастать сыном не за глаза.

– Куда?..

И упало мое сердце на самое дно правого ботфорта. Будто предчувствие.

– К Сергею Васильевичу Салтыкову, – с доброй улыбкой поясняет маменька. – Уж такой хлебосол…

Улизнуть не удалось. Поехали к хлебосолу.

Правда, там не задержались. Потолкались в прихожей, родительница радостно целовалась, родитель добродушно ворчал, руки пожимая, а я – кланялся старшим, поскольку до молодежи и бокала, а уж тем паче – до карточных колод еще не добрался. Но твердо решил добраться, чего бы это мне ни стоило. Очень уж хотелось отцовские прилюдные шуточки святой истиной изукрасить.

Да не судьба. Только в залу шагнули, только я общий поклон отдал, только глазами окрестности обозрел…

– Подлец!..

Глянул и обомлел. Граф передо мною. Лично, в полный свой рост. Лицо в пятнах, руки дрожат, и голова как-то неестественно назад откинута.

– Это – подлец, господа! – нервным фальцетом продолжает выкрикивать граф. – Принимать не рекомендую! Ни в коем разе! Решительно не рекомендую!..

И с размаху влепляет мне пощечину. Звонко и хлестко. У меня искры из глаз, рука сама собой сразу вверх взмыла… И опустилась по швам. Дело не в почтенном графском возрасте: не мог же я Аничкиного отца родного… Поэтому и о барьере промолчал, растерянность и оскорбленное удивление свое из последних сил изображая. Правда, недолго, по счастью.

– Завтра жди моих секундантов. Простите, Бога ради, гнев мой праведный, бригадир, и вы, почтеннейшая Наталья Филипповна. Имею основания.

Ушли мы, естественно. Но молчания, которое мне и отцу вытерпеть пришлось, я никогда не забуду. Матушке куда легче было тихие слезы лить, чем нам языки прикусывать.

В карете она и вовсе в голос разрыдалась, так ее в дом и увели. И мы с батюшкой прошли следом прямо в его кабинет. Он терпел, ожидая, когда в себя придет, и я – терпел, только мне хуже было. Я о родительском прилюдном позоре страдал, об Аничке страдал и о графе – тоже страдал, потому что подобное можно было решить только пулей наповал. Тогда бы через год, глядишь, и забыли бы, как младший Олексин пощечину получил на глазах отца и матери. Правда, о себе я тогда не думал. Хотите – верьте, хотите – нет.

Ни о чем я не думал. Я стоял и терзался, а отец трубку раскурил, налил себе анисовой, выпил, поелозил бровями по лбу и как-то очень уж спокойно спросил:

– Ты и в самом деле подлец?

– Да. Потому что дал вам повод задать своему сыну именно этот вопрос.

Кажется, слишком запальчиво это прозвучало. Батюшка глянул из-под бровей, сурово глянул. Потом налил анисовой, пальцами рюмку ко мне придвинул. Как камердинеру, что ли.

– Выпей. Можешь сесть.

Выпил и сел. Помолчали.

– Рассказывай. Жду.

– Не подлец. Не вор. Не карточный шулер. Не трус. Не клеветник. Не, не, не. Все будет – «не».

– А что же будет «да»?

Я промолчал.

– Значит, ни с того ни с сего тебя, офицера, и нас с матерью граф прилюдно на позор обрек?

– Вас с матушкой – безусловно.

– А тебя?

– А меня прилюдно – под горячую руку. Видно, только что прикатил. Дорожный костюм на нем, обратили внимание?

– Не до того мне было, – вздохнул батюшка. – Сына по морде били. Как… как лакея проворовавшегося.

– Я ничего не украл.

– Коли так, стало быть, он целил в меня, – помолчав, изрекает батюшка. – Стало быть, мне с ним и к барьеру идти. Стало быть, дело решенное, и удались с глаз моих.

Явно двери в матушкину половину открыты были, как явно и то, что матушка все слышала. И при этих словах вошла.

– Подожди, Илья Иванович, на себя грех чужой брать. У графа дочь, именем Анна, за которой наш богоданный сыночек откровенно на всех псковских балах волочился. Он ведь давненько с ней знаком, еще с детства. Так или не так, Александр?

– Аннет здесь ни при чем, – кое-как выдавил я из себя.

– Посмотри матери в глаза. И лоб не вздумай ладонью прикрывать при этом.

Посмотрел. И сказал для себя неожиданно:

– Только не волочился я, матушка. Я люблю ее. Всем сердцем люблю. И умру, любя.

– И что же у тебя с этой Аннет… – начал было старик мой с неким внутренним запалом.

– Не надо ни о чем более спрашивать, – грустно так вздохнула матушка. – Все ясно, Илья Иванович, все ясно.

И медленно вышла, всю стать свою дородную в батюшкином кабинете оставив.

24-го то было. 24-го апреля, рамкой день обведите.

Ночью не спалось мне. От жгучего стыда и заболевшей совести. Ныла она. Как зуб, ныла.

Не о себе я думал тогда. Я получил, что заслужил. Даже меньше, чем заслужил, но довесок из свинца заслугу мою должен был уравновесить. Я о родителях думал. О милой, спокойной, всегда прощающей меня матушке своей. О батюшке, редкой отвагой и честью незапятнанной заслужившем глубокое искреннее уважение всей русской армии. Всей, хоть депешу посылай: «Бригадиру Олексину» – доставят. Из любого полка доставят, тотчас же курьера отрядив. Каково-то ему публичный позор сына единственного, офицера гвардии, перенести? Каково?.. Это же таким рубцом на душу его, израненную и усталую, легло, который никогда не рассосется, дни земные его из него вычитая. И я, я вычел из его жизни эти дни, я, единственная надежда и тайная гордость его, в любви и счастии им зачатый! Я!..