– А что? Не веришь? Послушай…

И он принялся наизусть читать. При его голосе и дикции трудно было оценить стихи, но получалось довольно складно.

– В школе я был первым поэтом, – с гордостью сказал Михаил, беря деревянную ложку. – Штук десять я и вправду отстукал на твоей машинке…

– Это машинка отца.

Супронович вытаращил на него глаза, зашлепал губами:

– Ая-яй! Вадима Федоровича я сильно уважаю…

– А меня, значит, нет? – улыбнулся Андрей.

– Понимаешь, опохмелиться было нечем, зашел к вам…

– Зашел?

– Вадим-Федорович меня тоже уважает, я ему свои стихи читал…

– Ну ладно… – у Андрея язык не повернулся сказать «украл», – взял бутылки, правда, это принадлежит Дерюгину…

– Дерюгину? – огорчился Михаил. – Тогда надо будет купить и поставить на место: этот всю плешь проест участковому, а тот спит и видит меня за решеткой.

– Зачем машинку взял? – спросил Андрей. – Да еще с отпечатанным листом.

– Это ты про нашу Андреевку пишешь? – взглянул на него хитрыми водянистыми глазами Михаил.

– Где лист?

Супронович полез в карман узких бумажных брюк и достал смятый лист с отпечатанным текстом. Андрей разгладил его, положил на стол.

– Батя твой лучше пишет, – ухмыльнулся Михаил. – Небось все, что ты напишешь, потом перечиркает? Наверное, и книжку за тебя напишет. И будет у нас два писателя Казаковых!

– У меня фамилия Абросимов, – спокойно заметил Андрей.

Он не переставал удивляться Супроновичу: только что спас его от крупной неприятности, а он уже хамит… Впрочем, Андрея не так-то просто было вывести из себя, он без злости, скорее, с интересом слушал Михаила. В этом человеке с неприятной ухмылкой уживались подхалимство, самоуничижение, зависть и наглость… Может, и впрямь пишущую машинку он взял не для продажи? Прихватил он ее для того, чтобы досадить Андрею, а мысль продать возникла у него, очевидно, позже. С похмелья. Андрей не раз видел Михаила у них в доме – действительно, он заходил к отцу, чтобы попросить в долг трешку. Федор Федорович Казаков и Григорий Елисеевич Дерюгин никогда не давали ему денег. Трезвый, приносил отцу тетрадные листы со своими стихами, отец подолгу с ним обсуждал их достоинства и недостатки. Михаил кивал головой, морщил свое лицо в угодливой улыбке, забирал листки и уходил. Как то Андрей спросил отца, есть ли у Михаила хоть намек на талант. Вадим Федорович оказал, что талант – это слишком громкое слово, а вот некоторыми способностями молодой Супронович явно обладает, но у него не хватает культуры. Стихи его подражательны, но на десять – двадцать плохих нет-нет и мелькнет одно интересное. Андрей как-то тоже почитал стихи Михаила и не обнаружил ни одного талантливого. Он так и заявил Супроновичу. Тогда тот с кривой улыбкой своим невнятным хрипловато-гнусавым голосом прочел несколько стихотворений Роботова.

– Написано почти как и у меня, – насмешливо посмотрел на него Михаил. – А его читают по радио, показывают по телевидению, исполняют его песни…

Андрей, услышав по радио песню на слова Роботова, выключал радио, а вот Миша Супронович взял его за образец! И утверждает, что он, Супронович, тоже может называться поэтом! И писал про слесарную мастерскую, школьную футбольную команду, про соседскую козу, которая объела две яблони в саду, даже про паровоз, который стоит под парами и не знает, куда направиться…

В общем, с той осенней встречи Миша Супронович – он был на год старше Андрея – как-то незаметно вошел в их семью, стал тем самым незваным гостем, который мог запросто прийти к ним. Пока Андрей работал в Афганистане, Супронович перебрался из Андреевки в Ленинград, устроился на завод резиновых изделий, хвастался, что в многотиражке печатают его стихи, даже одно опубликовали в газете «Смена» под рубрикой «Рабочие поэты». Новый год Казаковы, как правило, встречали на улице Чайковского все вместе. И Миша Супронович был тут как тут.

Вот и сегодня он пожаловал на новую квартиру Андрея и Марии в воскресенье. Позже они узнали, что в субботу Супронович по-прежнему наведывается к родителям Андрея, а на Кондратьевский с этой поры стал приходить к обеду по воскресеньям. Наверное, в каждой семье есть хотя бы один такой дальний родственник, которого надо воспринимать как неизбежное зло. Миша не мог не заметить, что Оля Казакова и Мария Абросимова не жалуют его, больше того, когда на пороге появлялся Супронович, у них лица вытягивались и все из рук валилось.

После обеда, против обыкновения, Миша вдруг заторопился, сказав, что у него через час свидание, и при этом скорчил такую значительную физиономию, что Мария прыснула.

– На свадьбу-то пригласишь? – спросила она.

– До свадьбы еще далеко, – солидно заметил Супронович. – Это ответственный шаг в жизни человека.

– Неужели тебе не хочется иметь свой дом, семью? – спросила Маша. Ее явно обрадовало желание Миши пораньше уйти. Она уже настроилась, что он проторчит у телевизора до ужина, а у них сейчас столько дел!

– Всему свое время, – с ухмылкой изрек Миша. – Спасибо за обед, все было вкусно.

– Ты знаешь, почему он пораньше смылся? – закрыв за ним дверь, сказала мужу Мария.

– Человек спешит на свидание…

– Он испугался, что придется тебе помогать ворочать мебель, устанавливать книжные полки…

– За что ты его так не любишь?

– Я не верю, что найдется девушка, которая выйдет за него замуж, – сказала Мария. – Он весь насквозь фальшивый, как и его бездарные стихи.

– Миша Супронович – единственный, кто искренне считает поэта Роботова своим учителем… – рассмеялся Андрей.

– А ты знаешь, милый, он ведь тебя ненавидит, – задумчиво глядя на мужа, уронила Мария.

– Вроде бы не за что, – согнав улыбку с лица, ответил Андрей. – Я ему делал только добро. Спас от милиции, познакомил с хорошими молодыми поэтами, по-моему, всегда радушно встречаю его… С чего бы ему меня ненавидеть?

– Он относится как раз к тому типу людей, которые ненавидят тех, кто делает им добро, – очень серьезно сказала Мария. – И таких, кстати, немало. Тебе, писателю, надо было бы это знать.

– Я не девушка, чтобы кто-то любил меня, – отмахнулся Андрей.

Он уже взобрался на стремянку и стал прикреплять шурупами полку. Ранее он выдолбил шлямбуром две дырки, забил в них деревянные пробки. Мария, задрав голову, смотрела на него.

– Он тебе люто завидует, радуется любой твоей неудаче – ты заметил, как у него загорелись глаза, когда ты сказал, что тебе завернули в журнале повесть? И случись какая беда – он тебе никогда не поможет.

– Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, – сказал Андрей и ударил по шурупу молотком. В лицо брызнула белая крошка. Поморгав, он отклонился в сторону и стал орудовать отверткой.

– Андрей, как ты думаешь, каких людей на свете больше – хороших или плохих?

– Я считаю, что хороших больше, – помолчав, ответил он. Чтобы удобнее было завинчивать тугой шуруп, он обхватил полку свободной рукой. – Только стоит ли так резко разделять людей на хороших и плохих? Может, это и банальность, но в каждом человеке есть и положительное и отрицательное, наверное, это закон жизни. Два разных полюса. Если человек больше соприкасается с хорошими людьми, чем с плохими, он и сам становится лучше. А потом, может ли кто-нибудь честно сказать про себя – хороший он человек или плохой?

– Ты – хороший, – убежденно сказала Мария.

– Это с твоей точки зрения, – рассмеялся Андрей, опуская руку с отверткой и сверху вниз глядя на жену. – А вот Миша Супронович, по-видимому, другого мнения обо мне. И наш главный редактор издательства считает меня выскочкой, когда я на редакционных совещаниях возражаю ему. Николай Петрович Ушков тоже не благоволит ко мне… Он тоже, как и Миша, убежден, что это отец тащит меня в литературу, правит мои рассказы…

– Ему-то какое дело? – удивилась Мария.

– По-твоему, он хороший человек? – ответил вопросом на вопрос Андрей.

– По крайней мере, производит впечатление умного человека… – не сразу ответила Мария.